Patrick Ness "The Ask and the Answer"
Перевод Екатерины Романовой
Патрик Несс
Вопрос и ответ
Перевод Романовой Екатерины
Посвящается Патрику Гейлу
Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя*.
Фридрих Ницше
*перевод Н.Полилова
КОНЕЦ
– Шум тебя выдает, Тодд Хьюитт.
Голос… из темноты…
Проморгавшись, я открываю глаза. Вокруг сплошные тени и размытые пятна, все кружится, кровь кипит в жилах, в голове каша, я не могу думать и… снова моргаю. Так, погодите… стоп-стоп, мы ведь только что были на площади, я держал ее на руках и… она умирала…
– Где она? – выплевываю я в темноту, чувствуя во рту вкус крови. Мой голос хрипит, Шум вдруг вздымается алым ураганом и ревет: ГДЕ ОНА?!!
– Здесь вопросы задаю я, Тодд.
Этот голос…
Его голос.
Откудато из темноты.
Откудато сзади.
Незримый мэр Прентисс.
Я снова моргаю, и из мглы начинает вырисовываться огромный зал. Единственный источник света – круглое окно высоко-высоко под потолком. Стекло не прозрачное, а цветное: на нем нарисована наша планета с двумя лунами. Косые лучи света выхватывают из темноты только меня.
– Что вы с ней сделали? – вопрошаю громко, смаргивая свежую кровь, которая заливает глаза. Тут я понимаю, что вытереть лицо не могу, потомушто руки связаны у меня за спиной. В груди поднимается паника, я пытаюсь высвободиться из пут, дышу часточасто и снова кричу во всю глотку:
– ГДЕ ОНА?!
Из темноты вылетает кулак, бьет меня в живот.
Я сгибаюсь пополам и сознаю, что привязан к деревянному стулу, причем рубашки на мне нет – осталась где-то на пыльном склоне. Меня тошнит прямо на ковер, узор на котором повторяет рисунок на оконном стекле: Новый свет с двумя лунами, снова, и снова, и снова…
Я начинаю вспоминать… Мы были на площади, куда я прибежал с нею на руках, прижимая ее к себе, уговаривая потерпеть, пока мы не доберемся до Хейвена, а уж там ее обязательно спасут…
Но в Хейвене мы не нашли спасения, в Хейвене был только он и его люди, они вырвали ее из моих рук…
– Заметил, что он не спросил: «Где я?», – произносит голос мэра у меня за спиной. – Его первыми словами были: «Где она?», и в Шуме звучало то же самое. Любопытно.
В голове и животе стучит, я снова прихожу в себя и вспоминаю, как дрался с ними, дрался до последнего, пока меня не ударили прикладом в висок, и тогда я провалился в черноту…
Проглатываю ком в горле, проглатываю панику и страх…
Теперь всему конец, так ведь?
Конец всему.
Мэр поймал меня.
Мэр поймал ее.
– Тронете ее хоть пальцем… – выдавливаю я. Живот все еще болит от удара. Передо мной возникает мистер Коллинз, наполовину скрытый тенью – мистер Коллинз, который выращивал кукурузу и цветную капусту и ухаживал за лошадьми мэра… и который теперь стоит надо мной с пистолетом на поясе и винтовкой за спиной, выставив перед собой кулаки.
– Да ее, похоже, и до нас уже изрядно «тронули», Тодд, – говорит мэр, останавливая мистера Коллинза. – Бедняжка!
Я стискиваю оплетенные веревками руки в кулаки. Мой Шум до сих пор смахивает на вязкую кашу, но мистер Коллинз вскидывается, стоит мне вспомнить ружье Дейви Прентисса, и как она падает мне на руки, охая, и всюду ее кровь…
Тут мой Шум становится еще краснее: я вспоминаю, как бью Дейви Прентисса кулаком в лицо, тот падает с коня, нога цепляется за стремя, и его тащит прочь, бутто огромный мешок с мусором.
– Что ж… – говорит мэр Прентисс, – это хотя бы объясняет таинственное исчезновение моего сына.
Ей богу, со стороны кажется, что ему весело.
Голос мэра звучит еще уверенней и властней, чем в Прентисстауне, а рядом с тишиной, которая расходится от него во все стороны, и которую я уже слышал на площади Хейвена, теперь зияет такая же тишина мистера Коллинза.
У них нет Шума.
У обоих.
Единственный Шум в этом зале принадлежит мне – он мычит и визжит, как раненый теленок.
Я выкручиваю шею, пытаясь разглядеть мэра, но шея затекла и болит, поэтому я вижу только, что сижу в луче пыльного разноцветного света посреди зала. Зал такой огромный, что стены еле-еле виднеются вдалеке.
Постепенно из темноты проступает маленький столик; что на нем лежит, не рассмотреть. Лишь тускло поблескивает металл – и этот блеск, уж поверьте, не сулит ничего хорошего.
– В его мыслях я по-прежнему мэр, – доносится голос. Веселый и беззаботный голос.
– Теперь он президент Прентисс, – ворчит мистер Коллинз. – Заруби это себе на носу.
– Что вы с ней сделали? – спрашиваю я, снова пытаясь обернуться и морщась от боли в шее. – Если вы хоть пальцем ее…
– Ты прибыл в город севодня утром, – перебивает меня мэр, – и у тебя ничего не было, даже рубашки – только девчонка на руках, с которой произошел несчастный случай…
Мой Шум взрывается.
– Никакой это не несчастный случай!..
– Ужасный, ужасный несчастный случай, – продолжает мэр. Впервые с тех пор, как мы повстречались на площади Хейвена, в его голосе проскальзывают нотки досады. – Настолько ужасный, что она была при смерти. И вот мальчишка, на поиски которого мы потратили столько сил и времени, который принес нам множество хлопот и неприятностей, сам пришел к нам и предложил себя в обмен на спасение девочки. Однако, когда мы решили ее спасти, мальчишка принялся отбива…
– Она жива? Она в безопасности?
Мэр умолкает, а мистер Коллинз подходит и бьет меня наотмашь по лицу. Наступает долгая тишина, щека невыносимо горит, и я сижу молча, тяжело дыша.
А потом в кружок света прямо передо мной входит мэр.
Он одет с иголочки, как и раньше, и одежда на нем такая же свежая и чистая, как бутто под ней не живой человек, а ходячая глыба льда. Даже у мистера Коллинза на рубашке выступили пятна пота, и пахнет от него неприятно. Но не от мэра, нет.
Глядя на него, кажешься себе кучей грязи, которую надо поскорей убрать.
Он встает передо мной и заглядывает прямо в глаза.
А потом задает вопрос – беззаботно, словно бы из чистого любопытства.
– Как ее зовут, Тодд?
Я изумленно моргаю.
– Что?
– Как ее зовут?
Не может быть, чтобы он до сих пор не знал ее имени. В моем Шуме наверняка…
– Вы сами знаете, – говорю я.
– Мне нужно, чтобы имя назвал ты.
Я перевожу взгляд на мистера Коллинза, который стоит в сторонке со скрещенными на животе руками. На лице у него написано, что он не прочь отвесить мне еще парочку тумаков, даром что Шума не слышно.
