Международный конгресс литературных переводчиков

[sea mammal]

7-8 сентября, в Москве, в Библиотеке иностранной литературы проходил международный конгресс литературных переводчиков.

В начале, как положено , были приветствия от высокого начальства. Были: Михаил Сеславинский ( руководитель «Роспечати»), Михаил Швыдкой ( специальный представитель Президента Российской Федерации), Константин Косачев ( руководитель «Россотрудничества» и Александр Дроздов (исполнительный директор Фонда «Президентский центр Б.Н. Ельцина»).

У начальства оказались довольно странные представления о переводе. Сеславинский говорил, что «Иван Иванович Гугл» губит искусство перевода, поскольку все пользуются автоматическим переводчиком. Швыдкой сначала пугал кризисом гуманизма, а потом сказал, что переводчики выбирают книги, которые надо переводить, и поэтому на них ложится обязательство пред национальной культурой. Косачев объяснил, что любит читать книги, поскольку он родом из СССР. Дроздов говорил общие слова про свободную личность, но никакого чувства противоречия у меня от его высказываний не возникло.

Потом выступал лингвист Вячеслав Всеволодович Иванов. Он разбирал стихотворение «Выхожу один я на дорогу» в переводе Рильке (на немецкий). Интересно.
А потом он говорил о том, как Роберт Лоуэлл перевел стихотворения Мандельштама «За гремучую доблесть грядущих веков».

(Вот так:

For the sake of the resonant valor of ages to come,
for the sake of a high race of men,
I forfeited a bowl at my fathers’ feast,
and merriment, and my honor.

On my shoulders there pounces the wolfhound age,
but no wolf by blood am I;
better, like a fur cap, thrust me into the sleeve
of the warmly fur-coated Siberian steppes).

И как его критиковал за этот перевод Набоков. Тут стало действительно интересно.

Потом литературный критик Наталья Иванова сокрушалась, что переводят совсем не тех русских писателей, которые, по ее мнению, того заслуживают. В общем, переводят всякую Маринину, вместо того, чтобы переводить Шишкина и Маканина.

Потом Александр Яковлевич Ливергант, говорил о трудной жизни переводчика: ни славы, ни денег, ни почета. Переводят много и плохо. Издателю важно, чтобы переводчик перевел быстро. Редактор правит, не заглядывая в подлинник. Ну, Александр Яковлевич говорит это в течение последних десяти лет, если не больше. Похоже, не часто он выглядывает из своей башни из слоновой кости.

Да, и надо отметить, что на Конгрессе не было ни единого человека от издательств. То есть живую жизнь иностранной литературы и перевода, по крайней мере в России, организаторы сознательно оставили за бортом.
Потом был обед, а потом мы разбрелись по секциям.

Я пошла на секцию 4: «ЧТО ТАКОЕ «ШКОЛА» ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПЕРЕВОДА?

Вели Николай Гарбовский и Дмитрий Бак. Очень обаятельно. Сначала Ирина Алексеева рассказывала, как она со студентами они на выездном заседании в Пушкинских горах переводила книгу рассказов с немецкого.

Потом была Ольга Костикова - про имена литературных персонажей. Можно ли положительного героя назвать Хулио? Или лучше переименовать его в Лусьо? Очаровательный дядька, переводчик с сербско-хорватского, (когда все представлялись я не запомнила его имени, к сожалению) подкинул своих примеров, в общем, посмеялись.

Потом выступал Владимир Игоревич. Он говорил о том, что переводчик незримо присутствует в тексте, хотя читатель, как правило, не отдает себе в этом отчета. В качестве примера он приводил один и тот же фантастический рассказ, который отдали на рецензию двум знаменитым переводчицам. Одна из них увидела в тексте похабщину и порнографию, другая трогательную повесть о первой любви. И если бы были сделаны два перевода, то читатель получил бы два совершенно разных рассказа. Это заложено в самой природе перевода, от этого никак не уйти, но читателям кажется, что они напрямую имеют дело с автором.
Наталья Мавлевич говорила о том, как быстро меняется русский язык, ну и в частности о том, что язык перевода устаревает быстрее, чем язык оригинала. Первые переводы Шекспира сделаны во времена Пушкина и Жуковского, но, по ее словам, читать их невозможно. В пересказе это утверждение выглядит спорно, но сам доклад был совершенно блестящий.

