Владимир Игоревич Баканов в Википедии

О школе Конкурсы Форум Контакты Новости школы в ЖЖ мы вКонтакте Статьи В. Баканова
НОВОСТИ ШКОЛЫ
КАК К НАМ ПОСТУПИТЬ
НАЧИНАЮЩИМ
СТАТЬИ
ИНТЕРВЬЮ
ДОКЛАДЫ
АНОНСЫ
ИЗБРАННОЕ
БИБЛИОГРАФИЯ
ПЕРЕВОДЧИКИ
ФОТОГАЛЕРЕЯ
МЕДИАГАЛЕРЕЯ
 
Olmer.ru
 


Пьетро Аретино "Искусство продажной любви"



Перевод Юлии Моисеенко

ИСКУССТВО ПРОДАЖНОЙ ЛЮБВИ

Пьетро Аретино

ДИАЛОГ, СОЧИНЁННЫЙ МЕССЕРОМ ПЬЕТРО АРЕТИНО,

В КОТОРОМ НАННА В ПЕРВЫЙ ДЕНЬ РАССКАЗЫВАЕТ СВОЕЙ ДОЧКЕ ПИППЕ О ТОМ, ЧТО ЗНАЧИТ БЫТЬ ДЕВКОЙ, НА ВТОРОЙ – О ПОДЛОСТЯХ, СОВЕРШАЕМЫХ МУЖЧИНАМИ ПО ОТНОШЕНИЮ К НЕСЧАСТНЫМ ДОВЕРЧИВЫМ ЖЕНЩИНАМ, А НА ТРЕТИЙ НАННА И ПИППА В САДУ СЛУШАЮТ КУМУШКУ И КОРМИЛИЦУ, РАССУЖДАЮЩИХ О СВОДНИЧЕСТВЕ
Любезному и досточтимому господину Бернардо Вальдаура[1],
королевскому образцу благородства,
Пьетро Аретино

Бесспорно: когда бы моя душа, почти ежечасно пребывающая с вами, не напомнила мне о вас, я оказался бы в ещё худшем положении, нежели пороки, пригвождённые к позорному столбу ненавистью, которую вечно будет питать к ним моя свободная натура – дар небесных светил. Будучи премного обязан целой плеяде полубогов, я не знал, кому из них посвятить эту книжку историй, что настоящим посвящается вам. Предложи я её французскому королю[2] – обидел бы римского[3]; посвятить великому зятю Чезаре и великому флорентийскому герцогу, светочу справедливости и воздержания[4], означало бы проявить неблагодарность по отношению к выдающейся доброте ди Феррара[5]. Поставь я на первой странице имя самого Антонио да Лева[6], что сказали бы его мантуанская светлость и почтенный маркиз дель Васто[7]? Сделать подношение добрейшему князю Салермо[8] – значит не угодить моему бессменному покровителю, графу Массимиано Стампа[9]. Предпочти я имя Дон Лопес Сория – с каким лицом показался бы на глаза графу Гвидо Раньоне и его зятю, синьору Луиджи Гонзага[10], чьи достоинства служат к части оружия и наук не меньше, чем оружие и науки служат ему самому? Передать ли книгу Лорено – что скажут его Милость из Тренто? И как извинился бы я перед господином Клавдио Раньоне, сим факелом славы, положив своё произведение к ногам синьора Ливио Ливиано[11] или великодушного рыцаря из Леже? Разве хорошо бы я обошёлся с блистательным господином Диомеде Караффа[12] и моим синьором Жанбаттиста Кастальдо, чьей дружбе столь многим обязан, украсив книгу любым другим именем? Но тут я вспомнил о вас, и вот причина именно вам посвятить сей томик бесед. Ваши отменные достоинства вполне заслужили это, ибо сияют подобно сиятельным достоинствам прочих моих меценатов. Если бы я подумал о вас тогда, когда посвятил три первых разговора «Каприччи[13]» своей обезьянке по прозвищу Багаттино за то, что он обладает всеми качествами великого мужа (коих терпеть не могу из-за их скаредности), – возможно, они бы вышли на поле брани под сенью вашего имени; ибо вы один совместили в себе все свойства, украшающие великих мужей (коих я обожаю за их добродетели). Приобретая, вы – настоящий купец, раздавая – король. А как же иначе? Ведь не зря вы питаете родственную и сердечную привязанность к великодушному, но несчастливому Марко ди Николо. И пусть устыдятся земные монархи – я веду речь не о мудром и храбром герцоге Франческо Мария[14], перед чьими заслугами преклоняюсь денно и нощно, а о тех, кто уступает поднесённые им хвалебные речи и отпечатанные с их именем книги не то что простому придворному, но ручной обезьяне. Джовио[15] в своих хрониках с почтением отзывается о поступке Мольцы и Толомея[16], что сыграли одну из своих комедий перед слугами с конюшен Медичи – светлая ему память, – в то время как высокородные зрители толпились снаружи. Скажу вам одно: творя своего Одиссея, Гомер украсил его не множеством усвоенных наук, но сделал знатоком человечьих повадок. Вот и я стараюсь изображать характеры с той живостью, с какой изумительный Тициан[17] пишет лики своих героев. А поелику хорошие художники высоко ценят красивые наброски фигурных композиций, то и я отдаю в печать свои книги, как есть, нимало не утруждая себя придирками к выражениям и словам. Главное ведь – рисунок. Краски можно подобрать сколь угодно свежие, однако бездарно размалёванная ими картонка картонкой и останется. Суть в том, чтобы действовать быстро и на собственный манер, всё прочее – пустая риторика. Взять хоть мои переложения псалмов, хоть «Вочеловеченного Христа», хоть комедии, хоть «Рассуждения», мои поучительные или развлекательные, в зависимости от их предмета, книги: каждую из них я создал чуть ли не в течение дня. А чтобы люди совершенно чётко увидели размеры таланта, дарованного мне при рождении, вскоре они услышат что-нибудь о ярости оружия и страданиях любви, хотя, казалось бы, пора оставить эти предметы и воспевать исключительно деяния Карла Августа, который возвысил звание «человек», согласившись величаться одним из людей, и унизил имя богов, отказавшись прослыть небожителем. И пусть даже воображение, вдохнувшее жизнь в мой стиль, не принесёт мне чести, я всё же буду прославлен – хотя бы за то, что доставил истину в покои и в уши власть имущих, к вечному посрамлению лжи и лести. Однако, не желая умалять свою славу, приведу здесь слова, произнесённые лично неподражаемым господином Джан-Джакопо, послом Урбино: «Скажу от имени жертвующих своё время на службу князьям, а это значит: придворных и одарённых всяческими талантами людей: нынче господа считаются с нами, ценят по заслугам, и всем этим мы обязаны Пьетро, который как следует высек синьоров своим пером». Вдобавок, на весь Милан прогремели слова из священных уст благородного мужа, несколько месяцев назад обогатившего меня на две золотые чаши: «В нашей жизни Аретино даже нужнее, чем проповеди: те обращают простых людей на путь истинный, а его творения – высоких господ[18]». Не сочтите за хвастовство: ещё со времен Энея[19] существует обычай явиться на новое место, где ты никому не знаком, и добиться славы. Ну и наконец: примите сей подарок с таким же открытым сердцем, с каким я его подношу. А в награду замолвите за меня словечко перед доном Педро из Толедо – маркизом ди Виллафранка и вице-королём Неаполя.

