1-How to Talk to Girls at Parties

[rost]

Марина, у меня вопрос вот по этому предложению:

Я увидела их на карнавале в Рио, высоких, переливающихся золотом, с крыльями и фасеточными глазами

Вы поменяли "увидела" на "видела". Здесь что-то в плане языка? Потому что смысл, как мне кажется, чуть-чуть сместился. Встреча произошла неожиданно для Вэйн. А если написать "видела", то возникает впечатление, что те люди попались ей как-бы мимоходом, как всем известная достопримечательность. Или я чего-то перемудрил?

Кстати, в одном месте есть рифма. Но я думаю, мы начнем вылавливать блох, когда будет готов весь текст. Как Вы считаете?

У меня есть несколько замечаний и по отрывку Кати. Но дождусь ее мнения по исправленному тексту.

Кстати, вон в других группах делают раскраски. А мы не будем?

[clarke,s fan]

[rost]

Часть 3

Комментарии.

Мне показалось, что УЗОР больше визуальный образ, а нам бы чего-нибудь звукового. Посмотрите, Марина, нормально ли получилось.

“Сыновья молчаливых дней” – так от БГ мне и хотелось уйти . Но думаю, не стоит привносить свои предпочтения.


xxx


Все девочки, которые мне попадались на этой вечеринке, выглядели в полумраке очень красивыми. У всех безупречные черты лица, но главное – было в них что-то необычное, какая-то неуловимая неправильность, которая отличает живого человека от совершенного манекена.

Стелла была самой красивой, но она досталась Вику, и они вместе поднимались на второй этаж. Вот так всегда, и никуда от этого не деться.

На диване уже сидело несколько человек, болтая со щербатой девушкой. Кто-то пошутил, и все рассмеялись. Мне пришлось бы протискиваться, чтобы сесть рядом с ней, но она, похоже, не ждала меня и даже не заметила моего исчезновения. Я вышел в прихожую и заглянул в танцевальную комнату. Попытался разобраться, откуда идёт музыка, но не увидел ни проигрывателя, ни колонок.

Из прихожей я двинулся на кухню.

Кухня – очень удобное место на вечеринке. Никто не поинтересуется, что вы здесь делаете. К тому же, на этой вечеринке я не заметил ни одной мамаши. Перебрав бутылки, выставленные на столе, я налил в свой стакан Перно на палец и долил кока-колой. Бросил несколько кубиков льда и с удовольствием отхлебнул, посмаковав сладкий, слегка терпкий вкус.

– Что ты пьёшь? – раздался девичий голос.

– Перно, – ответил я. – Напоминает анисовое драже, только с алкоголем.

Объяснять, что пробую его впервые, и то потому, что услышал на пластинке с записью концерта Velvet Underground, как кто-то из толпы требовал Перно, я не стал.

– Можно мне?

Я плеснул Перно во второй стакан, добавил колы и протянул девочке. Её медно-каштановые волосы, завитые в локоны, струились по плечам. Сейчас редко увидишь такую причёску, но в те времена она была популярна.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Триолет.

– Красивое имя, – сказал я без особой уверенности. Девочка, однако, была ничего.

– Это стихотворная форма, – сказала она с гордостью. – Как и я.

– Так ты – стихотворение?

Она улыбнулась и застенчиво отвела глаза. Я залюбовался её греческим профилем – идеально прямой нос продолжал линию лба. Год назад мы ставили “Антигону” в школьном театре. Я играл вестника, принесшего Креонту известие о смерти Антигоны. Во время представления мы надевали полумаски с похожим профилем. Её лицо напомнило мне о той постановке и о героинях Барри Смита из комиксов про Конана. Будь это позже лет на пять, я бы вспомнил прерафаэлитов, портреты Джейн Моррис и Элизабет Сиддал. Но тогда мне было всего лишь пятнадцать.

– Так ты – стихотворение? – повторил я вопрос.

Она прикусила нижнюю губу.

– Можно и так. Я всё вместе: стих, рифма и раса, которая покинула свой мир, поглощённый водой.

– Нелегко быть и тем, и другим, и третьим.

– Как тебя зовут?

– Энн.

– Ты Энн, – сказала она. – Мужчина. И ты двуногий. Трудно быть и тем, и другим, и третьим?

– Но тут совсем другое – ничего антиномичного.

Это словечко попадалось мне в книжках, но ещё ни разу я не произносил его вслух и сделал ошибку в ударении: антинОмичного.

