Перевод: Марина Клеветенко

 

 

 

 

Джером К. Джером

И снова досужие размышления

 

 

1. Об искусстве принятия решений

2. О том, как вредно не получать желаемое

3. Об особой ценности того, что мы намерены сделать

4. О варке и употреблении любовного зелья

5. О радостях и выгодах рабства

6. О бережном обхождении с женским полом

7. О вмешательстве в чужие дела

8. О времени, потерянном перед прыжком

9. О нашем величии

10. О материнском инстинкте человечества

11. О бесполезности следующего совета

12. Об исполнении маршей на кукольных похоронах

 

 

1.

 

– Итак, что посоветуешь, дорогая? Видишь ли, с красным я не смогу носить шляпку цвета фуксии.

– Тогда возьми серый.

– Ты права, серый гораздо практичнее.

– Хорошая материя.

– И оттенок приятный. Обычно серый такой скучный цвет!

– Зато спокойный.

– И все же в красном теплее, особенно в холодный день, верно, дорогая?

– Тогда бери красный. Красный тебе к лицу.

– В самом деле?

– Особенно когда раскраснеешься на морозе.

– Ах, это существенный недостаток. Думаю, серый все же приличнее.

– Остановились на сером, мадам?

– Наверное. А ты что скажешь, дорогая?

– По мне так серый хорош.

– И носится лучше, а в сочетании с… Постойте, вы режете?

– Собираюсь, мадам.

– Нет-нет, не спешите! Дайте еще раз взглянуть на красный. А знаешь, дорогая, что мне пришло в голову? Моя шиншилла будет превосходно смотреться на красном фоне.

– Согласна.

– Ты ведь помнишь мою шиншиллу?

– Тогда бери красный.

– Да, но есть еще шляпка цвета фуксии…

– Тебе не с чем ее носить?

– Совершенно не с чем! Она просто создана для серого!.. Нет, беру серый. Серый очень приличный, очень ноский цвет.

– Четырнадцать ярдов, мадам?

– Да-да, четырнадцати хватит, я решила добавить к нему… Постойте! Дорогая, если я возьму серый, мне будет не с чем надеть черный жакет!

– Разве черный не сочетается с серым?

– Не так хорошо, как с красным.

– Тогда бери красный, он же тебе нравится?

– Серый мне нравится больше, но приходится думать разом о стольких вещах!.. О Боже, ваши часы спешат?

– Нет, мадам, всегда отстают на десять минут.

– Мы обещали мадам Дженнавей быть у нее в начале первого. Ох уж эти покупки! Когда мы вышли, дорогая?

– Кажется, около одиннадцати.

– В половине одиннадцатого, теперь я вспомнила! А ведь собирались выйти в половине десятого… Как летит время!

– Боюсь, за два часа мы не сильно продвинулись.

– Я столько всего задумала! И, как назло, теперь мы опаздываем к мадам Дженнавей. Мой кошелек у тебя, дорогая? Ах нет, вот он.

– Так что ты решила: красный или серый?

– Ох, запамятовала. По-моему, минуту назад я хотела взять серый, а потом передумала… да, вспомнила, беру красный. Красный, и точка. Ах нет, серый!

– Ты ведь остановилась на красном, дорогая.

– Ах да, верно! От этих магазинов голова идет кругом! Иногда я совсем теряюсь.

– Значит красный, мадам?

– Да-да, хватит перебирать. Как ты полагаешь, дорогая? А у вас нет других оттенков красного? Какой-то он вульгарный.

Приказчик напоминает покупательнице, что из всех оттенков красного она сама выбрала именно этот.

– Что ж, так и быть, беру, – вздыхает покупательница, словно бремя земных забот свалилось с ее плеч. – Проторчала тут целое утро…

Однако за порогом магазина она немедленно находит три категорических возражения против красного и четыре неопровержимых аргумента в пользу серого. Не стоит ли вернуться и обменять материю?

Подруга, которой хочется обедать, не согласна.

– Ненавижу делать покупки, – вздыхает покупательница. – Вечно приходится решать на ходу!

И клянется, что больше в этот магазин ни ногой.

Мужчины могут сколько угодно потешаться над бедной дамой, но сами мы не лучше. Признайся, мой ироничный читатель, неужели тебе не приходилось стоять перед раскрытым шкафом, гадая, в каком наряде ты выглядишь более импозантно? Возможно, в этом твидовом пиджаке – он так эффектно подчеркивает твои широкие плечи? Или в том, старомодном черном, который больше пристал мужчине, чей возраст – чего греха таить – приближается к тридцати? Или в костюме для верховой езды? Помнишь, она заметила, как идут Джонсу бриджи и сапоги до колен, а говоря начистоту, ноги у тебя куда прямее.

Интересно, кто придумывает эти мешковатые фасоны? Почему портные не стремятся подчеркнуть красоту мужских ног? Вот женщины, те не стесняются выставлять напоказ свои достоинства, а мы, мужчины, становимся все застенчивее. Почему шелковые рейтузы, обтягивающие панталоны и зауженные бриджи вышли из моды? Свидетельствует ли это о нашей скромности, или, напротив, является признаком вырождения?

Я никогда не понимал, за что женщины в нас влюбляются. Уж точно не за внешность. Должно быть, им хватает ума оценить наши превосходные моральные качества. Трудно представить, что дам привлекают твидовые комплекты и черные шерстяные пальто, отложные стоячие воротнички и шляпы-дымоходы. Сила характера – вот что делает нас неотразимыми.

