Перевод: Лариса Плостак, Александра Питчер

 

 

 

 

Энгус Уилсон

Англосаксонские позы

Посвящается Крису и Пэту

 

 

– Там кто-то идет! Только… как-то странно!

– A-a! – сказал Король. – Это Англосаксонский Гонец со своими англосаксонскими позами. Он всегда так, когда думает о чем-нибудь веселом. 

Льюис Кэрролл, «Алиса в Зазеркалье»*

---------------------------------------- сноска ------------------------------------------------

Пер. Н. Демуровой

------------------------------------- конец сноски ------------------------------------------

 

Персонажи (в порядке упоминания)

 

Джеральд Мидлтон – профессор, специалист по истории раннего Средневековья

Роуз Лоример – старший преподаватель истории Средневековья

Кларисса Крейн – писательница

Артур Клун – профессор, специалист по истории Средневековья

Миссис Клун – его жена

Тео Робертс – младший преподаватель истории

Джаспер Стрингвелл-Андерсон – преподаватель истории

Сэр Эдгар Иффли – президент Ассоциации историков Средневековья

Профессор Пфорцхайм – профессор университета Галле, специалист по истории Средневековья

Миссис Салат – бывшая театральная гардеробщица и бывшая уборщица Джеральда Мидлтона

Фрэнк Рэммидж – домовладелец в Эрлс-Корт

Вин Салат – официант, внук миссис Салат

Ларри Рурк – ирландский юноша

Эльвира Портвей – секретарь Джона Мидлтона, любовница Робина Мидлтона, внучка Лилиан Портвей

Джон Мидлтон – ведущий радиопередач, журналист, младший сын Джеральда Мидлтона

Робин Мидлтон – директор компании, старший сын Джеральда Мидлтона

Мари-Элен – его жена

Тимоти – их сын

Лилиан Портвей – бывшая актриса и суфражистка, бабушка Эльвиры

Стефани Гудэ – компаньонка Лилиан Портвей, тетушка Мари-Элен Мидлтон

Ив Гудэ – ее сын

Мистер Баркер – бывший кучер и шофер Лилиан Портвей и ее деверя, каноника Портвея

Алиса Крессет – его дочь

Гарольд Крессет – ее муж, овощевод

Морин Кершоу – его дочь от первого брака

Дерек Кершоу – ее муж, бывший флотский старшина, владелец авторемонтной мастерской

Ингеборга Мидлтон – жена Джеральда Мидлтона

Кей Консет – их дочь

Дональд Консет – ее муж, социолог

Ларвуд – шофер Джеральда Мидлтона

Миссис Ларвуд – его жена, экономка Джеральда Мидлтона

Долли Стоукси – вдова Гильберта Стоукси, бывшая любовница Джеральда Мидлтона

Каспет – сотрудник Британского музея

Мсье Сарта – писатель-биограф

Миссис Джевингтон – скульптор

Каролина Джевингтон – ее дочь, влюблена в Тимоти Мидлтона

Старая Эмми – приятельница миссис Салат

 

Персонажи, умершие до начала событий, описываемых в книге

 

Эрпвальд – христианский проповедник при короле Элдберте, владыке восточных англов, VII век

Элдвин – христианский проповедник в Гельголанде, VIII век

Профессор Стоукси – профессор, специалист по истории Англии

Гильберт Стоукси – его сын, эссеист и поэт

Каноник Портвей – известный церковный деятель и собиратель древностей

Доктор Уинскил – молодой врач

 

Персонажи за сценой

 

Мистер Пеликан – чиновник

Мистер Гримстон – фабрикант

 

 

Заметка в газете «Таймс»

 

«Ноябрь 1912 года.