– Повторяю вопрос, Тодд, – непринужденно говорит мэр, – и на сей раз мне бы очень хотелось услышать ответ. Как ее зовут? Девочку с другой планеты.
– Если вы знаете, что она с другой планеты, то вам известно и ее имя.
Тут мэр улыбается – ей богу, улыбается.
И мне страшно, как никогда.
– Нет, Тодд, не пойдет. Все должно быть иначе: я спрашиваю, ты отвечаешь. Без пререканий. Как ее зовут?
– Где она?
– Как ее зовут?
– Скажите мне, где она, и я назову имя.
Он вздыхает, как бутто я его подвел, и коротко кивает мистеру Коллинзу. Тот подходит и снова бьет меня в живот.
– Это ведь совсем несложно, Тодд, – говорит мэр, пока меня тошнит на ковер. – Тебе нужно только ответить на мой вопрос, и все сразу кончится. Выбор за тобой. Честное слово, я больше не желаю причинять тебе боль.
Я тяжело дышу, согнувшись в три погибели: от боли в животе трудно набрать в легкие достаточно воздуха. Веревки режут запястья, на лице запекается липкая кровь, и я смотрю невидящими глазами в темноту из своей маленькой световой клетки посреди огромной комнаты без окон и дверей…
Комнаты, где я умру.
Комнаты…
Где ее нет.
И внутри меня кто-то принимает решение.
Раз это конец, то я делаю свой выбор.
Не говорить.
– Вы знаете ее имя, – бормочу я. – Убейте меня, если хотите, но ее имя вам известно.
Мэр просто смотрит на меня.
Самая долгая минута в моей жизни проходит под его пытливым взглядом. Он читает мои мысли.
А потом приближается к маленькому деревянному столу.
Я пытаюсь рассмотреть, что он там делает, но ничего не вижу. Мэр Прентисс перекладывает какие-то вещи, я только слышу царапанье металла о дерево.
– Спасите ее! Я сделаю все, что прикажете! – Он повторяет мои слова, сказанные на площади. – Я встану на вашу сторону! Только спасите ее!
– Я вас не боюсь, – говорю я, хотя мысленно пытаюсь представить, что может лежать на столе. – И умирать не боюсь.
Неужели правда?
Мэр поворачивается ко мне, пряча обе руки за спиной.
– Потомушто ты теперь мужчина, Тодд? Потомушто настоящий мужчина не боится смерти?
– Да, – киваю я. – Потомушто я мужчина.
Мэр приподнимает брови.
– Если не ошибаюсь, до твоего дня рождения осталось еще четырнадцать дней, Тодд.
– Это всего лишь цифра. – Я задыхаюсь, в животе все бултыхается от этих разговоров. – Она ничего не значит! Если бы я жил в Старом свете…
– Но ты живешь в Новом, мальчик, – перебивает меня мистер Коллинз.
– Полагаю, он не это имеет в виду, мистер Коллинз, – говорит мэр, не сводя с меня глаз. – Верно, Тодд?
Я перевожу взгляд с одного на другого и обратно.
– Я убил, – выдавливаю я. – Убил, понятно?
– Ну да, убил, – кивает мэр. – Стыд и раскаяние пропитывают твой Шум насквозь. Вопрос лишь в том, кого ты убил? Кого? – Он шагает из светового пятна в темноту, все еще пряча за спиной взятый со стола предмет. – Или лучше сказать что?
– Я убил Аарона, – говорю я, пытаясь не выпустить мэра из виду – без толку.
– Неужели? – Его ужасная тишина совсем не похожа на тишину женщин – у женщин она была живая, с ощутимой формой, вокруг которой дребезжал и лязгал Шум окружающего мира.
(Я думаю о ней, о ее тишине, о той боли)
(Я не думаю об имени)
А у мэра – уж не знаю, как им с мистером Коллинзом удалось избавиться от Шума, – тишина похожа на что-то безжизненное и мертвое, формы и жизни у нее не больше, чем у камня или стены – это неприступная крепость. Наверно, он читает мой Шум как книгу, но откуда мне знать… разве можно сказать что-то по человеку, который превратил себя в камень?
На всякий случай я показываю ему то, что он хочет увидеть: церковь за водопадом, драку с Аароном – довольно правдоподобную, с кровищей и всяким таким. Я сшибаю Аарона с ног и вытаскиваю нож.
А потом втыкаю его в шею проповедника.
– Правда в этом есть, – говорит мэр. – Но вся ли это правда?
– Да! – кричу я, пытаясь заблокировать остальные мысли, чтобы мэр больше ничего не услышал. – Так все и было!
Голос у мэра по-прежнему веселый.
– А по-моему, ты врешь, Тодд.
– Нет! – почти кричу я. – Я сделал, как хотел Аарон! Убил его! Стал мужчиной по вашим законам, теперь я могу быть солдатом армии и вапще что угодно сделаю, только скажите мне, что вы с ней сделали!
Мистер Коллинз замечает какой-то знак, поданный мэром, заносит кулак и…
(ничего не могу поделать)
Я отшатываюсь так резко, что сдвигаю стул на пару дюймов… (заткнись)
Но удара нет.
– Хорошо, – с тихим удовлетворением говорит мэр, – Славно. – Он опять начинает расхаживать у меня за спиной. – Позволь коечто тебе объяснить, Тодд. Ты находишься в главном зале бывшего Хейвенского собора, который с севодняшнего дня именуется Президентским дворцом. Я привел тебя в свой дом, надеясь помочь. Помочь увидеть, что все это время ты страшно ошибался и напрасно разжег войну против меня… против нас.
Его голос теперь доносится из-за спины мистера Коллинза…
Его голос…
В какой-то миг мне начинает казаться, что он говорит не вслух, а вкладывает слова прямо мне в голову… Но наваждение быстро проходит.
– Мое войско прибудет завтра к полудню, – говорит мэр, продолжая вышагивать по залу. – А ты, Тодд Хьюитт, сперва ответишь на мой вопрос, а потом станешь моим помощником в благородном деле – строительстве нового мира.
Мэр снова выходит на свет и встает прямо передо мной. Руки у него все еще спрятаны, и я не вижу предмета.
– Сейчас я хочу, чтобы ты начал сознавать главное, – говорит он. – Что я тебе не враг.
От изумления я на секунду даже перестаю бояться. Не враг? Распахиваю глаза. Не враг?
– Нет, Тодд, – кивает мэр. – Я тебе не враг.
– Вы убийца! – не думая, выпаливаю я.
– Я генерал, – отвечает мэр. – Не больше, не меньше.
– Вы убивали людей. Вы убили жителей Фарбранча, я сам видел.
– Война порой требует от нас страшных поступков, однако теперь война кончилась.
– Я видел, вы по ним стреляли, – не унимаюсь я. Как же уверенно звучат слова человека без Шума! Они непоколебимы, точно скала.
– Разве я сам стрелял, Тодд?
Я проглатываю ком в горле.
– Нет, но вы развязали эту войну!
– Так было нужно, – говорит мэр. – Для спасения больной и умирающей планеты.