О том, как повезло нашим предкам, я понял однажды на маскараде. До сих пор не уверен, кого я там в точности изображал. Впрочем, какая разница? Помню, что военный мундир немилосердно жал в груди, а головной убор сваливался. Головной убор я кое-как приладил, а чтобы влезть в мундир, в обед ограничился сухариком, запив его половиной стакана воды.

В школе мне случалось получать награды по математике и священной истории. Один литературный критик, ныне покойный, однажды похвалил мою книгу. Мне известно также, что мои поступки несколько раз вызывали одобрение весьма достойных людей, но ни разу в жизни я так не гордился собой, как в тот вечер, когда, застегнув последний крючок, увидел себя в старинном зеркале в пол. Я был невероятно хорош. Звучит самонадеянно, но я выражаю общее мнение. Я являл собой воплощение девичьих грез. Красное сукно, шитое золотым галуном везде, где позволяло место, сияло; там, где место не позволяло, сукно украшали шнуры, позумент и бахрома. Золотые пуговицы и пряжки стягивали меня, шитые золотом кушак и портупея обнимали меня, белые перья овевали меня. С огромным трудом я приладил все, как следовало.

В тот вечер успех у дам позволил мне заглянуть в тайники женской души. Девушки, доселе державшиеся холодно и надменно, робко искали моего внимания. Те представительницы прекрасного пола, которым посчастливилось удостоиться моей улыбки, теряли головы и задирали нос перед подругами. Барышни, не имевшие чести быть мне представленными, дулись на более удачливых товарок. Одна милая девушка, с которой я просидел два танца (впрочем, сидела она, я стоял рядом в самой изящной позе – портной не велел мне садиться) серьезно пострадала от моей неотразимости. Ее жених, отличный малый, сын торговца хлопком, мог стать ей превосходным мужем. Угораздило же беднягу вырядиться на маскарад пивной бутылкой!

Наверное, к лучшему, что старые фасоны вышли из моды. Неделя такого поклонения – и что стало бы с моей природной скромностью?

Почему в наш скучный век маскарады утратили притягательность? Ведь детское желание наряжаться и воображать себя кем-то другим нас не покинуло. Разве не утомительно всегда быть самим собой?

Однажды за чаем в шумной компании мои приятели поспорили, способны ли мы поменяться друг с другом местами; нищий с миллионером, гувернантка с принцессой, но так, чтобы в придачу к внешним обстоятельствам и окружению, получить здоровье и нрав, сердце и душу чужого человека, сохранив только память? Никто не осмелился утверждать, что готов к такой авантюре. Кроме одной дамы.

– Ты себя обманываешь, дорогая, – не поверила ее подруга.

– Ничего подобного, – продолжала упорствовать дама. – Я так от себя устала, что с радостью поменяюсь местами даже с тобой.

В молодости я мучительно искал свою дорогу в жизни. В девятнадцать каждый ее ищет, а в тридцать девять радуется, что судьбе было недосуг осуществить его юношеские мечты.

Начитавшись советов для юношей, я обнаружил, что все в моих руках: захочу, стану сэром Ланселотом, или герром Тейфельсдреком,* или Яго. Пойду по жизни с улыбкой или с мрачной гримасой. Примеры для подражания я нашел в книгах. В те времена Байрон еще был в чести у юношества, и мои ровесники примеривали маску разочарованного страдальца, уставшего от жизни и склонного к длинным внутренним монологам. Я решил последовать их примеру.

---------– сноска ----------

* Teufelsdrökh (нем.) — «Чертов Помёт», персонаж романа Томаса Карлейля «Sartor Resartus: жизнь и мнения герра Диогена Тейфельсдрека»

------------------------------

С месяц я корчил угрюмые мины, а если улыбался, то горькой ухмылкой того, чье сердце навеки разбито. Недалекие умы терялись в догадках.

– Мне это знакомо, – сочувственно кивали доброхоты, – я и сам порой не знаю, куда себя деть, особенно, когда погода меняется.

И предлагали мне бренди и имбирь.

Вообразите, легко ли юноше, молчаливо изнывающему под бременем тайной печали, переносить дружеские похлопывания по плечу и рассуждения о том, что его возвышенная тоска происходит оттого, что сегодня он встал не с той ноги?

Существовали препятствия и практического свойства. Прежде всего, байроническому герою полагается слыть сверхъестественно распутным, но суровая грамматика жизни не знает сослагательного наклонения. Чтобы всерьез потакать своим порокам, придется раскошелиться. Соблазнить и бросить самую даже непритязательную девицу в наши дни стоит денег. В суде любви беднякам не дают послаблений; так и для байронического героя бедность не оправдание.

«Утопить остаток рассудка в вине»? Однако желательно, чтобы вино было разлито по тонким бокалам. Топить печаль в токайском весьма романтично, но если кошелек позволяет заливать тоску лишь дешевым виски и разбавленным пивом, грешить уже не так заманчиво.

К тому же, я убежден, что при ближайшем рассмотрении грех непривлекателен, даже в самых утонченных проявлениях. При солнечном свете порок отвратителен и гадок. В произведениях искусства грязные лохмотья смотрятся весьма живописно, но в жизни их смрад не радует того, кто принужден их носить. Слабость характера может толкнуть человека на путь греха, – но никто не захочет упасть в этот омут в здравом уме.