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

СОЧИНЁННОГО МЕССЕРОМ ПЬЕТРО АРЕТИНО РАЗГОВОРА,

ВО ВРЕМЯ КОТОРОГО НАННА ОБУЧАЕТ СВОЮ ДОЧУРКУ ПИППУ

ИСКУССТВУ ПРОДАЖНОЙ ЛЮБВИ

НАННА. Что тебя так смутило, расстроило, огорчило, обидело, рассердило, разъярило, взбесило и взбеленило, несносная ты девчонка?

ПИППА. Мухи с тоски закусали, а всё вы: нет чтоб отдать меня в куртизанки, как советует моя крёстная, мона Антония.

НАННА. Думаешь: пробило три часа[20], так и завтрак уже на столе?

ПИППА. Вы – прямо злая мачеха… (хнычет).

НАННА. Не плачь, моя куколка.

ПИППА. Ещё как буду плакать.

НАННА. Уйми-ка спесь, уйми, слышишь? А не то ведь, Пиппа, а не то ходить тебе в голодранках. Сейчас ведь время такое: девок – хоть пруд пруди; надо уметь вертеться, творить настоящие чудеса, иначе не заработаешь даже на ужин с полдником. Что такое лицо и фигурка, прелестные глазки, белые кудри? Всё решают искусство или удача, а прочее – дребедень.

ПИППА. Это вы так говорите.

НАННА. Так и есть, Пиппа; но сделай по-моему, навостри-ка ушки, выслушай наставления – останешься довольненька-довольнёхонька.

ПИППА. Отчего же не навострить, если вы наконец решили сделать меня синьорой?

НАННА. Обещай не считать ворон да не ротозейничать, как это за тобой водится, егоза, когда матушка говорит о твоём же благе, и клянусь каждым «Pater Noster»[21], который успела пережевать за свой век: через пятнадцать дней, не позднее, ты приступишь к работе.

ПИППА. Ах мама, вы совершаете богоугодное дело.

НАННА. Главное, чтобы тебе этого хотелось.

ПИППА. Мне-то хочется, милая мамочка, золотая мамулечка.

НАННА. Ну значит, и мне тоже. Знай, дочка, матушка твёрдо верит, что ты взлетишь выше некой любимицы пап, я прямо вижу тебя на Небесах; поэтому слушай разинув рот.

ПИППА. Так вот я и слушаю.

НАННА. Пиппа, людям-то я плету, что тебе шестнадцать, а ведь на самом деле – круглых двадцать годков. Ты появилась на свет в аккурат, когда расходился конклав Льва Десятого[22]; весь Рим горланил: «palle, palle»[23], а я вопила: «Ой, Господи! Ой, не могу!» Точь-в-точь, когда герб приколачивали к воротам Сан-Пьетро, я тобой и разродилась.

ПИППА: Тем более, хватит уже мне сидеть сложа руки. Кузина Сандра сказала: нынче-то по всему свету спрос на одиннадцати- да двенадцатилеток, остальных и знать не желают.

НАННА: Не стану спорить, но и тебе на вид никто не даст больше четырнадцати. Итак, ещё раз говорю, чтобы ты не витала в облаках, а слушала во все уши. Представь: я учитель, а ты – школяр, которому объясняют грамоту. Или нет: вообрази, будто я проповедник, а ты прихожанин. Если первое – будь школяром, который не хочет водить знакомство с деревянным ослом[24], а если второе – будь прихожанином, что страшится попасть в обитель всех проклятых.

ПИППА. Исполню в точности.

НАННА. Видишь ли, дочка, мужчины, готовые бросить к ногам потаскухи своё состояние, честь, время и самих себя, вечно пеняют на недостаток ума у той или другой девки; можно подумать, её непроходимая глупость их и погубит. Бранятся, шумят, а ведь невдомёк простакам: в этой глупости – их же счастье. Вот я и решила выучить тебя уму-разуму, показать им, что ждало бы мужчин, не будь потаскухи воровками, изменщицами, мошенницами, дурочками, ослицами, грязнулями, мерзавками, бражницами, подлыми невежественными нахалками, и самим чёртом, и чем похуже.

ПИППА. Зачем же вам?..

НАННА. А затем. Имей они столько же добродетелей, сколько пороков, – и люди, внезапно прозревшие и увидевшие все гнусности и обманы, с которыми до того шесть, семь или десять лет кряду мирились при свете дня и в ночной темноте, так вот, эти люди, слышишь, тут же послали бы девок на виселицы – полюбоваться, как те трепыхаются в петлях, и веселились бы при этом зрелище куда сильнее, нежели злились, когда наша сестра обманом обчищала их кошельки. По-твоему, отчего это все поголовно девки в конце концов помирают голодной смертью, отдав свою плоть и кровь на съеденье проказе, шанкру или французской немочи[25]? Да просто им никогда не приходит в голову задуматься о себе хотя бы на час.

ПИППА. Начинаю вас понимать.

НАННА. Слушай хорошенько, вбей себе в голову мои евангелия и апостольские послания. В двух словах: коли уж бессмысленные гусыни доводят и доктора, и философа, и купца, и воина, и монаха, и священника, отшельника, синьора и монсиньора, и самого Соломона до состояния презренной скотины, то как обойдётся с олухами та, у которой варит котелок?

ПИППА. Страшно подумать, как она с ними поступит.

НАННА. В общем, промысел девки – занятие не для дурёх, я-то знаю; потому и не торопилась насчёт тебя. Тут мало, задрав подол, брякнуть: «Ну, понеслась!» Надо уметь ещё кое-что, коли не хочешь прогореть, не успев открыть лавочку. Ладно, ближе к делу: едва разнесётся слушок о том, что ты теперь в деле, как тут же найдётся немало желающих, чтобы их обслужили первыми. Я стану похожа на исповедника, имеющего дело с ретивой толпой прихожан – только и буду слышать со всех сторон: «Пст! Пст!» от очередных чьих-нибудь послов. Не успеешь развлечь одного – за ним придут дюжины, и мы с тобой ещё пожалеем, что в неделе не тридцать дней. Воображаю, как я стану отвечать слуге господина Кто-его-знает: «Увы, истинная правда: моя Пиппа позволила оборвать свой нежный цвет, – одному Богу известно, как так получилось! Эта корова, сводница, эта плутовка Комаре ещё у меня попляшет! И всё ж моя дочка чиста, словно голубица, ни в чём неповинна – даю слово Нанны! Ведь один разок не считается! Что же я вам, язычница, чтобы отдавать мужчинам родную кровиночку? Разве что его Милость совершенно околдовал меня: и рада бы отказать, да губы не слушаются. Передай, пусть ждёт мою Пиппу сразу же после «Ave Maria»[26]. И вот, когда слуга уже дёрнется в сторону двери, чтобы бегом вернуться к хозяину, ты как бы ненароком покажись перед ним. Волосы распусти по плечам, словно косы только что развязались, а входя в комнату, чуточку приподними лицо, дай на себя мельком посмотреть.