…Уже сейчас представляется возможным вынести предварительное заключение о результатах обширных археологических раскопок, проведенных этим летом на территории бывшего королевства восточных англов. Первоначальные работы велись Ассоциацией антикваров Восточного побережья под руководством преподобного Реджинальда Портвея, известного собирателя древностей и секретаря Ассоциации. Впоследствии археологические изыскания проходили под наблюдением профессора Стоукси, на нескольких площадках одновременно – на болотистых участках и на побережье между Бедбери и Мелпемом. В ходе раскопок близ Бедбери обнаружились следы языческих англосаксонских захоронений, но самой впечатляющей находкой стала гробница епископа Эрпвальда, расположенная на территории поместья Мелпем-Хаус, в пяти милях от деревни Мелпем. Ранее историки и археологи долго и безуспешно пытались отыскать место захоронения епископа. Эрпвальд скончался в 695 году и был похоронен в Седвиче. В 867 году, когда скандинавские завоеватели вторглись на побережье Нортумбрии, седвичские монахи тайно перезахоронили гроб с телом епископа, предположительно неподалеку от Мелпема или Бедбери. Наконец-то эту многовековую тайну удалось раскрыть. Каменный гроб богато украшен резьбой и надписями, представляющими особый интерес для историков, специализирующихся на изучении седьмого века. Однако же самой необычной находкой стала деревянная статуэтка божества плодородия. Прежде подобные артефакты саксонской культуры находили только дважды, в торфяниках Ютландии и Фрисландии. На территории Англии подобная находка обнаружена впервые. Историки ведут ожесточенные споры о том, каким образом она оказалась в гробу епископа Эрпвальда, однако для полного выяснения всех обстоятельств необходимо дождаться публикации отчетов профессора Стоукси и преподобного Портвея. Коронерское расследование признало, что само захоронение, равно как и гроб с останками, являются собственностью владельцев Мелпем-Холла: преподобного Портвея и его невестки, миссис Т. Портвей – известной актрисы мисс Лилиан Портвей. В настоящее время дирекция Британского музея вступила в переговоры с владельцами обнаруженных артефактов о возможной продаже этих уникальных реликвий...»

 

Подробная информация о мелпемском захоронении приведена в Приложении.

 

 

Часть первая

 

Глава 1

 

Джеральд Мидлтон был подвержен легким, но продолжительным приступам хандры.

За завтраком такие люди пребывают не в лучшем расположении духа, да и рождественская неделя – отнюдь не их любимая пора. С годами Ларвуд и миссис Ларвуд научились чтить хозяйский сплин и не досаждать Мидлтону пустой болтовней. Молчали они и в то утро. В доме на Монпелье-сквер стояла могильная тишина. Миссис Мидлтон ни свет ни заря позвонила из Марлоу и поинтересовалась, какие распоряжения отдал ее муж относительно своего приезда на рождественский ужин. Не мог бы он, спросила она, взять с собой их сына Джона? Миссис Ларвуд вежливо отказалась будить профессора Мидлтона, обещав проследить, чтобы тот перезвонил супруге до полудня. Записку с просьбой от миссис Мидлтон экономка добавила к утренней почте Джеральда.

Перспектива разговора с женой и Рождества в кругу семьи окончательно испортила профессору настроение. Он решил прочесть новости прежде писем, и не разворачивать «Таймс», пока ему не полегчает, а сначала ознакомиться с ежедневной газетой менее серьезного толка, которую тоже всегда приносили по утрам. Идея оказалась неудачной: от плохих новостей на первой странице, излагаемых в преувеличенно бодрой манере, пассивная тоска сменилась активным раздражением. В середине газеты обнаружилась длинная статья его сына Джона. Профессор многократно клялся себе не читать Джоновых опусов, однако никогда не держал слова. Самоуверенно-сентиментальный тон статей оправдывал искреннюю неприязнь профессора, особенно когда при чтении Джеральд представлял себе восхищенное воркование жены в адрес якобы талантливого отпрыска.

«Джон Мидлтон, – прочел он, – снова бесстрашно обличает произвол и несправедливость в дорогой нашему сердцу Англии, изнывающей от засилья чиновников. В каждом своем расследовании Джон Мидлтон безошибочно определяет корень зла, обнажает язвы и предлагает способ лечения. Этот человек – одновременно терапевт, хирург и врачеватель всех коварных недугов, угрожающих свободе и праву на достойную жизнь всех англичан: вас, меня, и любого простого гражданина. “Дейли бланк” не разделяет политических взглядов Джона Мидлтона, который называет себя независимым радикалом. “Дейли бланк” – не радикальная газета, но, считая другом Англии каждого, кто готов бороться с тлетворным пороком, не страшась власть имущих, редакция с гордостью публикует эти дерзкие статьи. В качестве члена парламента Джон Мидлтон зарекомендовал себя адептом свободы; он проявил себя еще ярче, когда покинул лейбористскую партию и палату общин, чтобы вести свою борьбу, не будучи стесненным оковами бюрократии. Если вы стали жертвой несправедливости, если ваши знакомые страдают от крупного или мелкого произвола власти, расскажите о своей беде Джону Мидлтону, и он проведет смелое и беспристрастное расследование».