Неудивительно, что вскоре я устал разыгрывать угрюмого страдальца и нашел пример для подражания в новом герое – добродушном кутиле и проказнике. Он ввязывался во все драки, флиртовал с актрисами, срывал дверные молотки, гасил фонари и неизменно обводил вокруг пальца раззяв-сторожей. Женщины в книге были от него без ума. Чем же я хуже? Почему я не могу флиртовать с актрисами, гасить фонари, дразнить полицейских и быть предметом обожания прекрасных дам?

Хотя со времен, описанных в книге, Лондон стал другим, не все подвластно переменам, и, прежде всего, женское сердце. Бои за деньги канули в лету, но остались боксерские поединки на задворках Уайтчепела. И если никто уже не стравливает бойцовских петухов на потребу публике, то в подвале у реки джентльмен еще может ради спортивного интереса поставить два пенса на терьера-полукровку против крысы.

Впрочем, мне не удавалось возродить дух бесшабашного веселья, которым были пронизаны приключения моего героя. В тех злачных местах, где я теперь пропадал, в воздухе висела застарелая табачная вонь и вечная угроза полицейской облавы. Наутро я мог с полным правом воскликнуть словами моего прототипа: «Черт меня дернул свалять вчера дурака!»

Однако и на этом пути нехватка средств мешала развернуться в полную силу. Даже заштатные боксерские бои и травля крыс в трущобах Розерхита ударяют по карману, если ты единственный джентльмен среди зрителей и окружающие ждут, что ты не посрамишь свое сословие.

Мне можно возразить, что лазить по столбам и гасить газовые фонари – занятие, не требующее вложений (разумеется, если вас в процессе не застукали), но и оно быстро приедается. Да и современные лондонские фонари не слишком приспособлены для этой забавы. Уцепиться не за что, грязь липнет к рукам, и к третьему фонарю вас начинает одолевать стойкое отвращение к подобному времяпрепровождению и желание немедленно залезть в горячую ванну.

Шутки над полицейскими тоже порой выходят боком. Впрочем, возможно, я не слишком продвинулся в этом искусстве, чтобы судить. Теперь я понимаю, что окрестности Ковент-гардена и Грейт-марлборо-стрит не самое удачное место. Нахлобучить шлем на глаза торопыге-полицейскому – отличная шутка. Пока он бьется с непослушным головным убором, вы успеваете, отпустив несколько острот, скрыться из виду. Однако задача становится куда сложнее, если вас угораздило заняться этим в районе, где на площади в дюжину квадратных ярдов ошиваются три полицейских. Попробуйте проделать это упражнение с одним из них, когда двое других зорко следят за вами из-за угла. К тому времени, как вы преодолеете Титчфилд-стрит и дважды обогнете Оксфорд-маркет – а отряд представителей закона, усиленный подоспевшим подкреплением, только начнет входить во вкус погони, – вы наверняка решите, что шутка слегка затянулась.

Пока вы будете проноситься по Ганновер-сквер, в голове невольно возникнут сцены завтрашнего суда. Вас обвинят в том, что вы, находясь в состоянии опьянения, вели себя неподобающе. Не станете же вы объяснять мировому судье, что подражали любимому литературному герою! Вы заплатите обычные сорок шиллингов штрафа, а когда в следующий раз позвоните Мэйфилдам, окажется, что дочек нет дома, а миссис Мэйфилд, добрейшая женщина, относящаяся к вам как к сыну, будет наседать на вас, пока вы не дадите клятву, что завтра же возьметесь за ум.

Хвала молодости и спортивному сложению, в районе Ноттинг-хилл вам удастся оторваться от преследователей, и, чтобы не рисковать, вы вернетесь домой в Блумсберри через Кэмден-таун и Ислингтон.

Клятва, данная мною Провидению субботним утром на водосточной трубе скромного домика на задворках Сохо, излечила меня от пристрастия к подобным проказам. «Только дай мне выбраться отсюда, и больше никаких проказ». Провидение вняло моим мольбам. Выбираться, впрочем, пришлось с приключениями: разбитое стекло на крыше и три газовых фонаря, два часа в угольном подвале и соверен слуге за одолженное пальто до пят. Оказавшись дома, я подверг осмотру то, что от меня осталось, и решил, что Провидение могло бы исполнить свою часть договора более ревностно. Впрочем, я не стал пересматривать условия сделки, ибо решил, что отныне девизом моей жизни будет простота.

В поисках нового примера для подражания мой взор обратился к немецкому профессору, который как раз входил в моду. Его длинные до плеч волосы выглядели не слишком опрятно, зато сердце было как сталь, а временами – чистое золото. Остальные персонажи книги судили о нем по внешности и речам на ломаном английском – а говорил он обычно про умершую матушку и сестренку Лизу – и не находили профессора интересным, не догадываясь о его золотом сердце.

Самой сильной привязанностью профессора была хромая собачка, которую он спас, отбив ее у толпы озверевших мерзавцев. Когда профессор не изъяснялся на ломаном английском, он играл с любимой собачонкой.

Впрочем, в чем профессор был докой, так это в спасении героинь от неминуемой гибели. Он проявлял чудеса героизма, останавливая понесших лошадей. Это свойство, вкупе с ломаным английским и хромой собачкой, делало его поистине неотразимым.