Екатерина Хованович уговаривала всех переходить на десятипальцевый метод печати и вообще рассказывала про техническую сторону нашей работы.
Потом был кофе-брейк. А после него мы пошли на третью секцию, слушать Мишель Берди.

Мишель Бёрди – это такая американская женщина, которая тридцать лет живет в России и ведет в англоязычной газетке The Moscow Times колонку про русский язык глазами иностранки. Нам вместе с программой Конференции, ручкой и блокнотом выдали ее книгу "The Russian Word's Worth". Пока в общей части был какой-то скучный доклад, я в нее заглянула. Оторваться невозможно.

В общем, Мишель Бёрди – это праздник. Я обязательно буду читать ее колонку. В докладе она Мишель Бёрди говорила про русские глаголы. Какая это сложная задача для переводчика. Вот непонятно, почему тарелка стоит на столе, а не лежит, костюм на человеке сидит, а туфли в коробке лежат, а в коридоре – стоят. Переводчику с русского трудно понять, когда он имеет дело со стандартным словоупотреблением, а когда с чем-то необычным. (В общем, она тридцать лет в России и до сих пор выясняет, что стоит, а что не стоит.)

И еще Мишель Берди рассказала дивную историю, про свою подругу, тоже американку. Про то, как во времена перестройки, когда еду покупали на одном конце города, а потом везли на другой, эта дама ехала в метро, а перед ней сидел чуть пьяненький дядечка с сеткой яиц. Дядечка все время пытался уступить ей место, на что она ответила:
– Сидите, сидите, у вас же яйца!
Люди заулыбались. Дяденька по-прежнему пытался ее посадить и тогда она сказала:
– Хорошо, я сяду, только позвольте мне подержать ваши яйца!

Вот, собственно и все. Был еще торжественный ужин и еще на следующий день пленарные заседания, но мы уже туда не пошли.

[MrsDee]

Небольшая поправка по поводу Мандельштама, Набокова и Лоуэлла. Поскольку по совпадению об этом же был доклад Кружкова в той секции, куда пошла я, должна сказать, что Вячеслав Всеволодович оговорился.
(Он такой замечательный, что ему можно. Просто слушать, как он говорит по-русски, как читает стихи на немецком, английском и французском – чистое наслаждение. Уж на что я не знаю немецкого, а

seh die Leere still mit Gott verkehren
und wie jeder Stern mit Sternen spricht.

поняла и могла только согласиться, что это действительно иначе чем чудом не назовешь.)

Так вот, там где but no wolf by blood am I – это перевод самого Набокова. У Лоуэлла так:

In the name of the higher tribes of the future,
In the name of their foreboding nobility,
I have had to give up my drinking cup at the family feast,
my joy too, and then my honor.

This cutthroat wolf century has jumped on my shoulders,
but I don't wear the hide of a wolf--
no, tuck me like a cap in the sleeve
of a sheepskin shipped to the steppes.
….
Кстати, статья Набокова есть в сети и по-английски, и русский перевод:
http://www.gramotey.com/?open_file=1269071267

Есть и ответ Надежды Яковлевны Мандельштам на эту статью:
http://ilja-auslender.livejournal.com/43510.html
Чтение в высшей степени занимательное. Пафос Набокова

[Widdershins]