Джеральд попробовал убедить себя, что следует отдать Джону должное. Его цель, безусловно, была благородной, однако манера письма неизменно вызывала отвращение. Нельзя судить о карьере сына по его демонстративному характеру, театральной и склонной к самообману натуре, увещевал себя профессор. В конце концов, сам он никогда не умел смотреть правде в глаза – ни в семье, ни на работе – и не считал себя вправе оценивать, какими способами сын добивается того, на что у самого Джеральда не хватало духу. Мидлтон решил прочесть статью. У некоего мистера Гарольда Крессета, овощевода из предместий Лондона, некое министерство решило экспроприировать землю для государственной фабрики. Спустя несколько месяцев, когда мистер Крессет уже демонтировал парники, закрыл лавку и уладил прочие дела, министерство прислало сухое официальное письмо, что потребность в земле отпала, и что деньги, полученные от государства в качестве компенсации, необходимо вернуть.

Автор в красках живописал простоту и достоинство мистера и миссис Крессет и во всех подробностях изложил не только великое потрясение, испытанное этим вполне заурядным семейством, но и трагедию старого мистера Баркера, парализованного отца миссис Крессет. Тот был извозчиком старой закалки, из тех людей, каких уж давно не встретишь. Имена негодяев упоминались только в самом конце статьи. Ответственность за злодеяние возлагалась на бюрократов во всей их чудовищной бесчеловечности; однако они были всего лишь инструментами тирании. Главным злодеем называли главу департамента – респектабельного чиновника по фамилии Пеликан. Знал ли досконально мистер Пеликан, вопрошал Джон, все нюансы работы своего департамента, как требовала его пресловутая дотошность? Если да, то имеет место нарушение. Был ли он в курсе некомпетентности своих чиновников? Если нет, то имеет место упущение. Немало внимания автор уделил фамилии мистера Пеликана. Все мы любим пеликанов в Сент-Джеймс-парке, писал он, вот и довольно с нас. В Уайтхолле им делать нечего. Судя по всему, мистер Пеликан вскармливал молодых преемников вовсе не собственной кровью, а потом и кровью честных граждан, таких как Гарольд Крессет.

В первый момент Джеральду невольно подумалось, что, должно быть, мистер Пеликан – славный малый, а мистер Крессет – жулик. Но через миг профессор сердито одернул себя: он ведь совершенно оторван от действительности и не вправе судить. Кто он такой, чтобы опровергать истории Джона о разгуле бюрократии? Человек, которому благосостояние позволяет презирать жалобы на высокие налоги как проявление мещанства и безответственности; семьянин, которому не хватило ни храбрости положить конец ненавистному браку, ни решимости достойно исполнять роль отца. Бывший профессор, специалист по истории Средних веков, не завершивший даже тех начатых исследований, в ценности которых он теперь сомневался. Сластолюбец, так и не посмевший признаться себе в этом; эстет, не способный расширить свою коллекцию графики, не сожалея о трате денег или заброшенных исследованиях. В сущности, шестидесятилетний неудачник, вдобавок наискучнейшего образца – неудачник, мучимый совестью.

На его красивом смуглом лице отразилась досада от своей же бесконечной тяги к самообвинению, которую он был не в силах преодолеть. Прежде чем вскрывать письма, Мидлтон твердо пообещал себе взбодриться. Несмотря на скучное вечернее собрание Ассоциации историков и тоскливую перспективу рождественского ужина у Ингеборги, сегодняшний день обещал стать приятным. Пришел свежий каталог коллекции Грюнтвига. Ничто не мешало посвятить весь день его изучению – разбавить наслаждение от уже приобретенных работ Августа Джона, Домье и Котмана грезами о Леонардо и Рафаэле, эскизами которых ему не суждено владеть. Вдобавок Мидлтон тешил себя надеждой, что вечером старый Грэнтем согласится наконец расстаться со своим Фюссли. Однако желанной бодрости духа Мидлтон не ощутил. Он вспомнил девушку из ювелирного магазина «Аспрей», у которой покупал рождественский подарок для Ингеборги – медленно и с удовольствием представил ее округлости и манеру чуть заметно покачивать бедрами при ходьбе. Затем вспомнил, что ему уже шестьдесят четыре, и повышенное влечение может быть признаком увеличенной простаты, которой «пора бы заняться». Хандра не проходила.

Он взглянул на письма, лежащие у подноса. На первом он узнал почерк сэра Эдгара; второе было от неизвестного отправителя. Мидлтон предпочел неизвестность.

 

«Уважаемый профессор Мидлтон!