Мне он показался существом мирным и дружелюбным, и я решил ему подражать. Стать профессором мне не улыбалось, но ничто не мешало отрастить волосы до плеч, несмотря на протесты окружающих, особенно малолетних хулиганов. Однако попытка обзавестись хромой собачкой потерпела неудачу. Одноглазый собачник у Севн-дайлз, к которому я обратился, потеряв всякую надежду, предложил за дополнительные пять шиллингов самому сломать ногу собаке, но на это я не пошел.

Однажды поздним вечером я приметил на улице убогую дворнягу. Пес не хромал, но явно находился на последнем издыхании. Понимая, что вряд ли мне представится другой случай, я привел его домой и стал заботиться о нем, как родная мать. Однако, судя по всему, перестарался. Под конец пес так окреп, что с ним не стало сладу. Привыкший к вольной жизни на улице, мой питомец не поддавался дрессировке и стал грозой округи. Его любимым развлечением было гонять соседских цыплят и таскать кроликов из мясной лавки, а для разнообразия душить котов и пугать детей, с лаем крутясь у них под ногами. Иногда я был готов собственноручно переломать ему ноги, если, конечно, удастся его поймать. Обладание этим бесценным экземпляром собачьей породы не подняло меня в глазах окружающих. Вместо того чтобы восхищаться мною за то, что я выходил бездомного песика, соседи грозились утопить мерзавца, если я не позабочусь об этом сам. Он окончательно испортил мой светлый образ – согласитесь, трудно изображать юношу с золотым сердцем, стоя посреди дороги и швыряясь камнями в собственную собаку, не понимающую другого обращения.

Кроме того, подражать профессору мешала острая нехватка обезумевших лошадей. Как назло, лошади в нашем предместье отличались покладистым нравом. Лишь однажды мне представилась возможность пойти по стопам профессора. Возможность как раз для новичка, ибо эта кобыла не слишком походила на взбесившуюся. Пожалуй, она и сама не догадывалась, что понесла. Как выяснилось позже, у нее вошло в привычку, не дождавшись хозяина у «Розы и Короны», самостоятельно трусить по направлению к дому.

Лошадь скакала со скоростью примерно семь миль в час, поводья болтались по бокам, но только я изготовился схватить ее под уздцы, как меня оттеснили два неведомо откуда взявшихся полицейских.

Однажды из окна третьего этажа мне довелось наблюдать, как трое храбрецов останавливали понесшую лошадь. Они вышли на середину дороги и заняли позицию. Из окна я не видел их лиц, но позы свидетельствовали о запредельной смелости. Первый гордо стоял на проезжей части, широко раскинув руки, пока расстояние между ним и лошадью не сократилось до двадцати ярдов. Так как лошадь сворачивать не собиралась, ему пришлось отскочить на тротуар, где он и остался стоять, укоризненно глядя ей вслед.

Второй храбрец не стал медлить и живо скользнул в соседний переулок, где и скрылся из виду. Третий что-то крикнул лошади, когда та с ним поравнялась. Полагаю, он дал ей разумный совет, однако лошадь была так увлечена, что не расслышала.

После чего первый и третий храбрецы сошлись вместе и обсудили происшествие. Наверняка сетовали на лошадиную глупость и гадали, обойдется ли без телесных повреждений.

Я успел забыть персонажей, которым стремился подражать в те далекие времена. Один из них – прямой, открытый и честный малый, привыкший говорить правду в лицо – навлек на меня кучу неприятностей.

Впрочем, я знавал малого, который умел извлекать пользу из своего прямодушия. Он с силой хлопал ладонями по столу и восклицал:

– Хотите, чтобы я вам льстил? Не дождетесь! Джим Комптон не таков. Только знайте, что столько мастерской игры мне слышать не доводилось. Я не говорю, что ваша дочка – гений, но Лист и Метцлер ей в подметки не годятся. Таково мое честное и непредвзятое мнение, и мне плевать, если кому-то оно придется не по нутру.

– Как приятно иметь дело с человеком, – умилялись родители юной пианистки, – который говорит то, что думает!

Последнюю роль, которую я на себя примерял, поначалу я счел легкой. Юноша, предмет всеобщего восхищения, славился тем, что всегда был самим собой. Остальные бесконечно меняли маски, притворялись и обманывали, а он никогда не пытался казаться никем иным.

Решил последовать его примеру, я, впрочем, тут же столкнулся с вопросом: какова она, моя истинная сущность?

Этот вопрос мучает меня до сих пор. Кто я? Полный негодования ко всему низменному герой, шествующий по жизни с гордо поднятой головой и бестрепетным сердцем? Или жалкий трус, неспособный видеть дальше своего носа, выбирающий окольные пути, вздрагивающий при каждом шорохе, робеющий перед силой, бегущий страданий? Впрочем, дорогой читатель, я не стану смущать тебя описанием этого убогого создания, этого бракованного образца человеческой породы. Да ты и не поверишь мне, только ужаснешься, что в наши дни землю топчут подобные ничтожества. Лучше вам, сэр, и вам, мадам, не знать об их существовании.

Я – философ, с улыбкой встречающий и грозу, и солнечное сияние. Только когда все идет не по-моему, когда глупые и злые люди творят свои глупые и злые дела, нарушая мой покой, я выхожу из себя.

Вслед за Гейне я называю себя рыцарем Грааля, поборником правды, почитающим женщин, уважающим всех людей без остатка, готовым положить жизнь на алтарь добра и справедливости.