ПИППА. Какой в этом прок?

НАННА. Все слуги – плуты и обманывают господ; вот и этот бросится к своему хозяину и, желая выслужиться, с волнением и одышкой проговорит: «Милостивый государь, я не пожалел никаких усилий, лишь бы увидеть девушку; косы у неё сверкают почище золота, очи глядят яснее, чем соколиные. И ещё: наблюдая за нею, я будто бы невзначай ввернул в разговор ваше имя, просто ради проверки. Клянусь, эту девушку можно разжечь, как лесной пожар, одним только вздохом».

ПИППА. А мне-то что пользы от этих безбожных врак?

НАННА. Они принесут тебе благосклонность в глазах того, кто и так уже был распалён желанием; каждый час ожидания для него продлится, как тысяча лет. Знала бы ты, сколько ходит по этой земле ослов, готовых влюбиться по одному хвалебному слову какой-нибудь горничной; пускающих слюни, когда отпетая брехунья и шельма воспевает хозяйкины прелести, завираясь при этом, как сивый мерин!

ПИППА. Что же выходит, горничные нимало не лучше слуг?

НАННА. Ещё хуже! Итак: допустим, ты отправляешься к некому богатому господину в дом, и я следом за тобой. Уж он непременно выйдет навстречу – или на крыльцо, или даже к двери. Осмотри своё платье: не нужно ли что-то поправить с дороги, и с изяществом опусти руки по бокам. Брось мимолётный взгляд на господских приятелей, которые, как уж водится, будут держаться в сторонке, застенчиво ответь на его пылкий взор, и после изысканного поклона поздоровайся, да так, как умеют (по словам Перуджины) лишь молодые жёны и роженицы, когда кумовья или родственники супруга трясут им руку.

ПИППА. Да я же тогда покраснею, точно варёный рак.

НАННА. И в самый раз! Стыдливый румянец на щеках юной девушки – верное средство похитить мужское сердце.

ПИППА. Ну, хорошо.

НАННА. Покончив с необходимыми церемониями, покупатель ближайшей ночи первым делом пригласит тебя занять место рядом с собой, а провожая под ручку к столу, наговорит мне уйму любезностей. Я же, чтобы привлечь всеобщее внимание к твоей красоте, стану пялиться на тебя разинув рот, будто на картину. Через малое время простак обязательно скажет: «Клянусь Мадонной, ваша мать совершенно права, что готова молиться на вас; обычные женщины производят на свет детей, она же свела на землю небесного ангела». И склонится к тебе, чтобы поцеловать или в глаз, или в лобик; тогда ты с нежностью посмотри на него и ответь самым лёгким вздохом, неслышным для остальных. Ну, а если сумеешь ещё и, как обещала, чуточку покраснеть, готово: он у нас на крючке.

ПИППА. Серьёзно?

НАННА. А ты как думала!

ПИППА. Почему?

НАННА. Да ведь вздохнуть и залиться краской одновременно – известная примета любви, доказательство закипающей в сердце страсти. Остальные-то будут, конечно, держаться в тени; вот он (мужчина, которого ждёт ночь услад) и поверит, будто успел вскружить твою голову. Чего же не поверить, особенно если ты с него глаз не сведёшь? За болтовнёй он мало-помалу оттеснит тебя в уголок, начнёт заговаривать зубы в самых нежных, самых что ни на есть изысканных выражениях, посулит неувядающую любовь и прочие пустяки. Умей ответить ему как должно – нежным голоском, да старайся, чтобы ни одно словечко не отдавало борделем. Тем временем хозяйские дружки, покуда шутившие только со мной, начнут подбираться к тебе, словно змеи, скользящие по лугу, и с дурашливыми усмешками примутся говорить разное. Оставайся себе на уме: смолчишь ли, откроешь ли рот – пусть и речь, и молчание ещё больше украсят твои уста. Случись тебе повернуться то к одному, то к другому, не вздумай стрелять глазами. Напротив, смотри на гостей, как брат-монах смотрит на целомудренную и преданную обетам сестру-монахиню; и только дружка, который тебе предоставил ужин и кров, привечай лакомыми взглядами да любезными словами. А захочется посмеяться, не гогочи, как девка – ряззявив хлебало, полюбуйтесь-де, люди добрые, на мою глотку. Смейся так, чтобы ни единая чёрточка твоего лица не не повредилась бы в красоте, а наоборот, похорошела бы. Запомни, лучше пусть выпадет из твоего рта зуб, нежели вырвется гадкое слово; не клянись ни Господом, ни святыми Его, да не будь заядлой спорщицей: мол, не так было дело, и всё тут! Пропускай мимо ушей замечания, которыми люди такого сорта любят поддеть нашу сестру. Той, у которой каждый день – брачный пир с очередным женихом, следует наряжаться первым делом в любезность, а потом уже в бархат. Каждый твой жест и движение должны быть исполнены благородства. Когда позовут за стол – иди первой мыть руки, а вот садиться не торопись; пусть попросят как следует, да не единожды, ибо «унижающий себя возвысится»[27].

ПИППА. Так и стану делать.

НАННА. А получив салат, не бросайся, словно коровы на сено: но отрезай малюсенькие-премалюсенькие кусочки, и, стараясь не салить кончики пальцев, сразу же отправляй угощение в рот; не наклоняйся к столу, будто хочешь лопать прямо с тарелки: так поступают многие неряхи. Ты же сиди с величавой осанкой, а руки протягивай с изяществом. Придёт охота попить – кивни стоящему рядом лакею или налей сама, если увидишь графин поблизости. Только не наполняй бокал до краёв: чуть повыше середины – и хватит. При этом красиво складывай губы и не допивай до дна.

ПИППА. А вдруг меня жажда замучает?

НАННА. Терпи. Не хватало тебе ещё прослыть обжорой и выпивохой. И не пережёвывай еду с открытым ртом, пачкаясь и неприятно чавкая: но так, чтобы было едва заметно, что ты вообще кушаешь. За ужином говори как можно меньше, а не спрашивают, так и вовсе молчи, не встревай в беседу по собственному почину. Когда сосед, раскладывая еду, подаст тебе куриное крылышко, грудку каплуна или куропатки, прими угощение с лёгким поклоном, но сперва обязательно посмотри на своего любовника, словно молча испрашиваешь у него на то разрешения. Закончив есть, не отрыгивай, Боже тебя упаси!

ПИППА. Но ведь можно случайно не удержаться?

НАННА. Фу! Тогда не одни брезгливые – тогда и сама брезгливость тобой побрезгует.

ПИППА. А если я исполню и перевыполню ваши наказы, что меня ждёт?

НАННА. Слава самой искусной и обаятельной куртизанки на свете. Упоминая тебя, люди скажут: «Не сойти мне с этого места, коли тень от истоптанных башмачков сеньоры Пиппы не стоит больше, чем та-то и та-то, обутые и разряженные в пух и прах». Узнавший тебя, оставаясь твоим рабом, пойдёт прославлять по свету твои достоинства. Мужчины слетятся, словно мухи на мёд, и даже скорее, чем убегают от прочих, ведущих себя как бездельницы и плутовки. Представь, как я буду гордиться своей дочуркой!