На Триолет было тонкое платье из белой шелковистой ткани. Сегодня её серо-зелёные глаза напомнили бы мне цветные контактные линзы. Однако тридцать лет назад мир был другим. Помню, меня не оставляли мысли о Вике со Стеллой. Я уже не сомневался, что они добрались до спальни, и до боли завидовал Вику.

Однако я продолжал разговаривать с этой девочкой, хотя мы оба несли чепуху, да и вряд ли её звали Триолет (моим сверстникам не давали хипповские имена: все эти Радуги, Сияния, Луны; дети хиппи ещё не успели подрасти, им было лет шесть, от силы – восемь).

– Мы знали – конец близок, – сказала девочка, – и сложили стих, чтобы рассказать Вселенной о себе – для чего мы жили, что сделали, о чём думали, мечтали и тосковали. Мы облекли наши грёзы в слова и построили рифму, которой суждено звучать вечно. Магнитный поток унёс наш стих к сердцу звезды, чтобы вместе с ним он вспыхивал и выплёскивал в электромагнитном спектре слог за слогом, покуда в других мирах за тысячи солнечных систем от нашей слова не соберутся воедино. И тогда стих расшифруют, прочтут, и он вновь станет собой.

– И что потом?

Она подняла голову. Серо-зелёными глазами на меня смотрела полумаска Антигоны, и глаза были её частью, чуждой и влекущей.

– Стоит услышать стих, и возврата нет, – ответила она. – Он проникает в мир, вселяется в обитателей и подчиняет их себе. Они подстраиваются под его ритм, впитывают его строки, образы и мироощущение. Уже в первом поколении дети появляются на свет со стихом на устах, и недалёк тот час, когда они перестают рождаться. Дети больше не нужны. Совсем. Остаётся лишь воплотившийся стих, проникший во все уголки мироздания.

Я незаметно придвинулся и коснулся коленом её ноги.

Ей понравилось: она нежно положила руку мне на плечо, и моё лицо расплылось в улыбке.

– В одних мирах нам рады, – сказала Триолет. – В других нас считают болезнью, ядовитым сорняком, который надо немедленно уничтожить. Но где заканчивается рабство и начинается свободное искусство?

– Не знаю, – ответил я, глупо улыбаясь. Незнакомая музыка пульсировала и гремела, вырываясь из танцевальной комнаты.

Триолет прижалась ко мне и... наверное, это был поцелуй. Наверное. Она коснулась моих губ, и, довольная, отстранилась, словно пометив меня.

– Хочешь услышать? – спросила она. Я кивнул, ничего не соображая. Чтобы она ни предложила – я был в её власти.

Она придвинулась и зашептала. Странная штука поэзия – её ни с чем не спутаешь, даже если не владеешь языком. Вы можете не понимать ни слова по-гречески, но стихи Гомера узнаете всегда. Мне доводилось слышать польские и эскимосские стихи, и я ни на секунду не усомнился, что это поэзия. Триолет шептала слова на незнакомом языке, но они вихрем проносились сквозь меня. Я видел хрустальные башни и людей с серо-зелёными глазами; в каждом слоге ощущался неумолимый, безжалостный натиск океана.

Наверное, я поцеловал её по-настоящему. Не помню. Мне очень хотелось.

Я очнулся, когда Вик грубо встряхнул меня.

– Давай же! – кричал он. – Быстрее!

Сознание, улетевшее за тысячи миль, возвращалось медленно.

– Шевелись, придурок! – Голос Вика дрожал от ярости.

Впервые за этот вечер я узнал песню, доносившуюся из танцевальной комнаты. Плакал печальный саксофон, и ему вторил плавный перебор струн. Мужской голос грустно пел о сыновьях молчаливых дней. Хотелось остаться и дослушать.

– Я не закончила. Осталось ещё чуть-чуть, – сказала Триолет.

– Извини, дорогуша, – отмахнулся Вик – он уже не улыбался. – В другой раз.

Он схватил меня под локоть, выдернул из её объятий и потащил к выходу. Я не сопротивлялся. Вик легко мог отделать меня, если бы захотел – опыт имелся. Когда у него хорошее настроение, бояться нечего, но сейчас он кипел от злости.

[маленькое ЧУДОвище]

Простите за вторжение малого мира , я, честно сказать, не очень помню, какой тут у вас узор...

Но если что, узоры бывают ритмические - вполне себе звуковые

[rost]

[маленькое ЧУДОвище]

Стишатами, значит, не балуетесь?