А вот я уже в неприятельском лагере, под черными знаменами (должно быть, генералы с обеих сторон вечно удивляются количеству перебежчиков). Женщины годны лишь на то, чтобы быть игрушками в руках мужчин. Люди – голодные псы, готовые сожрать друг друга за миску костей. Бей первым, иначе побьют тебя. Что есть правда, как не скрытая ложь.

И снова я – воплощение доброты. Я готов поцелуями стереть слезы на твоих впалых щеках, моя бедная сестра, готов любовью осветить твой одинокий путь. Я готов впрячься в твое ярмо, мой терпеливый брат, и облегчить тяжесть, что давит тебе на плечи в бесконечном блуждании по проторенным тропам. И тогда ты, привыкший к свисту бича и скудной пайке сена, расскажешь мне о полях твоей юности, где ты когда-то резвился, и о блестящих скачках, в которых побеждал. А маленьких чумазых сорванцов, глядящих на меня исподлобья, я прижму к сердцу и расскажу им сказку. Мы оставим старый мир, где правит печаль, и уйдем в страну грез, и там вы станете принцами и принцессами, и познаете истинную любовь.

Но снова себялюбивый и жадный человек выступает вперед, рядится в мои одежды. Он, разменявший жизнь по мелочам, алчущий богатства, денег, еды нарядов и наслаждений для себя одного; это он возомнил себя центром вселенной. Послушать его, так мир создан исключительно ради его удовольствий. Он суетится, пихается, тянет руки, промахивается, клянет Небеса за несправедливость, а прочих людей – за то, что топчутся под ногами. Надеюсь, он нечасто выходит вперед. Однако он настаивает, что он и есть я, а я – сентиментальный болван, который вечно спутывает его планы. Иногда мне удается вырваться из-под его гнета, но он всегда возвращается, и я становлюсь им. Нет ничего мучительнее, чем сомневаться в себе.

 

 

2.

 

Давным-давно, дорогой читатель, когда мы были молоды, феи обитали в чашечках розовых бутонов, а лунные лучи пружинили под ангельскими шагами, жил на свете один добрый и мудрый человек. Однако жить ему оставалось недолго, ибо добрый человек приготовился умирать. В ожидании последнего суда он размышлял о прожитом. Сколь прямее мог быть его жизненный путь, не соверши он тех ошибок и безрассудств, что принесли ему и его близким столько горестей.

– Горе мне, – печалился добрый человек, – ах, если б я мог прожить жизнь заново, понимая все то, что понимаю сейчас!

Не успел он произнести эти слова, как ощутил слабое дуновение. Решив, что Тот, кого он ждал, пришел за ним, старик приподнялся на кровати и едва слышно промолвил:

– Я готов!

Но чья-то рука мягко толкнула его назад, а голос произнес: «Не спеши, ибо я принес не смерть, а жизнь. Твое желание исполнится. Ты проживешь отпущенный тебе срок заново, отягощенный жизненным опытом. Посмотрим, сумеешь ли ты им воспользоваться во благо. Я не прощаюсь».

И тогда умирающий уснул, а проснувшись, обнаружил себя младенцем на руках любящей матери, однако теперь он помнил все, что успел понять в прошлой жизни.

Он жил, любил и трудился. А когда снова пришел его черед умирать, ангел склонился над усталым старцем и спросил:

– Итак, ты доволен?

– Доволен, – отвечал старик. – Пусть же придет смерть.

– Теперь ты понял?

– Я понял, что опыт – память странника о путях в неведомую страну. Моей мудрости хватило лишь на то, чтобы пожать плоды новых сумасбродств, а знание часто уводило меня от блага. Я не совершил старых ошибок затем лишь, чтобы совершить новые, только пришел к ним другой дорогой. Стремясь избегнуть потерь, я прозевал радости. Я хотел счастья, но не знал, что счастье неотделимо от горя. А теперь позволь мне оставить этот мир и узреть то, что ждет за гробом.

Ангелы прежних дней мало отличались друг от друга – от их даров человеку выходили одни неприятности. Возможно, я себя переоцениваю, но явись такой ангел ко мне и предложи исполнить самое заветное желание, я бы с ним не церемонился.

– Забирай свой мешок с подарками, – сказал бы я ему (не спорю, грубовато, зато искренне), – и убирайся прочь. Мне ничего от тебя не нужно. От твоих чудесных даров одни неприятности, а уж их-то я и сам наживу. Не знаю, что ты задумал, да и знать не желаю, так что ищи другого простака.

Вспомни Мидаса. Что за скверную шутку вы с ним сыграли! Словно какие-нибудь судебные крючкотворы, притворились, что не поняли беднягу, извратили его слова. Право, стыдно смотреть, как вы околпачиваете доверчивых смертных, словно у них мало своих забот. А затея с тремя желаниями? Должно быть, проворачивая ее, вы веселились от души. Нет, чтоб найти себе какое-нибудь достойное занятие!

Я привык жить своим умом и немало прочел о волшебных уловках. Так что меня не обманешь, я не нуждаюсь в ваших благодеяниях. Мне они ни к чему. А если понадобятся, я не стану прибегать к помощи фей. Ты знаешь, о каких благодеяниях я толкую – о тех, что с первого взгляда вовсе не кажутся нам таковыми, что бы ни твердили нам окружающие, но по сути и есть настоящее благо. Его не сравнить с твоими призрачными дарами. Ступай прочь, и не вздумай меня чем-нибудь облагодетельствовать – я просто швырну твой дар тебе вслед.