Мое дыхание учащается, мысли туманятся, голова страшно тяжелеет. Но Шум пылает огнем.
– Вы убили Киллиана.
– И очень сожалею об этом, – говорит мэр. – Из него вышел бы прекрасный солдат.
– Вы убили мою мать, – говорю я. И тут мой голос надламывается (заткнись), Шум наполняется яростью и горем, в глазах стоят слезы (заткнись, заткнись, заткнись!). – Вы убили всех женщин Прентисстауна!
– Тодд, неужели ты веришь всему, что тебе говорят?
Наступает тишина, самая настоящая – даже мой Шум на миг унимается, пытаясь переварить сказанное.
– У меня нет ни малейшего желания убивать женщин, – говорит мэр. – Я ничего подобного не делал.
Я разеваю рот от удивления.
– Еще как делали…
– Сейчас не время для уроков истории…
– Вы лжец!
– А ты, стало быть, возомнил себя всезнайкой? – Его голос становится холодней, он отходит в сторону, и мистер Коллинз с такой силой бьет меня по голове, что я вместе со стулом лечу на пол.
– Вы ЛЖЕЦ И УБИЙЦА! – ору я. В ушах еще звенит от удара.
Мистер Коллинз бьет меня снова, уже с другой стороны – кулак у него твердый, как полено.
– Я тебе не враг, Тодд, – повторяет мэр. – Прошу, не вынуждай нас причинять тебе боль.
Голова болит так сильно, что я ничего не говорю. Просто не могу говорить. То, что хочет услышать мэр, я никогда не скажу. А за все остальное из меня вышибут дух.
Это конец. Иначе и быть не может. Они не позволят мне жить. И ей не позволят.
Конец.
– Надеюсь, это действительно конец, – говорит мэр. В кои-то веки сказал правду. – Надеюсь, ты всетаки откроешь мне свой секрет, и на этом мы закончим.
А потом он говорит…
Ей богу, он говорит…
– Пожалста.
Я поднимаю голову и часто моргаю опухшими глазами.
На его лице озабоченность, почти мольба.
Что за черт? Как это вапще понимать?
И в моей голове опять начинает гудеть…
Только это не Шум…
Пожалста – как бутто мой собственный голос говорит…
Пожалста – как бутто это я сам…
Слово давит на меня…
Распирает изнутри…
Такое чувство, что я сам вот-вот скажу…
Пожалста…
– Все, что ты якобы знал, – говорит мэр, его голос звучит одновременно снаружи и внутри моей головы. – Все это неправда.
И тут я вспоминаю…
Вспоминаю Бена…
Он говорил мне ровно то же самое…
Бен, которого больше нет…
И мой Шум внезапно твердеет.
Я прогоняю из головы голос мэра.
Мольба тотчас исчезает с его лица.
– Что ж, хорошо. – Он хмурится. – Но помни, что это твой выбор. – Он встает. – Как ее зовут?
– Вы знаете, как ее зовут.
Мистер Коллинз снова бьет меня по голове, и я чуть не падаю на пол вместе со стулом.
– Вы уже знаете!
Бац! Опять удар, с другой стороны.
– Как ее зовут?
– Не скажу!
Бац!
– Назови ее имя.
– Нет!
БАЦ!!!
– Как ее зовут, Тодд?
– Пошел ты!
Только я говорю не просто «Пошел ты», а что покрепче, и мистер Коллинз отвешивает мне такого тумака, что я наконец лечу на пол вместе со стулом. Мои руки связаны, поэтому я не могу даже выставить их перед собой и смягчить удар, и в глазах несколько секунд вертится только Новый свет со спутниками.
Я дышу в ковер.
Перед глазами появляются сапоги мэра.
– Я тебе не враг, Тодд Хьюитт, – повторяет он. – Просто назови ее имя, и все закончится.
Я делаю вдох и закашливаюсь.
Делаю еще один и наконец говорю то, что должен:
– Убийца!
Тишина.
– Что ж, так и быть.
Его сапоги исчезают, и мистер Коллинз рывком поднимает мой стул с пола: от давления на тело все мои мышцы ноют. Наконец я снова оказываюсь в кружке разноцветного света. Глаза у меня так опухли, что я почти не вижу мистера Коллинза, хотя он стоит прямо передо мной.
Слышно, как мэр опять встал за столик и передвигает на нем какие-то металлические предметы.
А потом подходит ко мне.
Вот он, мой конец, совсем близко.
Конец.
Прости, думаю я. Прости, прости…
Мэр кладет руку на мое плечо, я пытаюсь ее стряхнуть, но он не отстает и упорно давит на меня. Я не вижу, что мэр держит в другой руке, но он подносит это к моему лицу, и я чувствую: оно твердое, железное и холодное, полное боли, и готовое причинить боль мне, готовое отобрать у меня жизнь. Внутри открывается черная яма, я хочу забраться в нее и спрятаться от всего этого кошмара, глубокая яма… Мне конец, я не смогу отсюдова вырваться, он убьет меня, а потом и ее, ничего не поделаешь, у меня больше нет шансов, нет жизни, нет надежды, ничего нет.
Прости.
И тут мэр накладывает мне на лицо компресс.
От внезапной прохлады я охаю и отшатываюсь, но мэр продолжает прижимать компресс к шишке у меня на лбу, к ранам на лице и подбородке. Он так близко, что я чую его запах, чистый древесный аромат его мыла. Дыхание мэра обдает щеку, пальцы почти с нежностью прикасаются к ранам, опухшим глазам, разбитым губам… Компресс начинает действовать в ту же минуту, опухоли сразу спадают, обезболивающее проникают в кровь, и я на миг удивляюсь, какие хорошие в Хейвене компрессы, как они похожи на ее чудо-пластырь, и облегчение приходит так быстро, так неожиданно, что у меня спирает горло.
– Ты плохо обо мне думаешь, Тодд, – тихо говорит мэр прямо мне в ухо, накладывая второй компресс на шею. – Я не совершал тех злодейств, в которых ты меня обвиняешь. Я велел своему сыну привести тебя обратно. Я не просил его стрелять – ни в тебя, ни в девочку. И я не просил Аарона тебя убивать.
– Лжец, – говорю я, но голос мой слаб, а сам я весь дрожу, пытаясь не подпустить к горлу слезы.
Мэр накладывает компрессы на мою грудь и живот – так нежно, что это невозможно терпеть, так нежно, бутто он и впрямь не хочет причинять мне боль.
– А я и не хочу, Тодд, – говорит мэр. – Придет время, и ты в этом убедишься.
Он встает у меня за спиной, накладывает компресс на истерзанные веревками запястья и растирает, снимая онемение.
– Придет время, – продолжает мэр, – и ты научишься мне доверять. Возможно, ты даже полюбишь меня, Тодд. Когда-нибудь я заменю тебе отца.
От лекарство мой Шум бутто бы тает, боль исчезает, а вместе с ней исчезаю я сам… Мэр всетаки убивает меня, но не злом, а лекарством.
Не в силах сдержаться, я плачу, плачу…
– Пожалста, – рыдаю я. – Пожалста.