ПИППА. Ладно, что там после еды?

НАННА. Побеседуй немножко с сидящими рядом, только не покидай своё место – подле поклонника. Настанет время идти в постель, отпусти меня домой, да не забудь пожелать честной компании доброй ночи. Смотри, не сморкайся и не ходи в уборную: бойся пуще огня, чтобы кто-нибудь не увидел и не услышал, как ты справляешь нужду. От этого затошнит и кур, а они мастерицы копаться в дерьме. Но вот уже ты за дверью в спальне. Оглядись: не завалялся ли где носовой платок или чепчик, который тебе подошёл бы. Если да – не проси, а вежливо похвали материю и работу.

ПИППА. Зачем?

НАННА. Чтобы тот кобель, которого потянуло к сучке, расщедрился на первый подарок.

ПИППА. И как мне тогда поступить?

НАННА. Вещицу прими, а дарителя чмокни позвонче.

ПИППА. Будет сделано.

НАННА. Тут он быстрее проворнейшего посла устремится в постель, а ты раздевайся медленно, не спеши, да при этом вполголоса бормочи себе под нос, прерываясь на воздыхания. Мужчина – куда ж ему деться? – дождётся, пока ты уляжешься рядом, и спросит: «Что вас беспокоит, душенька?» Выдави из себя ещё один вздох, прежде чем ответить: «Вы меня околдовали, ваша милость!» С этими словами обними его крепко-крепко и целуй, целуй со всей пылкостью, на какую способна. А потом осени себя крестным знамением, словно только теперь опомнилась, что не сделала этого на пороге, и, коли не пожелаешь прочесть молитву или что-нибудь на неё похожее, просто беззвучно пошевели губами; сделай вид, будто не начинаешь без этого никакого дела. Тем временем твой приятель, чувствуя себя подобно зверски проголодавшемуся человеку, усевшемуся за стол, на котором нет ещё ни вина, ни хлеба, начнёт оглаживать твои груди, погрузит между ними лицо, словно хочет их выпить, пройдётся ладонями по животу, мало-помалу спускаясь к заветной щёлочке, чуточку потеребит её, потянется к бёдрам, а там – вот наша погибель! – непременно настанет черёд и мягкого места, как будто его черти мёдом вымазали. Дружок лишь слегка похлопает по филейной части – и сразу же, сунув колено между твоими ногами, попытается перевернуть тебя поудобнее: на словах-то, для первого раза, попросить не осмелится. Ты же будь как кремень; пусть себе ноет, скулит подобно обиженному дитяти, пусть совершенно взбесится – не поворачивайся, и точка.

ПИППА. Боюсь, тогда он применит силу.

НАННА. Ещё чего, глупенькая.

ПИППА. Ну а что здесь такого, если мой приятель потешится спереди или сзади?

НАННА. Мартышка ты бестолковая! Чего и ждать от такой юной дурочки. Отвечай-ка скорее, что ценится выше – юлий или дукат?

ПИППА. Теперь поняла: серебро дешевле золота.

НАННА. В точку. Кстати, мне вспомнилась одна уловка… весьма хитроумная…

ПИППА. Расскажите!

НАННА. Ага, весьма хитроумная, хитроумнее некуда…

ПИППА. Ну же, матушка.

НАННА. Пусть только начнёт засовывать ногу, словно рычаг, между бёдрами, чтобы развернуть тебя на свой лад – пощупай, не носит ли он на руке цепочек или перстней на пальцах; и пока ухажёр, почуявший запах жаркого, весь извертится от искушения, проверь, легко ли они снимаются. Если он тебе это позволит – всё в порядке, завладеешь его золотишком, а потом уже найдёшь способ шутя отказать; если нет – скажи прямо: «Фу! Неужели вам по душе подобные гадости?» Тут он образумится, влезет на тебя как положено. Тогда, Пиппа, тогда, моя дочка, можешь исполнить свои обязанности. Ведь ласки, которыми мы помогаем горе-турнирщикам, любителям нанизать кольцо на копьё, окончить задуманное, наши ласки для них – чума; получив свою порцию нежности, эти олухи погибают. К тому же, искусная в постельных утехах девка напоминает купца, умеющего сбыть товары втридорога. Да, проще всего уподобить купеческой лавке запас отменных шуточек, игр и увеселений, которым владеет опытная потаскуха.

ПИППА. Какие живые сравнения.

НАННА. Сама посуди: у купца в лавке – и шнурки для корсета, и карманные зеркала, венцы, перчатки, ленты, напёрстки, булавки, иголки, чепцы, пояса, кружева, мыла, благоухающие масла, кипрский порошок, накладные локоны и сто тысяч прочих вещиц. Вот так и у девки на складе – словечки, улыбки, поцелуи, взгляды. Но всё это пустяки: у неё в руках и в наплечном котелке собраны все рубины, жемчужины, изумруды, алмазы, вся музыка мира.

ПИППА. Как это?

НАННА. Ты ещё спрашиваешь? Не родился такой мужчина, которому не привиделось бы седьмое небо, когда его любезная подружка, которой он только-только раздвинул языком губы, ухватит его за причинное место, два-три раза сожмёт, чтоб раззадорить, а раззадорив, слегка тряхнёт – и оставит в покое, выждет пару мгновений, возьмёт на ладонь бубенцы и тихонечко их погладит, после чего даст шлепок по филейной части, почешет там, где волосы, снова примется хлопать по заду, покуда соки не переполнят стоячий кувшин, и тот не станет похож на беднягу, который и рад бы опорожнить желудок, да нет возможности. Любовничек твой при этом весь надувается от гордости; теперь он бы не поменялся счастьем и с поросёнком, которому спину щекочут; когда же та, которую наш герой мечтал оседлать, сама на него запрыгивает, как лихая наездница, он готов испустить дух от радости.

ПИППА. Что я слышу!

НАННА. Знай слушай да учись продавать свой товар. Ей Богу, Пиппа: любая девка, проделавшая со своим дружком хоть частицу того, что я тебе рассказала, сумеет опустошить карманы его штанов быстрее, чем карты и кости разорят игрока.

ПИППА. Охотно верю.

НАННА. Да уж можешь поверить.

ПИППА. Вы желаете, чтобы я тоже так себя повела с мужчиной, который меня заполучит в постель?

НАННА. Ага, так и поступай.

ПИППА. Что же делать, если он взгромоздится наверх?

НАННА. Мало ли способов снова выбить ездока из седла!

ПИППА. Расскажите мне хоть один.

НАННА. Пожалуйста, только слушай. Пока он тебя валяет, неожиданно заартачься, затихни, заплачь и лежи бревно бревном; приятель осведомится, что с тобой – хнычь, и всё тут. Тогда он как пить дать остановится, чтобы спросить: «Сердечко моё, я ведь не сделал больно? Или вам не по нраву удовольствие, которое я получаю?» А ты ему: «Старичок, миленький, мне хотелось бы...» И замолчи. «Ну, чего же?» – станет допытываться он; но ты знай себе скули. Наконец, измучив дружка намёками, поясни, что желала бы преломить копьё в позе «Джанетта»[28]…

ПИППА. Да-да, понимаю, куда вы клоните.