[radkat]

[radkat]

[Sandy McHoots]

[radkat]

Про Wain's wain.

Думаю, что надо переводить как-нибудь типа Возничая Медведицы или как-то так, чтобы не потерять всё-таки ссылок (и повозка, и пол).

"Большая Медведица — третье по площади созвездие созвездий, семь ярких звёзд которого образуют известный Большой Ковш; этот астеризм известен с древности у многих народов под разными названиями: Плуг, Лось, Повозка, Семь Мудрецов и т. п."

"It was formerly called by the old name Charles' Wain ("wain" meaning "wagon," and derived from the still older Carlswæn) as it still is in Scandinavia, Karlavagnen, or Karlsvognen. This common Germanic name originally meant the men's wagon (the churls' wagon) in contrast to the women's wagon (Little Dipper). A folk etymology holds that it was named after Charlemagne."

[maureen]

Катя, меня Медведица тоже смущает, но все же я сомневаюсь.

Насчет шансона – согласитесь, получилось смешно, не принимайте близко к сердцу. Теперь бы придумать вариант, в котором уйдут шансонные ассоциации, но строй, ритм фразы не сильно изменится.

Что касается прочих оттенков смысла («вычеркну из памяти», «поняла-наблюдала»). Вот и встретились два подхода. Спорить не буду, тем более что формально Вы правы. Осталось только предложения переделать. Ждем вариантов!

«а я, дурак, сунулся» - а тут бы я поспорила с тем, что мы знаем о Вике достаточно, чтобы говорить, будто он неспособен на самокритику (хотя спор всё равно сведется к обсуждению степени переводческой свободы). Убирайте дурака, если смущает, я не против.

Фраза про потерю себя действительно загадочная. Вашу мысль я поняла, но для меня «обнаружить себя кем-то другим» - непонятная конструкция. Может быть, попробуете сформулировать то же самое более убедительно с точки зрения языка?
Ростислав, а что думаете Вы?


Кстати, Ростислав, если отсылка к БГ кажется Вам ненужной, будь по Вашему. Я бы её непременно сохранила, но переводчик Вы, Вам решать, я вмешиваться не стану. И по тексту:


Все девочки, которые мне попадались на этой вечеринке, выглядели в полумраке очень красивыми. У всех безупречные черты лица, но главное – было в них что-то необычное, какая-то неуловимая неправильность, которая отличает живого человека от совершенного манекена.

Стелла была самой красивой, но она досталась Вику, и они вместе поднимались на второй этаж. Вот так всегда, и никуда от этого не деться.

На диване уже сидело несколько человек, болтая со щербатой девушкой. Кто-то пошутил, и все рассмеялись. Чтобы сесть рядом с ней, мне пришлось бы протискиваться, да и сама она, похоже, меня не ждала и даже не заметила моего исчезновения. Я вышел в прихожую и заглянул в танцевальную комнату. Попытался разобраться, откуда идёт музыка, но не увидел ни проигрывателя, ни колонок.

Из прихожей я двинулся на кухню.

Кухня на вечеринке – очень удобное место. Никого не интересует, зачем вы там торчите. К тому же, на этой вечеринке я не заметил ни одной мамаши. Перебрав бутылки, выставленные на столе, я плеснул в свой стакан на палец Перно и долил кока-колой. Бросил несколько кубиков льда и с удовольствием отхлебнул, посмаковав сладкий, слегка терпкий вкус.

– Что ты пьёшь? – раздался девичий голос.

– Перно, – ответил я. – Напоминает анисовое драже, только с алкоголем.

Объяснять, что пробую его впервые, и то потому, что услышал на пластинке с записью концерта Velvet Underground, как кто-то из толпы требовал Перно, я не стал.

– Можно мне?

Я плеснул Перно во второй стакан, добавил колы и протянул девочке. Её медно-каштановые волосы, завитые в локоны, струились по плечам. Сейчас редко увидишь такую причёску, но в те времена она была популярна.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Триолет.

– Красивое имя, – заметил я без особой уверенности. Девочка, однако, была ничего.

– Это стихотворная форма, – сказала она с гордостью. – Как и я.

– Так ты – стихотворение?