Сам не знаю, что я хочу этим сказать.
– Война кончилась, Тодд, – повторяет мэр. – Мы строим новый мир, новый свет. Наша планета наконец-то оправдает свое название. Верь мне, Тодд. Когда ты увидишь все своими глазами, ты сам захочешь принять участие в нашем общем деле.
Я молча дышу в темноту.
– Ты мог бы стать вожаком, Тодд. Ты мог бы вести за собой людей, ведь ты особенный мальчик.
Я пытаюсь сосредоточиться на своем дыхании, но чувствую, как меня уносит.
– Откуда мне знать? – наконец выдавливаю я. Мой голос – это хрип, размытое пятно, что-то ненастоящее. – Откуда мне знать, что она вапще жива?
– Знать это наверняка ты не можешь, – отвечает мэр. – Остается только верить мне на слово.
Он снова ждет.
– А если я это сделаю… – выдавливаю я. – Если я вам скажу, вы ее спасете?
– Сделаем все, что нужно, – кивает мэр.
Без боли я вапще не чувствую своего тела. Я кажусь себе призраком, сидящем на стуле, – ослепленным и вечным.
Бутто бы я уже умер.
А если ничего не болит, как понять, что ты жив?
– Мы сами творим свою судьбу, – говорит мэр. – Ни больше, ни меньше. Я бы хотел, чтобы ты принял правильное решение и повиновался мне. Я бы очень этого хотел.
Под компрессами – одна чернота. И больше ничего.
Я один.
Наедине с его голосом.
Я не знаю что делать.
Я ничего не знаю.
(что мне делать?)
Но если есть хотя бы один шанс, хотя бы один…
– Разве это такая уж большая жертва, Тодд? – спрашивает мэр, прислушиваясь к моим мыслям. – Разве новая жизнь ее не стоит?
Нет, нет, я не могу. Он лжец и убийца, нельзя его слушать…
– Я жду.
Ведь она может выжить, он может ее спасти…
– Скоро я спрошу тебя последний раз, Тодд…
Я поднимаю голову. От этого движения один компресс немного съезжает, и я щурюсь на свет, щурюсь в лицо мэру.
Оно пустое, как и всегда.
Пустая безжизненная стена.
Все равно что разговаривать с бездной.
Я сам – как бездна.
Отвожу взгляд. Упираюсь глазами в пол.
– Виола, – бормочу я в ковер. – Ее зовут Виола.
Мэр испускает протяжный удовлетворенный вздох.
– Вот и славно, Тодд, – произносит он. – Спасибо.
И поворачивается к мистеру Коллинзу.
– В башню его.
Часть I
Тодд в башне
1
Тодд
Прежний мэр
Мистер Коллинз тычками и пинками гонит меня вверх по узкой винтовой лестнице без окон – все выше, выше и выше. Когда ноги мне почти отказывают, мы подходим к двери. Он открывает ее, заталкивает меня внутрь, а я валюсь на дощатый пол и со стоном перекатываюсь на бок – руки так занемели, что я даже не могу выставить их вперед и смягчить удар.
Открываю глаза и вижу перед собой тридцатиметровую пропасть.
Мистер Коллинз хохочет, наблюдая, как я пытаюсь отползти подальше от края. Я лежу на мостках шириной в досок пять, закрепленных вдоль стен квадратной комнаты. Посреди нее – огромная дыра с болтающимися внизу канатами. Я смотрю вдоль них и вижу гигантскую звонницу, в жизни таких огромных не видал: два колокола висят на одной балке, и в каждом из них, ей богу, можно было бы жить. В стенах башни прорезаны арки, чтобы звон разносился на всю округу.
Я подскакиваю на месте: мистер Коллинз с грохотом захлопывает дверь и гремит ключом в замке – этот звук не допускает даже мысли о побеге.
Я кое-как встаю и прислоняюсь к стенке, пытаясь восстановить дыхание.
Закрываю глаза.
Меня зовут Тодд Хьюитт, думаю я. Я сын Киллиана Бойда и Бена Мура. Через четырнадцать дней мой день рождения, но я уже мужчина.
Меня зовут Тодд Хьюитт, и я мужчина.
(мужчина, который выболтал мэру ее имя)
– Прости, – шепчу я, – прости.
Через несколько секунд я все же открываю глаза и оглядываюсь. На уровне глаз в стенах проделаны небольшие прямоугольные отверстия, по три с каждой стороны – сквозь них в комнату падает тусклый пыльный свет.
Я подхожу к ближайшему окошку. Я, как все уже поняли, нахожусь в колокольной башне собора, очень высоко над землей. Прямо передо мной расстилается площадь, где я был только севодня утром – а кажется, что прошла целая вечность. Спускаются сумерки: значит, я валялся без сознания почти весь день, а за это время с ней могли сделать что угодно, мэр мог…
(заткнись, просто заткнись)
Я осматриваю площадь. Она по-прежнему пуста и безлюдна, на ней царит тишина Бесшумного города, который просто взял и открыл ворота наступающему врагу.
Город, который даже не попытался дать отпор.
Мэр подошел – и они как миленькие вручили ему ключи. Иногда слухи об армии так же эффективны, как сама армия, говорил мне мэр, и кто теперь скажет, что он был неправ?
А мы все это время бежали, бежали из последних сил и как можно быстрее, стараясь не думать, каким будет Хейвен и что нас там ждет, но надеясь увидеть рай, надеясь на спасение.
Надежда есть всегда, говорил Бен.
Но он ошибался. Мы попали не в Хейвен.
Мы попали в Нью-Прентисстаун.
Я морщусь – в груди больно щемит – и смотрю на запад через площадь, поверх деревьев и молчаливых домов на водопад, который обрушивает свои воды в долину, и на зигзаг дороги, где я сражался с Дейви Прентиссом, а Виола…
Я разворачиваюсь.
Глаза начинают привыкать к темноте, но в комнате все равно ничего нет, кроме мостков и едва ощутимой вони. Канаты висят посреди дыры, примерно в двух метрах от любого края мостков. Я пытаюсь рассмотреть, крепко ли они привязаны к колоколам – зазвонят ли те в случае чего… Я вовсю щурюсь в дыру: что же там на дне? Но в темноте ничего не разобрать. Может быть и голый кирпич.
С другой стороны, два метра – не такое уж большое расстояние. Можно запросто допрыгнуть и по канату спуститься вниз.
Но потом…
– Умно, ничего не скажешь, – доносится голос из дальнего угла комнаты.
Я отшатываюсь, вскидываю кулаки, мой Шум весь ощетинивается. Из темноты встает человек – еще один мужчина без Шума.
Вот только…
– Если ты попробуешь съехать вниз по канатам, которые так маняще болтаются прямо у нас под носом, об этом узнает каждый житель города.
– Вы кто? – В животе все бултыхается от страха, но кулаков я не разжимаю.
– Ну точно. Я сразу понял, что ты не из Хейвена. – Он подходит ближе, и свет выхватывает из темноты его лицо. Я вижу синяк под глазом и разбитую губу. Комперессов на него решили не переводить.