Я – аспирант кафедры английской филологии Лондонского университета и пишу диссертацию на тему “Интеллектуальная атмосфера в Англии на пороге Первой мировой войны”. Как вы понимаете, меня прежде всего интересует то, что, как выяснилось со временем, играло решающую роль в те годы, а не более распространенный аспект в виде творчества Шоу, Уэллса, Голсуорси и т.д. Хотя я и связываю возникновение школы Блумсбери с последовательным развитием кембриджской системы мышления начала столетия, главным образом моя диссертация посвящена Д.Г. Лоуренсу и Уиндему Льюису. В связи с последним я изучаю деятельность таких малоизвестных фигур, как Томас Эрнест Хьюм и Гильберт Стоукси. Поскольку вы были близким другом Стоукси, я буду признателен за любые неофициальные сведения об этом незаслуженно забытом и талантливом молодом поэте и эссеисте, чьи труды – во всяком случае, для моего поколения – исполнены глубокого смысла, который, как считают современные критики, является единственным признаком хорошей литературы. В частности, не могли бы вы пролить свет на его отношения с отцом, историком Лайонелом Стоукси, в особенности на роль, которую Гильберт Стоукси сыграл в раскопках поселений восточных англов в Мелпеме, в тысяча девятьсот двенадцатом году? Полагаю, его сотрудничество с великими историками позволит в полной мере оценить эстетическую направленность его творчества.

Я обращался к его вдове, однако она не смогла предоставить мне сколько-нибудь ценных сведений. Возможно, вас интересует, достаточно ли я подготовлен для таких исследований. Я окончил Миннесотский и Северо-западный университеты, где изучал эстетику, музыку и литературу, уделяя особое внимание поэтам-метафизикам. Я посещал курсы писательского мастерства, которые вели такие выдающиеся поэты, как...»

 

Джеральд отложил письмо, не прочитав подписи. Он давно решил, что не может сообщить ничего нового о Гильберте Стоукси новому поколению поклонников его творчества. Сам он в жизни не одолел ни единого произведения Гильберта.

Значит, Долли, улыбнулся он про себя, не смогла предоставить ценных сведений. Наверное, была пьяна, когда получила письмо. Он постарался отогнать образ, всплывший в памяти. Мидлтон давно зарекся вспоминать о Долли, и все же каждый день вспоминал. В конце концов, она была единственной состоявшейся страстью его жизни; он сам разрушил их счастье глупостью и малодушием.

Американский юнец не знал, какие раны бередит своим неуклюжим вмешательством. Долли и Мелпем! Две запретные темы для размышлений и постоянный источник хандры. Если бы Джеральд мог рассказать, как на самом деле видит роль Гильберта в мелпемских раскопках, то уж точно бы пролил свет на эстетические воззрения покойного друга.

Вздохнув, он взялся за письмо сэра Эдгара.

 

«Дорогой Мидлтон!

Мне хотелось бы побеседовать с вами сегодня вечером, до начала лекции Пфорцхайма. Я буду в вестибюле. Вероятно, если выступление Пфорцхайма не затянется, у собравшихся останется время обсудить некоторые аспекты деятельности Ассоциации. А если так, непременно всплывет тема о назначении редактора “Вопросов истории”. Хоть я вовсе не желаю принуждать вас к необдуманному шагу, мне хотелось бы иметь представление о ваших планах. Вам известно, как горячо я, равно как и подавляющее большинство ваших коллег, надеюсь, что вы согласитесь занять должность редактора, однако медлить с решением нельзя. Словом, если перед лекцией вы хотя бы намеком выразите свои предпочтения, то мне будет легче направить предстоящую дискуссию в соответствующее русло.

Искренне ваш,

Эдгар Иффли».

 

«Им прекрасно известно, что я не намерен занимать пост редактора», – сердито подумал Джеральд. Все эти уговоры – чистой воды сантименты, боязнь разувериться в «перспективах» коллеги на седьмом десятке лет. Если они не желают, чтобы редактором стал Артур Клун, что вполне объяснимо, пусть наберутся смелости заявить об этом и назначить кого-нибудь помоложе. Беда в том, что, опасаясь назначения Клуна, все молодые ученые – Робертс, Стрингвелл-Андерсон и другие – сделали ставку на Мидлтона.

Впрочем, его не увлечь симпатией старожилов вроде сэра Эдгара или страхами бывших учеников вроде Робертса. Что же до просьбы «выразить свои предпочтения», то его предпочтения – его личное дело. Решись он высказаться, он бы заявил, что педантичные изыскания, обожаемые Клуном – это постыдная и примитивная механическая работа, сродни разгадыванию кроссвордов, а исторические обобщения – не менее постыдное псевдофилософское морализаторство, в которое старик Стоукси ударился перед смертью. Все эти поиски истины в прошлом следует отложить, пока мы не определимся, что же считать истиной в настоящем. Да и неважный искатель правды из человека, который всю жизнь упорно ее избегал. Если его припрут к стенке, он предъявит железный аргумент: неоконченное исследование Англии во времена правления Эдуарда Исповедника. Бесконечные разговоры о публикации этого полумифического труда, которые начались сразу после выхода монографии о Кнуде Великом, давно набили оскомину даже сторонникам Джеральда.