Она улыбнулась и застенчиво отвела глаза. Я залюбовался греческим профилем – идеально прямой нос продолжал линию лба. Год назад мы ставили “Антигону” в школьном театре. Я играл вестника, который приносит Креонту весть о смерти Антигоны. Во время представления мы надевали полумаски с похожим профилем. Её лицо напомнило мне о той постановке и героинях Барри Смита из комиксов про Конана. Будь это позже лет на пять, я бы вспомнил прерафаэлитов, портреты Джейн Моррис и Элизабет Сиддал. Но тогда мне было всего лишь пятнадцать.

– Так ты – стихотворение? – повторил я вопрос.

Она прикусила нижнюю губу.

– Можно и так. Я всё вместе: стих, рифма и раса, которая покинула свой мир, поглощённый водой.

– Нелегко быть и тем, и другим, и третьим.

– Как тебя зовут?

– Энн.

– Ты Энн, – сказала она. – Мужчина. Двуногий. Трудно быть и тем, и другим, и третьим?

– Но тут совсем другое – ничего антиномичного.

Это словечко попадалось мне в книжках, но ещё ни разу я не произносил его вслух, поэтому сделал ошибку в ударении: антинОмичного.

На Триолет было тонкое платье из белой шелковистой ткани. Сегодня её серо-зелёные глаза напомнили бы мне о цветных контактных линзах. Однако тридцать лет назад мир был другим. Помню, меня не оставляли мысли о Вике со Стеллой. Я не сомневался, что они добрались до спальни, и мучительно завидовал Вику.

Однако я продолжал разговаривать с этой девочкой, хотя мы оба несли чепуху, да и звали ее наверняка не Триолет (моим сверстникам не давали хипповские имена: все эти Радуги, Сияния, Луны; дети хиппи ещё не успели подрасти, им было лет шесть, от силы – восемь).

– Мы знали – конец близок, – сказала девочка, – и сложили стих, чтобы рассказать Вселенной о себе – для чего мы жили, что сделали, о чём думали, мечтали и тосковали. Мы облекли наши грёзы в слова и построили рифму, которой суждено звучать вечно. Магнитный поток унёс стих к звезде, и там, в самом ее сердце, нашему стиху суждено вспыхивать и выплёскивать в электромагнитном спектре слог за слогом, покуда в других мирах за тысячи солнечных систем от нашей слова не соберутся воедино. И тогда стих расшифруют, прочтут, и он возродится снова.

– И что потом?

Она подняла голову. Серо-зелёными глазами на меня смотрела полумаска Антигоны, и глаза были её частью, чуждой и влекущей.

– Стоит услышать стих, и возврата нет, – ответила она. – Он проникает в мир, вселяется в его обитателей и подчиняет их себе. Они подстраиваются под его ритм, впитывают его строки, образы и мироощущение. Уже в первом поколении дети появляются на свет со стихом на устах, и недалёк тот час, когда они перестают рождаться. Дети больше не нужны. Совсем. Остаётся лишь воплотившийся стих, проникший во все уголки мироздания.

Я незаметно придвинулся и коснулся коленом её ноги.

Ей понравилось: она нежно положила руку мне на плечо, и я растаял.

– В одних мирах нам рады, – сказала Триолет. – В других нас считают болезнью, ядовитым сорняком, который надо немедленно уничтожить. Но где заканчивается рабство и начинается свободное искусство?

– Не знаю, – ответил я, глупо улыбаясь. Незнакомая музыка пульсировала и гремела, вырываясь из танцевальной комнаты.

Триолет прижалась ко мне и... наверное, это был поцелуй. Не знаю. Она коснулась моих губ, и, довольная, отстранилась, словно пометив меня.

– Хочешь услышать? – спросила она. Я кивнул, ничего не соображая. Чтобы она ни предложила – я был в её власти.

Она придвинулась и зашептала. Странная штука поэзия – её ни с чем не спутаешь, даже если не знать языка. Вы можете не понимать ни слова по-гречески, но строки Гомера узнаете всегда. Мне доводилось слышать польские и эскимосские стихи, и я ни на секунду не усомнился, что это поэзия. Триолет шептала слова на незнакомом языке, но они захватывали меня, словно вихрь, и пронзали насквозь. Я видел сверкающие хрустальные башни и людей с серо-зелёными глазами; и в каждом слоге ощущался неумолимый, безжалостный натиск океана.

Наверное, я поцеловал её по-настоящему. Не помню. Мне очень хотелось.

Я очнулся, когда Вик грубо встряхнул меня.

– Давай же! – кричал он. – Быстрее!

Сознание, улетевшее за тысячи миль, медленно возвращалось.