– Я и забыл, какой он громкий… Странно, – бормочет человек себе под нос.
Он невысокого роста, ниже меня – и куда толще, немного старше Бена, но гораздо слабее и мягче. Он весь мягкий, даже лицо какое-то мягкое… Если понадобится, я запросто его побью.
– Это ты верно подметил.
– Кто вы? – повторяю я.
– Кто я? – мягко повторяет он, а потом повышает голос и с достоинством произносит: – Перед тобой – Кон Леджер, мальчик. Мэр Хейвена. – Он раздумчиво улыбается. – Но не Нью-Прентисстауна. – Глядя на меня, он немного качает головой. – Мы давали лекарство даже беженцам, когда они повалили в наш город.
А потом я вижу, что его улыбка – никакая не улыбка. Он морщится.
– Святый Боже, мальчик мой! – восклицает он. – Какой же ты Шумный!
– Я не мальчик, – говорю я, все еще держа кулаки наготове.
– Совершенно не представляю, какое это может иметь значение.
Мне хочется сказать ему десять миллионов самых разных вещей, но любопытство берет верх.
– Так значит, вы действительно изобрели лекарство? От Шума?
– О да, – говорит он, снова морщась, как бутто пробует какую-то гадость. – Это растение местной фауны с естественным нейрохимическим действием… Мы смешали его экстракт с рядом синтетических веществ – и получилось! В Новом свете наконец воцарилась тишина.
– Не во всем Новом свете.
– Это да, – кивает он, поворачиваясь к одному из прямоугольных окошек в стене. Руки у него сцеплены за спиной. – Приготовление лекарства – весьма трудоемкий процесс. И очень долгий. Окончательный вариант удалось синтезировать только в прошлом году, и на это ушло двадцать лет. Однако мы уже изготовили достаточно лекарства для своих нужд и хотели начать производство на экспорт, но…
Он умолкает, решительно глядя на расстилающийся внизу город.
– Вы сдались врагу, – говорю я. Мой алый Шум рвет и мечет. – Как последние трусы.
Он оборачивается: улыбка-гримаса бесследно исчезла с его лица.
– И почему же, интересно, меня должно волновать мнение какого-то мальчишки?
– Я не мальчишка! – цежу я, и неужто кулаки у меня до сих пор стиснуты? О да, еще как.
– Разумеется, мальчишка, – отвечает он. – Ведь мужчина знает, что перед лицом смерти люди порой вынуждены принимать не самые благородные решения.
Я сощуриваюсь.
– О смерти я знаю не меньше вашего, нечего меня поучать.
Он удивленно моргает, читая мой Шум и видя в нем ослепительные вспышки. В следующий миг он вешает голову и опускает плечи.
– Прости меня, – говорит он. – Я вапщето не такой. – Он кладет руку на лицо и растирает его, морщась от прикосновений к синяку под глазом. – Вчера я был добрым и милостивым мэром чудесного города. – Он словно смеется над какой-то шуткой, понятной только ему. – Но это было вчера.
– Сколько жителей в Хейвене? – спрашиваю я, не давая ему закрыть тему.
Он поднимает голову.
– Малыш…
– Меня зовут Тодд Хьюитт, – говорю я. – Можете называть меня мистер Хьюитт.
– Он обещал нам новую жизнь…
– Даже я знаю, что он все врет. Сколько здесь человек?
Он вздыхает.
– Включая беженцев – три тысячи триста.
– Армия Прентисстауна втрое меньше, – говорю я. – Вы могли победить.
– Васнавном это женщины и дети. Простые фермеры.
– В других городах женщины и дети тоже сражались. Женщины и дети умирали.
Он подходит ближе, его лицо искажено гневом.
– Да, а женщины и дети этого города умирать не будут! Потомушто я заключил с Прентиссом мир!
– Хорош мир! Этот мир вам лицо разукрасил и губу разбил.
Он смотрит на меня еще секунду, а потом обреченно фыркает.
– Слова мудреца из уст деревенщины. – И отворачивается к окошку.
Тут я замечаю какой-то низкий гул.
Вопросительные знаки наполняют мой Шум, и не успеваю я раскрыть рот, как мэр – да, мэр, прежний мэр, отвечает:
– Верно, ты слышишь меня.
– Вас? Но как же лекарство?
– А ты бы стал лечить поверженного врага?
Я облизываю губы.
– Так он возвращается? Шум?
– О да. – Мэр снова поворачивается ко мне. – Если не принимать лекарство ежедневно, он очень скоро вернется. – Он отходит в свой угол и медленно садится.
– Обращаю твое внимание, что туалета здесь нет. Примите наши извинения за неудобства…
Я смотрю на него, и мой Шум по-прежнему красный, разгневанный и полон вопросов.
– Это ведь ты, правильно я понимаю? – спрашивает он. – Ради тебя всех городских жителей разогнали по домам, чтобы новый президент мог встретить тебя верхом на коне?
Я не отвечаю, зато мой Шум все выдает.
– И кто же ты, Тодд Хьюитт? – спрашивает мэр. – Почему ты такой особенный?
А вот это, думаю я, очень хороший вопрос.
Ночь наступает быстро и как-то сразу. Мэр Леджер с каждой минутой говорит все меньше, а дергается все больше, и, наконец, не выдержав, начинает расхаживать туда-сюда по мосткам. Все это время его гул становится громче, такшто в итоге, даже если бы мы захотели поговорить, нам бы пришлось кричать.
Я стою у стены и смотрю, как на небе появляются первые звезды, и долину накрывает ночь.
Я думаю и одновременно стараюсь не думать, потомушто от мыслей все нутро скручивается, горло сдавливает и меня начинает тошнить. Или того хуже: на глаза наворачиваются слезы, а потом уж тошнит.
Потомушто она где-то там.
(пожалста будь там)
(пожалста пусть с тобой все будет хорошо)
(пожалста)
– Тебе обязательно все время так шуметь? – взрывается мэр Леджер. Я поворачиваюсь к нему и уже хочу сказать что-нибудь резкое в ответ, когда он вздыхает и извиняется. – Я не такой. – Он опять начинает теребить свои пальцы. – Неприятно, когда тебя так внезапно лишают лекарства.
Я снова смотрю на Нью-Прентисстаун: в домах начинают загораться огни. За весь день я не увидел на улицах ни единой живой души, все сидят по домам – наверное, это приказ мэра.
– Значит, и там самое сейчас то же происходит? Со всеми?
– Что ты, у жителей есть личные запасы, – отвечает мэр Леджер. – Правда, рано или поздно Прентисс все заграбастает.
– Да уж, когда придет армия, это не составит ему никакого труда.
Луны начинают свой неспешный путь по небосводу. В их ярком свете можно разглядеть весь Нью-Прентисстаун, и я вижу блестящую реку, пронзающую город насквозь, а дальше – пустые поля, за которыми поднимаются отвесные скалистые утесы: северная стена долины. Река и дорога уходят дальше на восток, к неизведанным горам и долам, а город постепенно сходит на нет. На юг устремляется другая дорога, почти не мощеная: она вьется между зданий и домов, потом скрывается в лесу и наконец поднимается на высокий холм с раздвоенной верхушкой.