НАННА. Ну, коли достанет воображения исполнить, что следует, – но именно так, как я тебе сейчас объясню, – устройся поудобнее, обвей его шею руками, поцелуй приятеля десять раз кряду, ухватись за пестик и сжимай, пока не разожжёшь настоящее пламя, потом засунь его в свою ступку и прижмись к любовнику посильнее, всем телом, а после, чмокнув, замри. Чуть погодя вздохни, словно вот-вот доиграешь, и поинтересуйся: «Когда это со мной случится, то и с вами тоже?» Племенной жеребец в ответ прохрипит, как полузадушенный: «Да, надежда моя». Тогда представь, будто его рычаг – ручка для руля, а ты и есть руль: начинай поворачиваться. Почувствуешь, что он уже близко – придержи дружка со словами: «Жизнь моя, не теперь». Уколи его в рот языком и, следя за тем, чтобы ключ не покинул скважины, толкни тело вперёд, отпрянь и снова толкай, то сильнее, то тише, при этом работай пальчиками, будто настоящая паладинка. Скажу без обиняков, я хочу, чтобы ты вела себя, как игрок, завладевший мячом: тот искусно качает телом из стороны в сторону, словно хочет метнуться в том или ином направлении, увиливает, хитрит, и как бы соперники ни противились, наносит удар по своему усмотрению.

ПИППА. Сначала вы мне толкуете о приличиях, а теперь обучаете этакому распутству.

НАННА. И нисколько не уклоняюсь от цели, поскольку желаю, чтобы в спальне ты показала себя такой же великолепной шлюхой, как во всех прочих местах – благовоспитанной дамой. Смотри постарайся, чтобы на свете не осталось услуги, которой ты не оказала бы мужчине в постели; держи ухо востро – всегда будь готова чесать там, где чешется. Ха-ха-ха!

ПИППА. Над чем смеётесь?

НАННА. Вспомнила, как утешают себя дуралеи, когда у них кисточка не встаёт.

ПИППА. И как же?

НАННА. Сваливают вину на избыток любви. Бьюсь об заклад: ну и преглупый вид они бы имели, не будь этой отговорки! В точности как у врачей, когда все средства уже испробованы, а больной говорит, что его и на этот раз пронесло не на шутку. Чешут в затылках, не представляя, что бы такого ему ещё предложить… Или как у старика, взобравшегося на молодку и расплатившегося фальшивой любовной монетой да долгими сказками.

ПИППА. Я как раз хотела спросить, как нужно себя вести, когда на меня вскарабкается слюнявый пердун, провонявший от головы до пят, и как можно целую ночь выносить его приставания; по словам кузины, одна не-помню-кто во время такой оказии брякнулась в обморок.

НАННА. Деточка, сладкое благоухание денег затмит и козлиный дух изо рта, и вонь от немытых ног. Куда тяжелее снести пощёчину, нежели чуточку потерпеть запашок изо рта мужчины, готового заплатить за снисхождение к собственным изъянам звонкими золотыми. Слушай-слушай, я расскажу, как тебе обходиться со всем этим Musico musicorum[29]; учись понимать чужое нутро, закрывать глаза на несовершенства – и мужчины с радостью предоставят тебе свободно распоряжаться их добром, как я сейчас распоряжаюсь тобой и собой.

ПИППА. Нельзя ли о стариках поподробнее?

НАННА. Скажем, сидишь ты в компании одряхлевших потаскунов, у которых желания хоть отбавляй, да только ноги трясутся от слабости. От кушаний, Пиппа, ломится стол, горячительного вдоволь, порожних речей – через край. Наслушавшись пустобрёхов, невольно подумаешь: эти за час покроют пятнадцать миль; будь они на деле столь же бравыми молодцами, как за тарелкой фазаньего жаркого и кружкой мальвазии, – смело могли бы какать на героя Роланда. Умей балаболки так же ублажать своих подружек на мягких перинах, как и за столом, подсовывая им лучшие куски, – цены б им не было! Спесивые греховодники, вся надежда которых – на перчик и трюфели, артишоки и кой-какие возбуждающие средства, доставленные из Франции, набивают ими брюхо до отказа, словно мужики виноградом. Глотают устриц, не пережёвывая, – и после этого воображают, будто способны творить великие чудеса. Во время таких пирушек можешь себе не отказывать.

ПИППА. Это почему же?

НАННА. Для их брата нет большего удовольствия, чем напичкать тебя едой, словно мамка – младенца. Увидев, как ловко ты уплетаешь ужин, они возрадуются сильнее лошади, когда её посвистом подзывают на водопой. И потом, старику всегда противна девка, что строит из себя невесту перед первой брачной ночью.

ПИППА. Значит, кушая с этими господами, не нужно чиниться и церемониться, как вы меня только недавно учили?

НАННА. Клянусь крестом Господним, ты схватываешь мои слова на лету! Если так и дальше пойдёт, ох и туго придётся всем прочим девкам – точно святоше, не собравшему ни гроша пожертвований. Да, чуть не забыла предостеречь, чтобы ты, как только поужинаешь со старичьём, не вздумала чистить зубы салфеткой, прополоскав их чистой водой (так следует поступать после пирушки с молодыми): это может насторожить честную компанию и вызвать ненужные кривотолки: она, мол, надумала вышутить наши некрепкие зубёнки, прикрепленные к дёснам при помощи воска.

ПИППА. А вот возьму и нарочно почищу, чтобы позлились.

НАННА. Даже не заикайся!

ПИППА. Ладно-ладно, не буду.

НАННА. Можешь разве поковыряться во рту сухой веткочкой розмарина, но только украдкой.

ПИППА. Давай теперь о постельных делах.

НАННА. Ха-ха-ха! Смех да и только: старикам ведь никак нельзя миновать отхожее место (куда тебе, пока ты с мужчиной, строго-настрого вход заказан). Ай, как же они там корчатся, какие залпы дают из пушек! Мехи в кузнях и то пыхтят незаметнее. Бывает, один такой тужится выдавить из гузна застрявшую на полпути затычку, а сам крепко держит в руке пакетик с лакричными стеблями для смягчения кашля, который и здесь его не оставляет в покое. Честно скажу: на какого-нибудь хрыча, когда он разденется до камзола, иногда приятно и посмотреть. Молодые годы вспоминаются ему, как ослу – зелёная травка; аппетит может разгуляться настолько, что наше почтение! Прижимая к себе прелестницу, старик умасливает её нескончаемыми ласковыми речами, которых здесь и не перескажешь. Достаточно вообразить себе, как кормилица унимает заплакавшее дитя самым что ни на есть несуразным лепетом, будто сластями. Он сунет тебе своего ястребка в кулак, пососёт твою грудь, заберётся на спину, будто бы в конское седло, скажет поворотиться то в ту, то в другую сторону. Пощекочи его под мышками и под рёбрами, да смотри не зевай, а когда приведёшь уснувшую птичку в чувство, схвати её снова и встряхивай, как тебе только на ум взбредёт, до тех пор пока ястреб, пусть и с грехом пополам, не поднимет голову.

ПИППА. А разве у стариков эти штуки тоже встают?