Кажется, я достойно ответил всем этим феям, ангелам и прочему волшебному сброду. Кто-то же должен взять на себя этот труд, иначе скоро от них совсем проходу не станет. Детей за порог не выпустишь! И сам-то никогда не знаешь, какая пакость на уме у фей, а что взять с бедных малюток. Удивляюсь, что до сих пор никто не додумался вывалять некоторых из этих зловредных существ в смоле и перьях.

Вряд ли история Золушки так проста, как выглядит на первый взгляд. После кухни с жестким каменным полом и тараканами королевский дворец должен был показаться ей раем. На год или два. А принц? Такой любящий, внимательный и нежный! Надолго ли его хватило? Понимаете, он же принц, выросший при дворе, где семейные ценности не в чести, а она – Золушка. Да и со свадьбой молодые поспешили. Не спорю, она славная барышня, и все-таки, наверное, его высочество действовал под влиянием минуты. Изящные миниатюрные ножки в волшебных туфельках протоптали тропинку к его сердцу. Ах, как они сверкали, как блестели! И как было не поддаться обаянию и непосредственности милой девушки, такой искренней и нежной на фоне чопорных придворных дам, – лилия среди тюльпанов. Как она затрепетала, когда принц взял ее дрожащую ручку! Сколько тайн скрывалось за стыдливо опушенными ресницами! А музыка – ноги сами идут в пляс, поневоле в кого-нибудь влюбишься! В довершение всего таинственная незнакомка исчезла так же стремительно и загадочно, как и появилась. Кто она? Откуда взялась? Что за тайна ее окружает? Неужели она так и останется мимолетной грезой? Неужели сердцу суждено вечно томиться сожалениями? Нет, Бога ради, она не фантазия, она земная женщина. А вот и доказательство – ее туфелька, такая крошечная, такая изящная! Прижать ее к губам и расцеловать! Да и туфелька так мала, что легко умещается за пазухой камзола, и можно не расставаться с ней ни на миг! Чья это ножка – женщины, феи или ангела? Обыщите хоть все королевство, но найдите эту девушку! Хвала богам, у нас есть ее туфелька.

 «А если девушка не та, за кого себя выдает? Если она низкого рода?» Ах, оставьте, лорд-канцлер, старый вы ворчун! Только посмотрите на туфельку! Женщина, которой она придется впору, – истинная принцесса, благороднейшее на свете существо, и лишь ваши слабые глаза не способны разглядеть ее царственного величия. Ступайте же и переройте все королевство сверху донизу! Венерой клянусь, да будь она хоть дочерью свинопаса, – завтра же она станет нашей супругой, если, конечно, согласится принять руку, сердце, и королевство в придачу.

Не слишком разумный способ устроить свою судьбу, не находите? Но принц всего лишь человек, к тому же, он так молод! Вспомните себя в его годы. Бедняжка, разве виновата она в своем невежестве? Напротив, удивительно, что она не круглая дурочка – кто занимался ее образованием, ведь бедная девушка трудилась, не разгибая спины! Жизнь на кухне, среди грубых торговцев и крестьян, не способствует развитию интеллекта. Кто упрекнет ее за робкий нрав и недалекость? Только не мы, при нашем добросердечии и широте суждений! И потом, она предана нам всей душой!

Да, ее родня весьма назойлива: тесть еще полбеды, он малый покладистый, хотя и простоват, да и выпить не дурак, а теща с ее вульгарными уродинами-дочками и впрямь истинное наказание. Как бы то ни было, мы не должны забывать, что теперь они – наша родня; да они и не позволят нам забыть. Что ж, мы знали, на что шли, могло быть и хуже. Хорошо хоть, Золушка не ревнива.

И вот приходит день, когда она остается одна в своих великолепных покоях. Придворные разъехались в роскошных каретах, лорд-канцлер удалился, отвесив низкий поклон. Лейб-гвардейцы и камеристки мирно спят. Фрейлины пожелали госпоже доброй ночи и, шушукаясь и хихикая, выплыли из спальни. Часы пробили полночь, час, два, а шагов все не слышно. А ведь когда-то они раздавались, не успевали фрейлины выскользнуть за дверь. В те времена нахалкам и в голову не приходило шушукаться у нее за спиной.

Наконец дверь открывается, и входит принц. Кажется, он не рад, что жена бодрствует.

– Прости, милая, дела одолели. Этот государственный совет вечно заседает допоздна.

Принц засыпает, а Золушка тихонько плачет в подушку с вышитым королевским гербом, отороченную кружевной монограммой.

«Зачем, зачем он на мне женился? Я была куда счастливее в своей старенькой кухне. Порой пугали черные жуки, но со мной всегда был старина кот. А когда мачеха отправлялись с визитами, батюшка тихо звал меня со ступенек лестницы. Мы славно коротали вечер за тарелкой постного супа. Ах, милый папочка, теперь мы так редко видимся! А ведь как приятно было, переделав всю работу, свернуться у камелька и мечтать, что когда-нибудь я стану принцессой и буду жить во дворце. Знала бы я, как обстоят дела на самом деле! Ненавижу этот противный дворец, где все надо мной смеются – да-да, смеются, а кланяются и расшаркиваются только для виду. А все потому, что я не такая умная, не такая образованная, как они. Ненавижу их, ненавижу этих гордячек, от которых нет проходу. А дворцовые порядки! Любой может войти когда заблагорассудится. Крестная, милая крестная, забери меня отсюда! Отведи в мою кухоньку, верни мой старенький фартук! И я, как прежде, закружусь в танце перед камельком, мечтая о несбыточном!»