– Шевелись, придурок! – Голос Вика дрожал от ярости.

Впервые за этот вечер я узнал песню, доносившуюся из танцевальной комнаты. Плакал печальный саксофон, ему вторил плавный перебор струн. Мужской голос грустно пел о сыновьях молчаливых дней. Хотелось остаться и дослушать.

– Я не закончила. Осталось ещё чуть-чуть, – сказала Триолет.

– Извини, дорогуша, – отмахнулся Вик – теперь он не улыбался. – В другой раз.

Он схватил меня под локоть, выдернул из её объятий и потащил к выходу. Я не сопротивлялся. Вик легко мог отделать меня, если бы захотел – опыт имелся. Когда он в духе, бояться нечего, но сейчас Вик кипел от злости.

[radkat]

[rost]

Пусть остаётся БГ

Wain. Я предлагаю “Вэйн Которая Не Вэйн”.

По тексту Кати (вернее, редакции Марины):

Прочь, к выходу. Пока Вик сражался с дверью, я напоследок бросил взгляд через плечо, надеясь обнаружить Триолет в проёме кухонной двери, но ее не было. Наверху стояла Стелла. Она не отрывала глаз от Вика, и я отчетливо видел ее лицо.

Не очень нравится слово “прочь” – вроде бы не совсем та стилистика ИМХО. Да и хотелось бы сделать этот абзац более динамичным. У меня такая картинка: Вик с Энн выскочили в прихожую, Вик бросился к дверям, распахнул их (а не стал сражаться), Энн успел обернуться и... стоп-кадр.

“бросил взгляд через плечо”, “проём кухонной двери” – тормозят действие.

Тому, кто осмелится разгневать Вселенную, не позавидуешь. Готов спорить, у разгневанной Вселенной именно такой взгляд.

Была у меня мыслишка поиграть с фразой Ницше о бездне. Может и неуместно было бы...

И мы бежали, я и Вик, прочь с этой вечеринки, от этих девушек и сумрака, словно за нами по пятам гналась бушующая гроза. Мы неслись, не разбирая дороги, по лабиринтам путаных улиц, не оглядываясь, без передышки, пока не выдохлись, и только тогда остановились, судорожно хватая воздух ртом, не в силах сдвинуться с места. Всё болело. Я привалился к стене. Вика долго рвало.

Как-то мне не очень гроза, которая “гонится”. Может, настигала, мчалась или “катилась снежная лавина”.

- Понимаешь,… бывает, зайдёшь слишком далеко, еще шаг – и ты уже не сможешь остаться собой. Есть места, куда не стоит соваться. А я, дурак, сунулся…

Вот здесь очень интересный момент. Это вообще не речь Вика, по-крайней мере того Вика, которого мы знаем. Мне кажется, автор так и задумал: что-то там такое произошло, и Вик изменился, повзрослел. Поэтому самокритика мне кажется подходящей.

- Трахнул её, что ли? - спросил я.

Ох, не нравится “трахнул”. Во-первых, screw послабее будет; во-вторых, не хорошо звучит в устах Энн. Да и вообще...

[rost]

Катя, по Вашим вариантам:

[clarke,s fan]

Катя, меня Медведица тоже смущает, но все же я сомневаюсь.

Почему ?

Не нравится определенность К тому же ничего ударного не придумывается

Многое я не помню; ещё больше – забуду; в конце концов, забвение уничтожит всё, но если я и допускаю существование загробной жизни, то псалмы и гимны тут ни при чём – просто я не могу поверить, что из моей памяти когда-либо изгладится выражение лица Стеллы, смотрящей, как сматывается Вик. И в смертный час не забуду.

По-моему вполне. Получилось несколько напыщенно (забвение уничтожит всё), и "смотрящей, как сматывается" не говорят. Допустим, заменим на "когда она смотрела", но "когда она смотрела, как сматывается Вик" опять же некрасиво. Сматываться, согласитесь, не процесс. Тогда, наверное, проще "когда она смотрела на Вика", но теряем забавное словечко "сматывается". Вот так всё время - выбираешь, чем пожертвовать.

А изгладится как замена мне нравится.


- Знаешь.. После некоторых вещей как бы меняешься навсегда.. Так сильно, что уже не понять, ты это или теперь кто-то другой. Как сегодня..

Не ?

Очень даже да! "Вещей", правда, не очень, но пойдёт.
Пока сочиняла, Ростислав ответил. Забавно получилось.