НАННА. Иногда; но быстренько падают. Вот если бы ты успела застать своего отца – добрая ему память, – когда тот принуждал себя сесть на предсмертном одре и тут же, похолодевший, застывший, валился обратно, ты легко поняла бы, о чём я сейчас толкую. Это как с дождевым червяком, который то сжимается, то растягивается, не имея другого способа перемещаться.

ПИППА. Матушка, вы мне очень подробно всё разжевали, всё до какашечек, но я до сих пор не знаю, как довести до конца…

НАННА. Можешь не продолжать – мама поняла твою мысль. Ты так стараешься не уклоняться от сути, даже когда меня заносит in cimbalis[30], что прямо душа расцветает при виде подобного рвения. Хорошо, вернусь к самому главному и скажу о том, что ты хочешь услышать. Итак, тебе не терпится разузнать, к чему служат разные милые пустячки, которые придётся проделывать, оседлав своего (попросту выражаясь) трахаля?

ПИППА. Умеете вы, мамулечка, взять быка за рога.

НАННА. Помнишь, Пиппа, некоего Дзоппино? Во время ярмарок он торгует песенкой о Камприано.

ПИППА. Ещё бы не помнить. Стоит ему подать голос – и к балагану сбегаются все, кому только не лень.

НАННА. Да, я о нём. Ещё не забыла, как ты хохотала, когда мы навещали кума Пьеро, а его Лучина и Лучиетта повели тебя слушать Дзоппино?

ПИППА. Клянусь Мадонной, такое не скоро забудешь.

НАННА. В песенке, как тебе известно, говорится о Камприано, который засунул три лиры кваттринами[31] в заднюю дырку собственного осла, отвёл его в Сиену[32] и продал купцам за сотню дукатов, убедив их, будто скотина изволит гадить монетами.

ПИППА. Ха-ха-ха!

НАННА. Да, но прямо посередине истории, раззадорив собравшихся зевак, так что дальше некуда, хитрец неожиданно отвлекался и заканчивал песню не ранее, чем успеет сбыть с рук тысячу всевозможных безделушек и побрякушек.

ПИППА. Всё ещё не понимаю…

НАННА. А знаешь ли, опора моей грядущей старости, на что это будет похоже, если ты наконец позволишь матушке договорить спокойно?

ПИППА. На что?

НАННА. Представь, будто бы с берега наблюдаешь за искусным пловцом и наряльщиком: он, конечно же, вынырнет, но не там, где все ожидают… Так вот, когда всеми правдами и неправдами раздразнишь хрыча, уже готового расчехлить своего слизня, внезапно остановись и скажи: «Я больше не могу»; в ответ на любые жалобы и уговоры стой на своём: не могу, мол, и всё тут.

ПИППА. «И не желаю», ага?

НАННА. Да, это не помешает. Он осерчает, как человек, сжигаемый лихорадкой, которому слуга из чистого сострадания притащил из колодца – хоп! хоп! – ведро холодной воды, а водицу-то и отняли. Стоит притвориться, что слезаешь с конька, и бедолага наобещает золотые горы, но ты держись. В конце концов, бросившись к мошне, он отдаст тебе всё. Сделай вид, будто брезгуешь презренным металлом, – а руку всё-таки протяни. Твои «не желаю» и «не могу», прозвучавшие прямо в разгар блестящей работы, в сущности, – тот же внезапный перерыв в истории Дзоппино, когда у слушателей, уже державшихся от хохота за животики, разочарованно отвисают челюсти, и никто не услышит конца истории о Камприано, пока рассказчик не распродаст свои порошки и пилюли.

ПИППА. Ловко же я всё провернула! А теперь – к моему старикану.

НАННА. Ах да, старикан! Он потеет, как вялая задница, наседает, тужится показать тебе, на что ещё годен… Мог бы и не стараться. Тут надо будет чуточку пошутить. Уткнись лицом ему в грудь со словами: «Кто ваша девочка? Кто ваша кровиночка?» и «Кто ваша дочка? Папуля, папусик, папашенька, правда ведь, я ваша любимица?» При этом почесывай каждую складочку и морщинку, какую найдёшь на теле, да ещё приговаривай: «Ти-ти-ти!» Слегка покачай его, словно младенца, вполголоса напевая «бай-бай». Спорю на что угодно, скоро наш дружок впадёт в детство, примется величать тебя «мамкой, мамусей, мамулечкой». Тогда берись за него всерьёз, а тем временем осторожно прощупай, не запрятан ли под подушкой тугой кошелёк. Если да, сделай так, чтобы там ничего не осталось; если нет – найди способ его заполучить. Без ловкости в нашем деле необойтись: эти пройдохи любую монетку цедят четыре часа подряд, если их не потешить. А посулят тебе ожерелье или обновку – живьём не слезай, пока не получишь подарка. После этого пусть вытворяет всё, что ему угодно – хоть пальцем, хоть чем иным, хоть с солнечной, хоть с теневой стороны; лично мне это было бы до фисташки.

ПИППА. Даже не сомневайтесь.

НАННА. Слушай дальше: они ревнивы, тотчас лезут на стену, тяжелы на руку, споры на брань и проклятия. Но если знать нужный подход – подношения потекут рекой, да ещё и натешишься, словно в раю. Я прямо вижу его, замшелого, точно антихристов прадед. Парча на штанах и камзоле сплошь искромсана прорезями, расшитый золотом бархатный берет увенчан большим пером, золотая пряжка усажена крупными алмазами, борода цвета чистого серебра, руки-ноги трясутся, физиономия сморщена, что твоё печёное яблоко. Помню, такой же вот пентюх день-деньской отирался возле моих дверей, что-то насвистывал, завывал и мурлыкал, будто кот в январе… До сих пор боюсь обмочиться от смеха, как вспомню проделку, на которую не клюнул бы разве один из тысячи.

ПИППА. Ой, расскажите!

НАННА. Некий висельник-шарлатан объявил ему, будто имеет в продаже особую краску для волос и бород – она, мол, настолько черным-черна, что рядом с ней сам черт бледен, – однако заломил непомерную цену. Старик поначалу и слушать отказывался; но по прошествии многих дней, посчитав, что в его любовных несчастьях повинны луковица-башка и драная пакля на подбородке, отсыпал венецианские дукаты негоднику-шарлатану, который – то ли в обман, то ли шутки ради – сделал его волосы и бороду густейшего бирюзового цвета, каким иногда выкрашивают хвосты коней у турок или берберов. Пришлось обривать всё до кожи. Долго же над ним насмехались в городе, и по сей день ещё зубоскалят.

ПИППА. Ха-ха-ха! Представляю себе. Попадись он мне в руки, старый дурень, уж и поплясал бы!

НАННА. Наоборот, упаси тебя Бог поддевать такого, тем более на людях. Старость требует уважения. И потом, ты ведь не хочешь прослыть глумливой мерзавкой. Напротив, прикинься, будто бы носишь его образ в глубине сердца, почтительно восхищайся каждым словцом. Тогда и другие древние развалины помолодеют, влюбляясь в тебя. А если станет невмоготу, приспичит похохотать – зайди к матушке, вместе посмеёмся, строго между нами.

ПИППА. Хорошо, выгоду я нипочём не упущу.