В унынии он встал из-за стола и, отягощенный сомнениями, направился в кабинет звонить жене. В коридоре он мельком увидел в большом зеркале с позолоченной рамой свое отражение – чеканный профиль, внушительная фигура. Мидлтона передернуло. «О господи, – подумал он, – какое ничтожество!».

 

***

 

Роуз Лоример, отягощенная покупками, гордо печатая шаг среди мрамора и мозаик ресторана «Корнер-хаус», мельком увидела себя в зеркале и обрадовалась. Она всегда утверждала, что женщины-ученые – прежде всего женщины, им надлежит следить за модой. Только чудаки подчеркивают свою ученость, пренебрегая одеждой, а доктор Лоример терпеть не могла чудачеств. Масштабы ее послевоенных исследований не оставляли времени думать о гардеробе, но мать не раз повторяла, что хорошая шуба, пусть даже поношенная, никогда не помешает; от себя же доктор Лоример добавила яркую деталь – женский вклад в борьбу с унылой английской зимой. Конечно, подумалось ей, двадцать лет назад соломенные шляпы с цветами были неуместны в декабре, но сегодня законы моды менее суровы. И потом, доктор Лоример обожала искусственные цветы, особенно розы.

Впрочем, в фойе ресторана искусственных цветов хватало. У входа красовались гигантская картонная индейка и столь же гигантский картонный гусь, примитивная стилизация под героев Уолта Диснея, а между ними – надпись «ЖЕЛАЕМ СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА», выложенная алыми и белыми атласными розами. По мере вращения конструкции на месте индейки возникал рождественский пудинг, а на месте гуся – сладкий пирожок, оба улыбающиеся и на ножках; с противоположной стороны надпись – на сей раз из живых хризантем – гласила «И ПРОЦВЕТАНИЯ В НОВОМ ГОДУ».

Доктор Лоример считала довольно примечательным, что на Рождество в изобилии сохранились языческие символы; истинные Властители церкви не особо утруждались скрыть свой триумф. Внутренний голос чуть слышно шепнул, что правильнее сказать «кичились своим триумфом». Через два дня, подумалось ей, адепты – в северной Европе и даже в дальних краях – будут распевать древние заклинания обновления и процветания перед ничего не подозревающими христианами. В Англии церемонию возглавит архиепископ – Кинг Фишер*. Доктор Лоример невольно улыбнулась сочетанию имени и фамилии: древняя мистическая тайна, сокрытая от множества людей, но не от посвященных. Она встряхнулась и отогнала чуждые голоса. Знание порождает очень странные сны. Конечно, все это было в незапамятные времена. Тем не менее, первые христианские проповедники подкупали новообращенных, намеренно искажая церемонию в честь рождения Спасителя.

-------сноска-----------

*Кинг Фишер (King Fisher) – Король-Рыбак (англ.)

--------------------------

Роуз Лоример с трудом втиснула необъятные ноги под столик и с пуританской настороженностью стала изучать умопомрачительные яства. Да уж, в обычных кафе куда проще определиться с заказом. Она вздохнула, предвкушая муки выбора из всего изобилия деликатесов. Несколько лет назад она и помыслить не могла, что приведет на Чтения Стоукси писательницу, однако послание мисс Крейн звучало так интригующе… Если научный мир не желает расширять установленные границы познания, то всегда можно отыскать другие способы нести истину в массы.

 

***

 

Кларисса Крейн, с некоторой брезгливостью осматривая просторный мраморный зал, внезапно узнала свою ученую «покровительницу» и глубоко устыдилась. Доктор Лоример выделялась в тусклой, невыразительной толпе посетителей ресторана. Кларисса готовилась увидеть старомодную матрону – сама надела строгий костюм зеленого твида в знак уважения к ученому сообществу, – но не ожидала встретить столь вопиющую эксцентричность, почти посмешище. На монументальной фигуре доктора Лоример красовался диковинный наряд: расползавшаяся по швам облезлая шуба, скрепленная крупными булавками, и крошечная шляпка-ток с тряпичными розами, приколотая к буйным смоляным кудрям массивными шпильками, торчащими во все стороны. Окинув даму внимательным писательским взглядом, Кларисса ужаснулась: какой же хаос, должно быть, царит в душе несчастной!

– Доктор Лоример, так любезно с вашей стороны… – тактично начала она.