Вот и весь Нью-Прентисстаун.
Приют для трех тысяч трехсот людей, которые попрятались по домам и сидят тихо, как мышки. Словно их и нет вовсе.
Ни один не отважился поднять руку, чтобы попытаться спастись от наступающего врага. Они понадеялись, что чудовище их не сожрет, если они будут смирными и слабыми.
Вот куда мы бежали столько дней…
Я замечаю на площади какое-то движение, мелькнувшую тень – но это лишь собака. Домой, домой, домой, разбираю я едва слышный Шум. Домой, домой, домой.
Собакам неведомы людские заботы.
Собаки могут быть довольны жизнью даже в самые скверные времена.
Минуту я пытаюсь восстановить дыхание, проглотить слезы и ком в горле.
Не думать о своем псе.
А когда я снова поднимаю глаза, то вижу вовсе не собаку.
Он едва держит голову и идет через площадь рядом со своей лошадью, копыта цокают по мостовой, а когда он подходит ближе, даже сквозь громоподобный гул, исходящий от мэра Леджера, – не знаю, как я севодня буду спать, – я различаю это.
Шум.
В тишине затаившегося города разносится его Шум.
И он, несомненно, слышит мой.
Тодд Хьюитт? думает он.
Чувствую: его лицо расползается в улыбке.
Я тут нашел одну вещицу, Тодд, громко думает он, поднимая голову к башне. Твою вещицу.
Я ничего не говорю. И ни о чем не думаю.
Молча смотрю, как он тянется за спину, достает что-то и протягивает вверх.
Даже отсюдова, даже при свете лун, я понимаю, что это.
Дневник моей ма.
У Дейви Прентисса – дневник моей ма.
2
Тодд
Нога на шее
Наступило следующее утро, и у подножия колокольной башни быстро и шумно возвели дощатую сцену с микрофоном. Постепенно к ней подтягиваются мужчины Нью-Прентисстауна.
– Что происходит? – спрашиваю я, выглядывая наружу.
– А ты как думаешь? – говорит мэр Леджер, сидя в своем темном углу и растирая виски. Его раскаленный металлический Шум визжит, точно бензопила. – Будут знакомиться с новым вожаком.
Мужчины почти ничего говорят, лица у них бледные и мрачные, но мыслей, конечно, не угадаешь – без Шума-то. Впрочем, выглядят они опрятнее, чем жители моего родного города: волосы подстрижены, подбородки гладко выбриты, да и одежда получше. Многие из них круглы и румяны, как мэр Леджер.
Хейвен, видать, был славным местечком. Людям тут не приходилось гнуть спины каждый день, чтобы выжить.
Может, это их и размягчило.
Мэр Леджер фыркает, услышав мои мысли, но ничего не говорит.
По периметру площади выстраиваются люди мэра Прентисса с винтовками наперевес – они будут поддерживать порядок. Я вижу мистера Тейта, мистера Моргана и мистера О’Хару – мужчин, с которыми я рос, которых видел каждый день и считал простыми фермерами. Пока они не стали кое-кем другим.
Дейви Прентисса нигде не видно, и мой Шум при мысли о нем опять начинает клокотать.
Видимо, придя в себя, он спустился в долину той же дорогой и случайно нашел по пути мой рюкзак. Внутри оказались только тряпки и книжка.
Дневник моей ма.
Слова, которые она писала спецально для меня.
Писала, когда я родился. Перед самой смертью.
Перед тем, как ее убили.
Мой ненаглядный сын… клянусь, ты своими глазами увидишь, как жизнь в нашем мире наладится.
Эти слова читала мне Виола, потомушто я сам не мог…
А теперь они у гаденыша Дейви Прентисса…
– Очень тебя прошу, – цедит мэр Леджер сквозь стиснутые зубы, – будь так любезен, хотя бы попытайся…
Он умолкает и виновато глядит на меня.
– Прости, – повторят он уже в миллионный раз после того, как мистер Коллинз принес нам завтрак.
Не успев и слова вымолвить, я внезапно ощущаю ужасную боль в сердце, такую невыносимую печаль, что от неожиданности охаю.
И снова смотрю в окно.
На площадь выходят женщины Нью-Прентисстауна.
Они идут группками, держась на расстоянии от мужчин – ближе не пускают конники мэра Прентисса.
Я чувствую их тишину так же ясно, как не чувствую Шума мужчин. Она похожа на огромную боль утраты, и группки женщин на дороге – словно островки невыразимой печали в общем мирском шуме. Я вытираю глаза и прижимаюсь к стенке, пытаясь рассмотреть каждую из идущих.
Пытаясь увидеть ее.
Но ее там нет.
Ее нет.
Они похожи на мужчин: большинство одеты в рабочие брюки и рубашки разного фасона, на некоторых длинные юбки, почти все выглядят опрятными и сытыми. Прически у всех разные: короткие и длинные стрижки, косы, хвосты, а блондинок среди них куда меньше, чем я видел в Шуме прентисстаунцев.
А еще многие из них шагают по улице со скрещенными на груди руками… и с подозрением на лице.
Гнева на этих лицах намного больше, чем на мужских.
– Хоть кто-нибудь пытался вам возражать? – спрашиваю я мэра Леджера. – Хоть один человек?
– У нас димакратия, Тодд, – вздыхает он. – Ты знаешь, что это значит?
– Понятия не имею, – отвечаю я, все еще глядя вниз и не находя искомого.
– Это значит, что к мнению меньшинства прислушиваются, – поясняет мэр, – но решает все мнение большинства.
Я смотрю на него.
– То есть все эти люди захотели сдаться?
– Президент сделал предложение Городскому совету, членов которого избрал народ, – говорит мэр Леджер, трогая разбитую губу, – что город останется невредим, если мы сдадимся.
– И вы поверили?
Его глаза вспыхивают.
– Ты или забыл, или не знаешь, что одна кровопролитная война на этом свете уже была. Война, которая должна была положить конец всем войнам. И если можно как-то избежать повторения тех событий…
– Тогда вы как миленькие сдадитесь на растерзание убийце.
Он снова вздыхает.
– Большинство членов Совета, включая меня, решили, что так нам удастся сохранить больше жизней. – Он опирается головой о кирпичную стенку. – Наш мир – не совсем черно-белый, Тодд. Верней, совсем не черно-белый.
– Но что если…
Лязгает дверной замок, и к нам заходит мистер Коллинз с пистолетом в руке.
Он опускает глаза на мэра Леджера.
– Подымайся.
Я недоуменно смотрю то на него, то на мэра.
– Что происходит?!
Мэр Леджер медленно встает.
– Похоже, пришел мой час, Тодд, – говорит он с напускной беззаботностью, но я слышу страх в его гуле. – Это был прекрасный город, – говорит он мне. – А я был хорошим человеком. Прошу тебя, помни об этом.
– Да о чем вы? – не понимаю я.
Мистер Коллинз берет его за руку и выталкивает за дверь.
– Эй! – ору я им вслед. – Куда вы его ведете?
Мистер Коллинз заносит кулак, чтобы ударить меня…
И я отшатываюсь.