НАННА. А не пора ли потолковать о больших синьорах?

ПИППА. Пора, матушка.

НАННА. Допустим, тебя приглашает знатный мужчина; сама ты к нему отправишься или по моей просьбе – неважно. Держись как можно любезнее: господа привыкли к тонкому обращению, у них бывают весьма благородные дамы. Для таких рассуждения и беседы – главная пища. Нужно уметь вести разговор, отвечать впопад, а не трещать, как сорока, иначе не только его милость, но и лакеи начнут у тебя за спиной корчить мины. Покажи себя в лучшем свете – ни неотёсанной деревенщиной, ни пустой кокеткой. Музыке или песням внимай с очевидным наслаждением, обязательно похвали музыканта или певца, даже если и не за что, даже если не поняла ни рожна. Доведётся слушать пиита – подсядь к нему с радостным видом, притворись, будто бы он для тебя дороже… чего уж там, дороже и самого хозяина дома.

ПИППА. Это ещё зачем?

НАННА. Есть одна очень веская причина.

ПИППА. Какая?

НАННА. Не хватало ещё, чтобы какой-нибудь щелкопёр принялся чернить тебя в своих сочинениях, распускать по миру небывальщину, что возводят на нашу сестру досужие кумушки. Хорошо ли будет, окажись твоя жизнь на страницах печатной книги, как оказалась моя по вине одного дармоеда? Можно подумать, на свете мало шлюх куда хуже меня! Между тем, вздумай люди разобрать по косточкам поведение этого я-то-знаю-кого, так и солнце на небе почернело бы. А сколько злобного лая вызвали мои безобидные россказни, в особенности про весёлых монашек: всё, дескать, грязная ложь! Невдомёк моим критикам, что я лишь хотела развлечь Антонию и говорила не ради злого словца, хотя и могла бы. К несчастью, мир уже не тот. В нём не осталось места для человека, знающего толк в жизни.

ПИППА. Только не кипятитесь.

НАННА. Слушай, Пиппа, я ведь была заключена в монастырь и покинула его, потому что покинула. Так вот, если б мне пожелалось подробно поведать о том, как монахи женятся на монахинях, называя друг друга «радость моя» и «душенька», – язык отвалился бы от усталости! А что эти супохлёбы рассказывают своим подружкам, вернувшись из чужих мест, куда их звали на проповедь! После их речей побелеют от ужаса даже стигматы. Мне-то лучше других известно, что они вытворяют со вдовушками, от которых в дар получают рубашки, платки для носа, еду и питьё, и прочие всевозможные шуры-муры. Некая знатная дама была чрезвычайно близка с одним из монахов, который подобно дракону плевался огнём со своей кафедры, осуждая собравшихся на вечные муки в геене, когда из его рукава неожиданно выпала служебная шапочка, да прямо в толпу благоговейных разинь. Тут люди увидели потайную вышивку на подкладке – шёлковое сердечко телесного цвета, пылающее в огне из красного шёлка. Внутри по краю чёрными буквами было написано:

«Ни любовь без верности, ни осёл без палки».

Прихожане грянули дружным хохотом, а шапочку сберегли как реликвию. Признаться, насчёт фресок с изображениями святой Нафиссы[33], а также Мазетто ди Ламполеккио[34] – тут я погорячилась. Вместо них обычно висят рубища, ременные плети с гвоздями, острые гребни, сандалии с кожаными ремешками, коренья (знак очередного поста, который никто и не думает соблюдать), деревянные миски, которыми отмеряют воду для тех, кто решил поучиться воздержанию, мёртвые головы – красноречивое напоминание о смерти, колодки, верёвки, бичи, кандалы, словом, всякая всячина, от которой у зрителя волосы встанут дыбом. Только не у закоронелеых грешниц и не у монашек, которые таким образом украшают стены монастырей.

ПИППА. Неужто правда?

НАННА. О, я ещё многое подзабыла. Интересно, что сказали бы недоучки, любительницы обнюхивать чужое дерьмо, если бы я публично поведала о том, каким образом наставница замечает, когда послушницы Крешенция и Гауденция порезвились с породистым псом? Ох уж эта мне братия, готовая поднимать шумиху из-за каждой птичьей капельки! Умники, вам бы самим поучиться у тех, кого вы браните даже за их манеру изъясняться!

ПИППА. А что, разве не каждый волен говорить так, как Бог на душу положит?

НАННА. Удавиться бы этим обезьянам, которые только и знают, что придираться к словам да попрекать людей оборотами речи, усвоенными в родных краях, измельчать их говор подобно тому, как хозяйка крошит цикорий в салат: это, мол, надо, это не надо. Детка, прошу тебя, никогда не отказывайся от простого и ясного слога, который усвоила вместе с моим молоком. Оставь матронам всевозможные «безотлагательно» и «явственным образом»; не связывайся – пусть себе морочат людей новомодной вычурной болтовнёй: «Идите, мол, и да почиет на вас милосердие тверди небесной равно как и благорасположение лет». Пусть себе насмехаются над теми, кто говорит по старинке, без задней мысли: «окстись», «горлопан», «несусветный», «в охотку», «чутошный», «бузовать», «до завтрева», «туточки», «кемарить», «измызганный», «кумекать», «отмутузить», «скопытиться» – и сто тысяч прочих слов, не высосанных из пальца.

ПИППА. У, пустобрёхи.

НАННА. Это ты верно припечатала, а то в последнее время уже опасно и рот раскрыть. Будь их воля, весь человеческий род говорил бы «заблаговременно» вместо «пораньше», «увлажнился» вместо «намок». Попробуй спросить: с какой стати, тебе ответят: «Потому что «ложи» и «едь» – это не по правилам». Ладно, я-то не изменила себе и болтаю на свой манер, не надувая щёки так, точно собираюсь прыснуть рассолом; хожу по-людски – не по-журавлиному, и употребляю те слова, что приходят на ум, взамен того чтобы выковыривать их вилочкой из зубов, точно сладкую карамель. Зато и беседую, как полагается женщине, а не сороке-трещотке. В общем, Нанна есть Нанна и ею останется. Всё это мелочное племя, которое какает вербиграциями[35] и может найти волосок даже на яичной скорлупке, не наскребёт уважения и настолько, чтобы задницу от сквозняка прикрыть. Понимаешь, когда человек то и дело брюзжит по любому поводу, а сам ничего не делает, его имя прославится разве что в местном трактире, не дальше; моё же прогремело до самой Турции. Так что слушайте, олухи: свои собственные холстины я буду ткать и оценивать по личному вкусу. Только мне известно, где можно запастись добротной пряжей; да и ниток в клубках предостаточно, чтобы крепко сшивать куски или штопать прорехи.

ПИППА. Старые девы и неудачники тычут палкой прямо в муравейник! Так они скоро лопнут от злости, слушая наш язык. Навалять бы им всем, чтобы помнили.

НАННА. За этим дело не станет. Кстати, буквально позавчера одна такая сивилла, фея, старая ведьма, которой бы только попугаев учить, выпытывала у меня, что означают слова сачковать, третировать, затюканный, выкрутасы, очуметь, квёлый, юзом и колупать, и очень усердно строчила, записывая каждое моё пояснение; теперь будет в обществе щеголять добычей, словно всю жизнь так и выражалась. А вот мне наплевать с высокого дерева, если «ни черта» прозвучит грубее, чем «ничего».