– Отнюдь, милочка. Рада вам помочь. Увы, Клио так редко нужна прочим музам! – У толстухи неожиданно обнаружился тоненький голосок, как у девочки, читающей стихи на домашнем концерте. Изысканное сдержанное контральто Клариссы только усиливало эффект.

– Искренне надеюсь, что смогу быть полезной, – сказала Роуз. – Сюжет вашей книги меня очень заинтересовал. – Она припомнила романы, которые прочла – «Сагу о Форсайтах», «Последние дни Помпеи», творение под названием «Красавец-рубака», и, конечно, множество книг из детства. Все они были скучнее некуда.

– Благодарю, – сказала Кларисса. – Я уверена, что сможете. Вы пригласили меня на ужасно важную лекцию, а кроме того, я хотела узнать...

– Давайте сначала что-нибудь закажем, милочка, – перебила Роуз Лоример и кокетливо посмотрела на Клариссу поверх меню. Обычно ей было несвойственно называть людей «милочка» или бросать завлекающие взгляды, однако она сочла эту манеру подходящей для общения с модной романисткой. Ее слова прозвучали как реплика второсортной актрисы, выдавая, что доктор Лоример подсознательно оценивает свою гостью и едва ли ей симпатизирует. – Будете мороженое, милочка? – спросила она и, вспомнив о холодном времени года, добавила: – Впрочем, тут такое разнообразие, – и застыла над внушительным списком блюд.

– Нет, я бы выпила чаю, – сказала Кларисса и, боясь ранить чувства несчастной, смилостивилась: – И, пожалуй, съела бы гренок.

– Гренок, – повторила Роуз. – А с чем, милочка?

– О, просто с маслом. – Кларисса опасалась, что ей навяжут сардины.

– Не вижу гренков с маслом, – сказала Роуз, внимательно изучая раздел с сардинами. – Ах, нет, вижу. В самом низу, – пояснила она.

– Разумеется, я не вправе замахиваться на исторический роман. – Кларисса старательно отводила глаза от жирного масляного пятна, которое расплывалось вокруг губ доктора Лоример. – Но я буквально ощущаю, сколько всего хочет нам поведать прошлое. – Критики разгромили последний роман мисс Крейн за незнание современных реалий. – А эти поразительные Темные века, сумерки, покрывающие тайной конец римского завоевания и истинный облик короля Артура, затейливые фигуры, восстающие из глубин нашей памяти, и главное – всепоглощающее чувство, что все это имеет прямое отношение к нам, к нынешности, если можно так сказать. Блеск римско-британского мира, надвигающаяся тень, а затем – ужасающий мрак...

Роуз, когда ее не распирало от навязчивых идей, была вполне приземленной ученой дамой, а потому ничего не поняла в этих измышлениях о тьме и свете. Она поспешно умяла побольше гренков с маслом, затем прикурила дешевую крепкую сигарету и пустила клуб дыма в сторону Клариссы, как будто окуривала осиное гнездо.

– Боюсь, милочка, на лекции Пфорцхайма вы не услышите ничего подобного, – ласково сказала Роуз. – Она посвящена торговле.

– О, это так увлекательно! – Кларисса немного смутилась, но была не в силах умолкнуть. – Меха и янтарь из Балтики, Великий волжский путь. Да, торговля продолжалась и в самые смутные времена. Вспомните Саттон-Ху, ведь изумительная византийская посуда в захоронении свидетельствует о своего рода преклонении варваров перед величием цивилизации!

– Второсортная фабричная поделка. – На этот раз Роуз не добавила «милочка».

Кларисса смущенно пожала плечами, но решила не терять самообладания.

– Собственно, прежде всего я бы хотела, – сказала она, вновь изображая скромную заинтересованность, – услышать от вас подробную историю противостояния языческого и христианского миров в Англии.

– Боюсь, это слишком обширная тема. – Роуз вытерпела много насмешек за свои теории и прямой вопрос ее тут же насторожил. – Вы прочли статьи, которые я вам выслала?

– Да, разумеется! Они чрезвычайно увлекательны! Но меня интересует общий фон: видите ли, я не ученый. Понимаете, я совершенно не разбираюсь в сравнительном религиоведении. Разумеется, я читала Фрэзера, а еще работы доктора Маргарет Мюррей о ведьмах...

Она замолчала, встревоженная внезапной сменой настроения собеседницы. Перепачканные маслом щеки Роуз залились краской, под стать засаленным цветам на ее шляпе.