Бедная Золушка, уж лучше бы твоя крестная умерила аппетиты и свела тебя с фермером, добрым покладистым парнем без затей, которому не было бы дела до твоей начитанности, и который любил бы тебя всем сердцем за миловидность и добрый нрав. Ферма стала бы твоим дворцом, и ты проявила бы себя истинной королевой, бережливой и рачительной. Ты правила бы твердой рукой, и никто из твоих подданных не осмелился бы усомниться в твоих правах, а любимый батюшка, улизнув от сварливой супруги, дымил бы трубкой у твоего очага.

Впрочем, ты недолго наслаждалась бы этим нехитрым счастьем. Теперь-то ты знаешь, что и в жизни принцесс выпадают черные дни. Зато представь, что дворцовая жизнь осталась бы для тебя тайной. И ты, фермерская жена, рассматривала бы в зеркале свое хорошенькое личико, любовалась бы изящными ручками и миниатюрными ножками, и хмурилась, досадуя на жестокую судьбу.

«Джон – добрый малый, души во мне не чает, но…» – вздыхала бы ты про себя, и старые мечты, которым ты предавалась у камелька, приходили бы вновь, и ты досадовала бы на злую судьбу. И напрасно ты недоверчиво качаешь головкой, увенчанной золотой короной! Позволь я объясню тебе. Ты ведь женщина, а всем нам, что женщинам, что мужчинам, свойственно хотеть того, чем мы не обладаем, а обретя желаемое, неизбежно испытать разочарование. Таков закон жизни, милая Золушка.

Думаешь, ты одна лежишь ничком на полу, орошая слезами каминный коврик? Дорогая принцесса, если бы ты могла заглянуть за каждую штору в этом городе, то увидела бы, что мир – детская, забитая ревущей малышней, которую некому утешить и приласкать. Куклы сломаны и больше не пищат: «Я тебя люблю. Поцелуй меня», когда ты нажимаешь им на живот. От грохота игрушечных барабанов не содрогаются стены. Коробка с чайным сервизом задвинута в угол – никто больше не устраивает кукольных чаепитий на трехногом столике. Оловянная труба не выводит пронзительных звуков, деревянные кубики свалены в кучу, игрушечные пушки взорвались, опалив тебе пальцы. Не плачь, маленькая женщина, утри слезы, маленький мужчина, завтра мы все починим.

И потом, дорогая Золушка, не забывай, что ты живешь в прекрасном дворце, а твоим платья и драгоценностям позавидует любая. Нет-нет, я не хотел тебя обидеть! Давай начистоту, разве ты не мечтала о них с той же силой, с какой мечтала о любви? Все вы мечтаете о принцах, никак не меньше. Или о выгодной партии с богачом и красавцем, который почтительно кланяется вам на фоне догорающих углей камина. Скажи, чем хуже простой приказчик или мелкий чиновник с тремя фунтами в неделю, если он добродетелен и хорошо воспитан? Таких малых хоть пруд пруди. Пусть они ограничены в средствах, но при известной экономии способны обеспечить семью. Почему всегда принц, Золушка? Какое отношение все эти дворцы и слуги, кареты и лошади, платья и драгоценности имеют к твоей возвышенной мечте?

Нет, Золушка, тебе подавай принца, ты не отличаешься от прочих людей. Вот бедный художник дрожит от холода в продуваемой всеми ветрами мансарде и тоскует о славе. Думаешь, ему не хотелось бы, чтобы слава упала в его объятия золотым дождем, подобно Зевсу, пролившемуся на Данаю? Уверяю тебя, он мечтает об изысканных обедах и огромных сигарах, шубах и бриллиантовых запонках, которые слава захватит с собой.

Помнишь картинку в витринах под названием «Грезы любви»? Прекрасная девушка раскинулась на великолепной, но изрядно помятой кровати (Хорошо, если в спальне нет сквозняков). На лестнице из светового луча, которая спускается с небес, резвятся пухлые купидоны. Двое сорванцов вытряхивают на пол мешок с драгоценностями, четверо держат великолепное платье (или конфекцию, так точнее) с низким вырезом, впрочем, недостаток материала спереди с лихвой компенсируется пышным шлейфом. Кто-то несет шляпные коробки, откуда выглядывают восхитительные токи и модные капоры, кто-то, вероятно, представитель оптовиков, шатается под тяжестью шелковых и атласных отрезов. Купидоны-обувщики предлагают изящные ботинки. Не забыты чулки, подвязки и прочие предметы гардероба, которые мне неловко назвать вслух. Шкатулки и зеркала, перчатки на пуговицах и носовые платочки, булавки и склянки с духами вручил современный бог любви своим посланцам. Вот это практичность и здравый смысл! Храм любви в нынешнем понимании – большой универсальный магазин вроде «Суон и Эдгар», где бог любви служит дежурным администратором, а его мамаша Венера заправляет в отделе готового платья. Олимпийский универмаг «Уайтлиз». Современный Эрос ничего не забыл – даже упитанное сердце на конце стрелы.

Не хочешь ли дать хороший совет этой спящей красавице, а, Золушка?