[1] Покровитель Аретино, купец из Брюгге, давший автору сорок скудо на опубликование книги, а взамен взявший несколько (все?) экземпляров, чтобы продавать их самостоятельно.

[2] Франциск Первый (1494-1545) король Франции с 1515. Его царствование ознаменовано продолжительными войнами в Европе и расцветом французского Возрождения.

[3] Карл V Габсбург (1500–1558) – король Германии (римский король) в 1519–1520 гг., император Священной Римской империи с 1520 г., король Испании (Кастилии и Арагона) с 1516 г. (под именем Карла I). Крупнейший государственный деятель Европы первой половины XVI века, внёсший наибольший вклад в историю среди правителей того времени. Последний человек, когда-либо формально провозглашенный римским императором. И Карл V, и Франциск I одновременно платили пенсию Аретино, ибо каждый из них надеялся, что Аретино досадит другому; Аретино льстил обоим, но склонялся скорее на сторону Карла, поскольку он был господином в Италии. После победы Карла V над Тунисом (1535 г.) этот тон переходит в смешное обожествление; дело в том, что Аретино не переставал надеяться, что с помощью Карла станет кардиналом.

[4] Алессандро де Медичи (1510-1537) В 1532 году принял титул "великого и вечного герцога" Флоренции.

[5] ?????Джованни Габриеле Джолито ди Феррари (1508-1578) – итальянский типограф, знаменитый издатель литературы на «вульгарном» (т.е. народном) языке. В том числе издал многие произведения Аретино.

[6] Антонио да Лева (1480-1536) – испанский кондотьер, которого император Священной Римской империи Карл Пятый назначил губернатором Милана.

[7] Альфонсо д`Авалос (1511-1535), воспетый Лодовико Ариосто в поэме «Неистовый Роланд».

[8] Ферранте Сансеверино (1507-1568).

[9] (ум.1552), славился своей щедростью и великодушием.

[10] Луиджи Гонзага (1500–1532), прекрасный воин, получивший в честь героя поэм о Неистовом Роланде прозвище «Родомонт». Рано начал военную и дипломатическую карьеру. Сопровождал императора Карла V во время его визита в Лондон к Генриху VII.

[11] Капитан легкой кавалерии, личный друг выдающегося итальянского новеллиста шестнадцатого века Маттео Банделло.

[12] Диомеде Карафа (ум. в 1487 г.) – писатель-меркантилист. Одно время руководил финансовым хозяйством неаполитанского королевства. Карафа считал, что государь не должен истощать народ большими поборами, что налоги должны быть только чрезвычайным источником, что в мирное время надо скопить денежный запас для будущей войны.

[13] Так Аретино чаще всего (в переписке и прочих своих произведениях) называет «Рассуждения Нанны и Антонии».

[14] Франческо Мария I делла Ровере (1490 – 1538) – четвёртый герцог Урбино, полководец, участник Итальянских войн.

[15] Паоло Джовио (он же Павел Иовий Новокомский, 1483-1552) – епископ Ночерский, итальянский учёный-гуманист, придворный врач римских пап, историк, географ.Больше всего известен своей хроникой Итальянских войн («История моего времени»), особо ценной тем, что был свидетелем некоторых битв.

[16] Франческо Мария Мольца (1489-1544) – итальянский поэт-гуманист. Angelo Claudio Tolomei (ок. 1492–1556) – итальянский гуманист, писатель, католический епископ, филилог, литературный критик, поэт и дипломат, основатель так называемой «Академии добродетели».

[17] Тициа́н Вече́ллио (1488/1490–1576) – итальянский живописец эпохи Возрождения. Близкий друг Аретино, не менее трёх раз писавший его портреты.

[18] Антонио да Лева, см. выше.

[19] Эне́й – в древнегреческой мифологии герой Троянской войны, из царского рода дарданов. Согласно греческой традиции, Эней после падения Трои остался в Троаде и впоследствии властвовал над троянскими народами. Позднейшие сказания повествуют о переселении Энея с уцелевшими дарданами за море.

[20] Девять часов утра. В эпоху Иисуса Христа в Иудее было принято делить светлое время суток на часы, из которых на середину дня приходились третий, шестой и девятый (в пересчете на нынешние обозначения это, соответственно, 9 часов утра, полдень и 3 часа дня); в соответствии с данным делением строилась и католическая литургия.

[21] «Отче наш» (лат.)

[22] Совет кардиналов, состоявшийся 11 марта 1513 года, на котором Джованни ди Биччи де Медичи под именем Льва Десятого избрали папой римским.

[23] Клич приверженцев Медичи. Буквально: «шары», герб вышеозначенного семейства.

[24] На такого осла сажали в классе нерадивых учеников.

[25] Народное название сифилиса. Первые очаги этой болезни появились в Неаполе в 1495 году, после прибытия туда французской армии. Сифилис распространялся по Европе вместе с войнами, сопровождая армии, как страшная тень. Поэтому в название этой болезни народ вкладывал свое отрицательное отношение к народам соседней страны, откуда, как считалось, и пришла эта болезнь. Так, сифилис называли болезнью испанской и французской, итальянской и португальской, немецкой и турецкой, польской, даже болезнью из Китая, болезнью с островов Лиу-Киу, а также болезнью святого Иова, святого Мейна, Мебиуса и т.д. Лишь название «сифилис» не затрагивало национального самолюбия и святых и осталось в практике до наших дней.

[26] «Богородице, Дево, радуйся» (лат.)

[27] Намёк на притчу, изложенную в Евангелии от Луки 14:7-11: «Замечая же, как званые выбирали первые места, [Иисус] сказал им притчу: Когда ты будешь позван кем на брак, не садись на первое место, чтобы не случился кто из званых им почётнее тебя, И звавший тебя и его, подойдя, не сказал бы тебе: «уступи ему место»; и тогда со стыдом должен будешь занять последнее место. Но, когда зван будешь, придя, садись на последнее место, чтобы звавший теб, подойдя, сказал: «друг! пересядь выше»; тогда будет тебе честь перед сидящими с тобою, Ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится». Та же мысль звучит и в Матфея 23:12, Луки18:14.

[28] Буквально «с короткими стременами». Т.е. женщина находится наверху.

[29] (искаж. лат.) «искусство искусств».

[30] Дословно: «на кимвалах» (лат.) Вероятно, намёк на латинское выражение «Cуmbalum mundi» – болтун. То есть, Нанна отвлекается на пустую болтовню.

[31] Старинная мелкая монета.

[32] Город в Тоскане.

[33] Вымышленная Аретино святая, покровительница куртизанок. (см. "Рассуждения Нанны и Антонии").

[34] Герой одной из историй «Декамерона» Джованни Боккаччо, Крестьянин, который притворился немым и устроился садовником при женском монастыре и долгое время угождал молодым монахиням.

[35] Verbi gratia (лат.) к примеру, так сказать.

 

Возврат | 

Сайт создан в марте 2006. Перепечатка материалов только с разрешения владельца ©