– Боюсь, милочка, – ответила Роуз, – если вы хотите поговорить о ведьмах, это не ко мне. Видите ли, историк и антрополог – вовсе не одно и то же. – Ее детский голосок зазвучал тверже. Подумать только, Фрэзер и Маргарет Мюррей! Непосвященные вечно валят их в одну кучу! Роуз не раз приходилось опровергать это нелепое заблуждение. Ее теория, ее знания о сущности ранней средневековой церкви, вовсе не были основаны на фольклоре и прочих выдумках. Как ученица Таута и Стоукси, она привыкла опираться исключительно на факты. И потом – она не раз отмечала эту примету времени – на фоне сговора, странного давнего сговора, который разгадала она одна, разом меркли культ Дианы и Священные жертвы доктора Мюррей. Кларисса, осознав масштаб своего промаха, попыталась оправдаться, однако ее изысканный тон заглушали в голове Роуз Лоример совершенно другие голоса.

«Право же! – подумала Кларисса, – Если собирать исторические материалы так утомительно, лучше бы я согласилась написать книгу о путешествиях по Анголе». Заметив отрешенное выражение лица доктора Лоример, она повысила голос. Кто знает, вдруг ученая дама с возрастом стала туга на ухо?

– Конечно, история мелпемских раскопок так увлекательна! – крикнула она, отводя взгляд от школьников, которые таращились на странных посетительниц.

– Да, не то слово, – рассеянно заметила доктор Лоример и, не желая делиться с глупой особой подробностями, провозгласила: – Не стоит забывать, что, как известно из трудов Беды Достопочтенного, епископ Эрпвальд был весьма своеобразной личностью; не все измеряется Мелпемом.

– А вы тоже были на раскопе? – спросил Кларисса бодрым тоном, удачно ввернув словечко из профессионального жаргона.

– Гробницу епископа Эрпвальда обнаружили в тысяча девятьсот двенадцатом году, милочка, – резко сказала доктор Лоример. – Тогда я была еще ребенком.

Кларисса налила себе чашку холодного чая и смущенно выпила.

– Я всю жизнь путаю даты.

– Но ведь в книге даты лучше указать без ошибок, не так ли? – сказала доктор Лоример и, глядя на замешательство гостьи, добавила: – Впрочем, ваше предположение, будто я участвовала в раскопках, совсем не удивительно. Для девушки вашего возраста пятьдесят пять лет – глубокая древность.

В ее простоте есть свое очарование, подумала Кларисса, почти жалея, что приняла участие в цикле радиопередач «Взгляд из средневековья».

– Вообще-то, – продолжала Роуз, – я и правда выгляжу древней. Собственно, для ученицы Стоукси это лучший комплимент. Я считаю мелпемские раскопки вершиной его исследований. Хотя нет. Все его труды – чудо. Он научил меня всему, что знал. Был полон сил до самого конца, хотя и покинул общество своих коллег. Он стал политиком, дорогая, – многозначительно заключила она, словно поведала о физическом перерождении.

– Да, я помню, – вздохнула Кларисса. – Он ведь участвовал в подписании Мюнхенского соглашения? – и немедленно пожалела о сказанном. Правда, беспокоиться не стоило: Роуз слабо улыбнулась.

– Да, видит бог, Стоукси вышел далеко за пределы моего маленького мирка.

– И вы в самом деле думаете, что деревянная фигурка... – Кларисса замялась.

– Бог плодородия, милочка. Вне всяких сомнений. Конечно, резьба очень примитивная – гораздо грубее, чем у немногочисленных артефактов, найденных на побережье Балтики. Разумеется, местное население не было знакомо с континентальной традицией, что объясняет величину органа...

Кларисса поняла, что напрасно стеснялась закончить вопрос.

– Да, это вполне англосаксонское божество. Воплощение истинной мощи и силы. Из тех идолов, которые так возмущали Беду Достопочтенного. А может, и не возмущали, – таинственно добавила Роуз.

Правда, смысл таинственности от Клариссы ускользал.

– Неужели не осталось в живых ни одного свидетеля мелпемских раскопок?

– Нет, – задумчиво отозвалась Роуз. – Хотя постойте. Кажется, Джеральд Мидлтон участвовал. Конечно, он был еще зеленым студентом, да и седьмой век – не его профиль.

– А, Мидлтон! Разумеется, я читала «Мир Кнуда Великого», точнее, пролистывала. Довольно тяжелый язык, не так ли?

– В наших кругах Джеральда Мидлтона считают прекрасным стилистом. Правда, мы не писатели.

– Мидлтон жив, подумать только! – воскликнула Кларисса. – Сразу вспомнились школьные уроки!

– Джеральд Мидлтон максимум на десять лет старше меня, – оскорбилась Роуз. – Он перестал читать лекции два года назад. Ему лишь немного за шестьдесят.