(заткнись)
Он хохочет и запирает дверь.
Лязгает замок.
И я остаюсь один в башне.
А когда гул мэра Леджера потихоньку утихает, я начинаю различать…
Марш марш марш – из далекой дали.
Подхожу к окошку.
Это они.
Армия завоевателей входит в Хейвен.
Они спускаются по зигзагу дороги, бутто черная река – пыльный и грязный поток, прорвавший плотину. Они идут по четыре-пять человек в ряд, и первый такой ряд скрывается в зарослях у подножия холма, когда последний появляется на его вершине. За ними наблюдает толпа на городской площади: мужчины отворачиваются от помоста и смотрят на холм, женщины выглядывают из переулков.
Марш марш марш становится громче, эхом разносится по улицам города. Бутто тиканье огромных часов.
Толпа ждет. Я жду вместе с ними.
И вот, между деревьев, у поворота дороги…
Появляются они.
Армия.
Первым идем мистер Хаммар.
Мистер Хаммар, который жил на заправке, мистер Хаммар, который думал о всяких гнусностях, мистер Хаммар, который стрелял по бегущим жителям Фарбранча.
Мистер Хаммар ведет за собой армию.
Я уже слышу его: он выкрикивает слова военного марша, чтобы остальные не сбивались с ритма. «Нога!» – вопит он снова и снова.
Нога!
Нога!
Нога на шее!
Они входят на площадь и идут вдоль одного ее бока, оттесняя в сторону мужчин и женщин Хейвена. Мистер Хаммар проходит довольно близко к башне, и я вижу на его лице хорошо знакомую улыбку – улыбку, которая бьет, которая терзает, которая властвует.
И чем ближе он подходит, тем ясней я сознаю.
Эта улыбка – без Шума.
Кто-то выехал из города навстречу армии. Кто-то с большим запасом лекарства. Армия не издает ни звука, если не считать марша и топота.
Нога, нога, нога на шее!
Они идут вдоль площади к помосту. Мистер Хаммар останавливается на углу и начинает строить солдат за помостом: они встают спиной ко мне, лицом к собравшимся на площади горожанам.
Я начинаю понемногу узнавать солдат. Вот мистер Уоллас. Мистер Смит-младший. Мистер Фелпс, хозяин лавки. Люди Прентисстауна и бессчетное множество других.
Армия «шла и росла».
Я вижу Ивана, с которым работал в Фарбранче, и который по секрету рассказал мне о сторонниках мэра Прентисса. Он стоит во главе одного из строев, и наглядные доказательства его слов стоят за ним, с винтовками наготове.
Наконец последний солдат входит на площадь и останавливается под последнее слово марша.
Нога на ШЕЕ!
Наступает полная тишина, обдувающая Нью-Прентисстаун, точно ветер.
Где-то подо мной раскрываются ворота собора.
И на помост выходит мэр Прентисс. Он хочет говорить со своим новым городом.
– Сейчас, – чеканит он в микрофон, отсалютовав мистеру Хаммару и поднявшись по ступеням на помост, – вы все напуганы.
Мужчины города тихо смотрят на него.
Женщины в переулках тоже молчат.
Армия стоит начеку, готовая ко всему.
Даже я, оказывается, затаил дыхание.
– Сейчас вы думаете, что вас завоевали. Что надежды нет. Вы думаете, что обречены.
Он стоит спиной ко мне, но благодаря динамикам, спрятанным по четырем углам площади, его голос гремит над городом – а может, и над всей долиной, и за ее пределами. Потомушто здесь собрались все, кто может его услышать. Каждый житель Нового света теперь либо здесь, либо под землей.
Мэр Прентисс обращается к планете.
– И вы правы, – говорит он. Честное слово, я слышу его улыбку. – Вас завоевали. Вас победили. Вы обречены.
Его слова несколько секунд висят в воздухе. Мой Шум вскидывается, и несколько человек на площади поднимают голову к башне. Я пытаюсь утихомирить свои мысли, но кто эти люди? Кто эти чистенькие, сытые, довольные жизнью люди, так легко сдавшиеся врагу?
– Но завоевал вас не я, – продолжает мэр. – Не я побил вас и не я поработил.
Он умолкает и окидывает взглядом толпу. На нем белая одежда, белая шляпа, белые сапоги, а поскольку и помост накрыт белой тканью, в ярких солнечных лучах смотреть на него почти больно.
– Вы – рабы собственной лени, – говорит мэр. – Вы пали жертвами собственной беспечности и мягкотелости. Вас погубят, – на этом слове он резко повышает голос, такшто половина собравшихся на площади подскакивают на месте, – ваши собственные благие намерения!
К этому времени мэр расходится не на шутку и тяжело дышит в микрофон.
– Вы слабы и беспомощны перед невзгодами этого мира, всего за одно поколение вы превратились в людей, которые легко сдаются даже не врагу, а СЛУХАМ о враге!
Он начинает расхаживать по помосту с микрофоном в руке. Каждое напуганный человек в толпе, каждый солдат до единого неотрывно следит за его движениями.
Я тоже.
Он продолжает расхаживать, постепенно повышая голос.
– Такшто теперь вы знаете, что я сделал. Я просто протянул руку и взял. Отобрал у вас свободу, город, будущее. – Мэр смеется, как бутто не может поверить своему везению. – Я-то готовился к войне.
Некоторые из собравшихся смотрят себе под ноги, пряча глаза от остальных.
Интересно, им стыдно? Очень надеюсь, что да.
– Но вместо войны меня встретили переговорами. Которые начались со слов «Умоляем, не делайте нам больно» и «Пожалста, берите что хотите».
Внезапно мэр останавливается посреди помоста.
– А я ждал ВОЙНЫ! – снова кричит он, потрясая кулаком.
И все вздрагивают.
Если толпа вапще может вздрогнуть, она вздрагивает – именно так это выглядит сверху.
Что делают женщины, мне не видно.
– Но раз войны я не получил, – беззаботно продолжает мэр, – теперь вы за это ответите.
Я слышу, как открываются двери собора. Мистер Коллинз тычками ведет на помост мэра Леджера со связанными за спиной руками.
Мэр Прентисс, скрестив руки на груди, молча наблюдает за ними. Наконец в толпе мужчин поднимается ропот, среди женщин – громкое недовольное бормотание, и конники начинают махать винтовками, чтобы угомонить людей. Мэр даже ухом не поводит, словно и не замечает этих звуков. Он просто смотрит, как мистер Коллинз заводит мэра Леджера на помост.
На верхней ступеньке мэр Леджер останавливается и окидывает взглядом толпу. Люди молча смотрят на него, кто-то морщится от оглушительного гула его Шума, в котором начинают проступать первые слова и картинки. Все они пропитаны страхом. Вот мистер Коллинз подбивает ему глаз и расквашивает губу, вот мэр сдается, вот его запирают в башне.
– На колени, – говорит мэр Прентисс. И хотя он произносит это очень тихо, без микрофона, слово это колокольным звоном гремит у меня в голове. Судя по изумленному оху толпы, в остальных головах тоже.