«Выбрось из головы пустые грезы! Вещи из кладовки ростовщика не принесут тебе счастья. Мечтай о любви, пусть даже твоей мечте не суждено сбыться. Зачем тебе, наследнице веков, эти цветные бусины, эта дребедень? Неужели ты все та же дикарка из девственного леса, согласная отдать свои сокровища первому встречному торгашу? Поверь, дитя, пройдет несколько дней, и их блеск утратит для тебя привлекательность. Берлингтонский пассаж не ведет в рай».

Я и сам готов обратиться с подобной речью к собрату-писателю, юноше, корпящему над конторскими книгами, но в душе мечтающему о славе и богатстве, которые принесет ему писательское ремесло.

«Не надейся, что эта дорога приведет тебя прямиком к счастью. Думаешь, интервью в дешевых газетенках вечно будут тешить твое тщеславие, а восторженные почитательницы никогда не наскучат? Не тешься иллюзиями, что газеты всегда будут с придыханием отзываться о твоих сочинениях, а твое имя не покинет раздел «Знаменитости»? А ты подумал о язвительных критических выпадах, о вечном страхе опуститься до потакания низменным вкусам публики? Думаешь, писательство сильно отличается от каторжного труда?

Лучше построй дом для женщины, которую любишь, собери верных друзей, работай, думай, играй – и обретешь счастье. Беги от благотворительного базара, именуемого «миром искусства и словесности». Пусть другие паясничают и кувыркаются, потешая толпу за полпенса. Оставь их шумный мир с его дешевой мишурой. Тихий летний вечер и далекие звезды ждут тебя прямо за изгородью».

Мы с тобой, Золушка, хорошие советчики, однако прислушаются ли к нашим советам?

«Ах нет, мой принц не таков! Мой будет любить меня вечно, к тому же, я знаю, что создана для жизни во дворце. У меня прирожденный талант принцессы. Спасибо тебе, Золушка, за добрый совет, но вряд ли я им воспользуюсь, ведь мы с тобой такие разные».

Такой ответ получишь ты, Золушка, а мой юный писатель скажет мне: «Я не удивлен, что писательский труд вас разочаровал, но, видите ли, со мной все иначе. Мнение критиков мне безразлично. Посредственности трудно удержаться на плаву, однако истинный талант всегда найдет свою дорогу. Благодарю за совет и счастливо оставаться».

Милая Золушка, давай признаемся, что, раздавая направо и налево превосходные советы, мы лукавим. Мы привыкли к своим побрякушкам и не готовы с ними расстаться: ты – с дворцом и короной, я – с шутовским колпаком и смехом, которым толпа встречает перезвон моих бубенчиков. Нам нужно все, что дарует земля и небо. Мы не готовы отвергнуть ни единого блага, и только получив все без остатка, мы будем удовлетворены.

Впрочем, Золушка, тебе грешно жаловаться. Ты изведала счастье. Несколько месяцев дворец казался тебе раем, руки принца обнимали тебя за плечи, его губы приникали к твоим губам – и даже боги бессильны отнять у тебя эти сокровища.

Чем с большей жадностью мы набрасываемся на пирожное, тем быстрее его проглатываем. Настанет день, когда мы подберем последнюю крошку и останемся сидеть перед пустым столом, мучаясь несварением.

Мне хочется верить, что твою историю, Золушка, человечество придумало ради простой морали: будь хорошей, девочка. Учись смиренно принимать испытания. Будь доброй и кроткой, не ропщи на судьбу, и когда-нибудь принц прискачет к тебе на белом коне. Будь храбрым и честным, мальчик. Работай усердно, учить терпеть, и, если будет на то воля Божья, ты заработаешь достаточно денег, чтобы вернуться в Лондон и жениться на хозяйской дочке.

Мы с тобой, добрый читатель, можем преподать этим детям хороший урок. Мы знаем, что путь праведника не ведет к богатству, а скорее, уводит в противоположную сторону, иначе как объяснить наши скудные доходы? Честность – самая большая роскошь, которую человек может себе позволить, а добродетель влачит свои дни в скромном жилище на окраине. Возможно, в том и заключается мудрость мира, что сказки необходимы нам как воздух.

Я знаком с одной весьма толковой юной особой. Она умеет читать и писать, знает таблицу умножения на шесть и яростная спорщица. Типичный представитель современного человечества и его отношения к капризам судьбы. Как-то раз мне довелось подслушать разговор моей юной приятельницы с некой достойной дамой, призванной знакомить ее с мудростью мира.

– Сегодня я была примерной девочкой?

– Пожалуй.

– Интересно, сводит ли папа меня в цирк?

– Если и дальше не будешь капризничать, отчего ж не сводить.

Пауза.

– В понедельник я тоже была паинькой, помнишь, няня?

– Ну, почти.

– Нет, была, была, ты сама так сказала!

– Ладно, была. Ты вела себя лучше, чем обычно.

– А меня не взяли на пантомиму!

– Потому что твоя тетя приехала без приглашения, и папа не смог купить лишний билет.

– Правда?

– Да.

Снова пауза.

– Как думаешь, сегодня тетя приедет?

– Вряд ли, с чего бы ей приезжать?

– Только бы не приехала! Я так хочу в цирк! Видишь ли, няня, если я не попаду в цирк, то сильно разочаруюсь.

Возможно, мир и впрямь мудр, обещая нам цирк. Поначалу мы верим, но с годами, увы, разочаровываемся.