– Кажется, он давно ничего не публиковал... – взмолилась Кларисса.

– Боюсь, что да. Как и я, Мидлтон плохо вписался в мир узких специализаций. Впрочем, он обязательно будет на лекции. Придут все серьезные медиевисты. Вам повезло: я вас познакомлю, и вы спросите его о Мелпеме. Правда, вряд ли он добавит что-то новое к статьям профессора Стоукси.

Кларисса ухватилась за возможность проявить инициативу.

– Между прочим, я знаю одну особу, которая была другом профессора Мидлтона. Очень близким другом, – добавила она со смешком. – Долли Стоукси. Да вы, наверное, тоже с ней знакомы.

Доктор Лоример была не намерена выслушивать от Клариссы старые сплетни о коллеге.

– Конечно, мы пару раз встречались, когда она вела хозяйство у своего свекра. Но она помогала профессору Стоукси исключительно по дому и никогда не касалась его работы, – сказала она. И неожиданно добавила: – Не знала, что она еще жива.

– О, еще бы! Мы с ней соседи, – воскликнула Кларисса, словно их соседство неведомым образом служило подтверждением, что миссис Стоукси жива. – Ах, милая Долли! Не могу представить ее в академическом кругу. Она ведь восхитительно проста. – Помолчав, она с уважением добавила: – И при этом поразительно цельная натура!

Эта характеристика оставила доктора Лоример равнодушной.

– Нам пора, милочка. – Она подозвала официантку. – Пфорцхайм – блестящий лектор, лучший медиевист в современной Германии. Сами понимаете, вам очень повезло. Уверена, что его доклад станет для вас источником вдохновения. – Она подхватила свои сумки с покупками и добавила со смешком: – Впрочем, о ведьмах не будет ни слова.

Кларисса упросила ученую собеседницу отдать ей одну сумку и немедленно об этом пожалела. Невероятно, как хозяйственная сумка может быть такой тяжелой? Кларисса не знала, а доктор Лоример забыла, что на дне лежала груда бутылок, которые следовало вернуть в молочный магазин, и куча пустых консервных банок, предназначенных на выброс. На выходе из ресторана Кларисса уловила специфический запах: доктор Лоример носила в сумке банку собачьих консервов, которую месяц назад купила для своего фокстерьера.

– Поедем на метро, милочка? – предложила доктор Лоример. – Обожаю толкучку; в метро так много интересных персонажей. Ваш рабочий материал.

Кларисса приуныла.

 

***

 

Миссис Клун приуныла, почуяв, что супруг снова не в духе. Она дрожала от тревоги – и от холода. На крыльцо миссис Клун вышла, чтобы справиться о хересе у мужа, и вот уже битых десять минут выслушивала раздраженные упреки. В каждую прорезь ее платья со свистом врывался восточный ветер. Миссис Клун, крайне сухощавая и не первой молодости, предпочитала носить минимум нательного белья с тех самых пор, как много лет назад муж прилюдно отчитал ее за «старомодные излишества», и теперь отчаянно гордилась тем, что он по-прежнему обращал внимание на ее фигуру.

Профессор Клун был невысок, осанист и упитан.

– Конечно, если ты воспринимаешь любое мое высказывание как критику, – сказал он, сурово блеснув зелеными глазами и топорща усы, – то я умываю руки.

Миссис Клун знала, что должна слушать внимательно, чтобы в нужный момент вставить слово примирения, но мыслями все время возвращалась к голубому свитеру в шкафу. Она выдавила из себя слабую улыбку. Профессор Клун заметил нос жены, покрасневший от холода, и поморщился.

– Я заявляю, – продолжал он, – что не желаю тратить свое время на бытовые вопросы. Ты прекрасно знаешь, что у меня масса другой работы. Одна эта лекция чего стоит. Меня отнюдь не радует перспектива целый час слушать Пфорцхайма, при всех его заслугах, не говоря уже о Роуз Лоример с ее безумными теориями. Если бы сэр Эдгар крепче держал в руках бразды правления или даже если бы Мидлтон осознавал хоть малую долю ответственности, которую предполагает его положение, мы бы не тратили ценное время на пустые банальности. Сама идея проведения ежегодных Чтений Стоукси безнадежно устарела. При желании о взглядах Пфорцхайма или любых других авторитетных ученых Европы можно узнать из научных журналов. Любой разумный руководитель, хотя бы немного более умелый, чем сэр Эдгар или Мидлтон, давно уже нашел бы возможность изменить условия завещания Стоукси. Деньги вполне можно вложить в исследования или публика