Внезапно, не успев даже сообразить, что к чему, мэр Леджер падает на колени. На его лице написано искреннее удивление.
На него смотрит весь город.
Мэр Прентисс выжидает одну секунду.
А затем подходит ближе.
И достает нож.
Огромный смертоносный клинок, сверкающий на сонце.
Мэр Прентисс заносит его над головой.
И медленно поворачивается на месте, чтобы все увидели, что сейчас будет.
Чтобы все увидели нож. На секунду мое сердце уходит в пятки – да ведь это же… Нет, нет, не мой.
А потом кто-то кричит:
– Убийца!
Единственный голос взлетает над тишиной. Женский голос. Мое сердце уходит в пятки… Но нет, это не она.
И всетаки хоть кто-то осмелился, хоть один человек…
Мэр Прентисс спокойно подходит к микрофону.
– С вами говорит победитель, – почти вежливо произносит он, словно не слышал крика той женщины. – Ваши главари будут казнены – это неизбежное следствие поражения.
Он поворачивается к стоящему на коленях мэру Леджеру. Тот пытается напустить на себя невозмутимый вид, но все на площади слышат, как он не хочет умирать, какие детские желания и страхи его посещают, как громко брыжжет из него вернувшийся Шум.
– Сейчас вы узнаете, – говорит мэр Прентисс, поворачиваясь обратно к толпе, – что за человек – ваш новый президент. И что ему от вас нужно.
Тишина, по-прежнему тишина, если не считать жалкого мяуканья мэра Леджера.
Прентисс подходит к нему, нож сверкает на сонце. В толпе снова поднимается ропот: до всех доходит, что сейчас произойдет. Мэр Прентисс встает позади мэра Леджера и воздевает нож к небу. Он смотрит на толпу, толпа смотрит на него, их лица застыли в ожидании, они слушают бывшего мэра, который пытается, но не может обуздать свой Шум.
– СМОТРИТЕ! – орет мэр Прентисс. – ВОТ ВАШЕ БУДУЩЕЕ!
Он заносит нож, словно хочет еще раз крикнуть: «Смотрите!»..
Ропот становится громче…
Мэр Прентисс заносит нож…
Голос, женский голос, может тот же самый, кричит:
– Нет!
И я внезапно понимаю, что сейчас случится.
В том зале, когда я сидел привязанным к стулу, он довел меня до отчаяния, подвел к самому краю смерти, заставил бояться ее, а потом…
Исцелил мои раны.
Тогда-то я и сделал, что он хотел.
Нож со свистом пронзает воздух, и разрезанная веревка падает с рук мэра Леджера на помост.
Весь город охает. Нет, вся планета.
Секунду мэр Прентисс выжидает, потом тихо, без микрофона говорит:
– Вот ваше будущее.
Но слова эти опять звенят прямо в голове. Он прячет нож за спину и возвращается к микрофону.
И начинает исцелять раны толпы.
– Я не тот, за кого вы меня принимаете, – говорит он. – Я не тиран и пришел не с тем, чтобы истребить вас. Я не безумец, который уничтожит собственную надежду на спасение. Я НЕ… – он смотрит на мэра Леджера, – ваш палач.
Толпа так затихла – и мужчины, и женщины, – что площадь кажется пустой.
– Война кончилась, – продолжает мэр. – Ей на смену пришла новая жизнь.
Он показывает пальцем на небо. Все с опаской смотрят наверх, словно оттуда может что-то упасть.
– Возможно, до вас уже дошел слух о новых переселенцах.
У меня сжимается нутро.
– Говорю вам, как президент, – продолжает мэр Прентисс, – это истинная правда.
Откуда он знает? Черт, откуда?
В толпе снова поднимается ропот от этой вести. Мэр не призывает людей к тишине, только радостно перекрикивает:
– Мы встретим их с распростертыми объятьями! Мы создадим новое общество, которое с гордостью встретит новых жителей нового Эдема! – Он опять повышает голос: – Мы покажем им, что воистину оставили Старый свет позади и обрели РАЙ!!!
Опять разговоры в толпе, со всех сторон.
– Лекарство я у вас заберу, – говорит мэр.
Боже, вот тут-то ропот замолкает. Мэр позволяет тишине утвердиться окончательно и добавляет: – На время.
Мужчины переглядываются между собой и снова поднимают глаза на мэра Прентисса.
– Мы стоим на пороге новой эры, – говорит тот. – Вы должны заслужить мое доверие, а для этого вместе со мной будете строить новое общество. Когда мы его построим, когда мы вместе начнем преодолевать трудности и праздновать первые успехи, тогда вы заслужите право вновь называться мужчинами. А значит, получите право и на лекарство. В этот славный день все мужчины воистину станут братьями!
На женщин он и не смотрит. Мужчины тоже. Женщинам ведь лекарство ни к чему, и добиваться его не нужно, так?
– Да, будет нелегко, – продолжает мэр Прентисс, – я не хочу вас обманывать и обнадеживать. Но это благодарный труд. – Он обводит рукой армию. – Мои заместители уже начали организовывать вас. Вы и дальше будете следовать их указаниям, но поверьте, никто не хочет обременять вас сверх меры. Скоро вы увидите, что я – не завоеватель. Я не желаю вам зла. – Он вновь умолкает. – Я вам не враг.
Мэр Прентисс в последний раз поворачивается к толпе мужчин.
– Я ваш спаситель.
И хоть у них нет Шума, я вижу по лицам, как в них просыпается надежда: вдруг он говорит правду, вдруг все наладится, вдруг – несмотря на все ужасы – они обретут свободу?
Вот уж нет, думаю я. Даже не мечтайте.
Не успевает толпа разойтись, как дверной замок опять лязгает.
– Добрый вечер, Тодд, – говорит мэр Прентисс, входя в мою тюрьму и морщась от вони. – Понравилась моя речь?
– Откуда вы узнали про переселенцев? – спрашиваю я. – Вы разговаривали с ней? Как она?
Мэр Прентисс не отвечает, но и не бьет меня, а просто с улыбкой говорит:
– Всему свое время, Тодд.
По ступенькам за дверью поднимается Шум. Жив! Я жив! слышу я. Жив, жив, жив, жив!
Мистер Коллинз заталкивает в комнату мэра Леджера.
И вытягивается по струнке, завидев начальника.
– Новую постель получите завтра, – говорит мэр Прентисс, все еще глядя на меня. – И удобства тоже.
Мэр Леджер раскрывает рот, но заговорить получается не с первой попытки.
– Господин Президент…
– Завтра же начнете работать, – перебивает его Прентисс, бутто и не слыша.
– Работать?
– Ну да, все должны трудиться, Тодд, – говорит он. – Труд – это прямой путь к свободе. Я тоже буду работать, и мэр Леджер.
– Правда? – спрашивает тот.
– Но мы же в тюрьме, – говорю я.
Он снова улыбается – еще веселей, чем прежде. Интересно, какую гадость он задумал?
– Выспись хорошенько, – говорит мэр Прентисс, делая шаг к двери и глядя мне прямо в глаза. – Рано утром за тобой придет мой сын.