Продолжаем. Изложу, что происходило на «моей» секции №3, «Переводы современной русской литературы» (не совсем до конца, 3-4 доклада я не дослушала). Я на самом деле только после случайного вопроса Мишель Берди: «Здесь есть носители русского?» осознала, что на секции собрались – за редким исключением - сплошь иностранные переводчики. Может, поэтому все с самого начала строго (строжайше) придерживались регламента в 10 минут, не задавали вопросов (договорившись записывать и задать все потом – или в кулуарах, или на кофе-брейке). Так что все было оперативно. Сразу оговорюсь, что в этой секции, как и в основном на конгрессе под современной русской литературой понимались исключительно Пелевин-Сорокин-Маканин-Данилов-Ерофеев-Гришковец-Прилепин-Улицкая-Петрушевская.
Выступила Лиза Хайден (США) – переводчик, хозяйка блога о современной русской литературе. Основная идея доклада: хорошее произведение – это произведение, обладающее «внутренней логикой», пронизывающей его на всех уровнях, и в современной русской литературе она эту логику чувствует.
Кристина Роткирх (Швеция-Финляндия) – действительно рассказывала и про Швецию, и про Финляндию. Доклад назывался «Заметки о восприятии современной русской прозы» в означенных странах, однако речь шла не столько о восприятии, сколько об издании. Интерес к русской прозе весьма слабый, перед отъездом она зашла в крупный книжный в Швеции – из свежепереведенного есть «Письмовник» Шишкина и что-то еще. Раньше переводили Улицкую, Маканина, Сорокина, Гришковца – больше не переводят. На финском чуть лучше, переводят по-прежнему. Пелевина издают тиражом в 10000 экземпляров и там, и там, хотя население Швеции больше. Со стороны критики наблюдается, скорее, «вежливый интерес» к российской тематике, не ругают, не хвалят. Русские книги в принципе в мире не становятся бестселлерами. Западные – да, русские – нет.
Немного разбавил наблюдения Ноа Беркстед-Брин (Великобритания) рассказом о переводе современных русских пьес на английский. Он сам работает в связке с режиссером (переводчику драматургии – ставящейся драматургии – наверное, иначе и нельзя), поэтому имеет счастливую возможность перебирать варианты и прикидывать во время «проб» на репетициях. Начал с того, что современная русская драматургия в принципе существует, хотя о ней часто не подозревают и при упоминании делают круглые глаза. Существует в маленьких экспериментальных театриках, авторы пробуют различные новаторские приемы, соответственно перевод зависит от того, в какой традиции написана пьеса, на чем ее строит автор.
Алиция Володзько-Буткевич (Польша) – директор Института русистики Варшавского университета, в прошлом заведующая редакцией славянских литератур варшавского издательства. Картина в Польше не особенно оптимистичная: где-то в 80-х от русской литературы (всей, но в пример приводился Довлатов) отвернулись по политическим мотивам, пошло отторжение. «Аллергия» прошла только где-то к 2005 году, однако популярна, прежде всего, антироссийская тематика, Виктор Ерофеев, например. Слово «русский» служит приманкой в заглавиях польской литературы – «Русский апокалипсис», «Русский любовник» и так далее. Издаются Пелевин, Сорокин, Ерофеев, Прилепин – выбор, по словам Алиции, определяется не только вкусом издателя, но и вкусами переводчиков. Однако существует заметная пропасть между изданием и чтением – издаваться это все издается, но непонятно, кто в итоге читает. Маринину читают несомненно, любят фантастику. Еще документальную литературу – «Подстрочник» Лунгиной, например.
Затем выступила Мауриция Калузио (Италия), опять разбавив обзоры и теории практикой. Рассказывала о переводе лагерной прозы – правда, совсем кратко и только на примере «Одного дня Ивана Денисовича», который в Италии вышел в начале 60-х сразу в двух переводах. Понятно, что основную трудность для перевода представляют реалии и, прежде всего, безэквивалентная лексика, которой в лагерной литературе предостаточно. Переводчики выкручивались как могли, но порцию критики все же получили (не от Мауриции, она зачитывала выдержки из чьей-то критической статьи). Если для «баланды» и «бушлата» в итальянском что-то нашлось, то развести «шмон» и «обыск», «зэка» и «заключенного», а также воспользоваться лексикой Примо Леви, чтобы обозначить «лагерь» именно как концентрационный, гулаговский, переводчикам не удалось. Чтобы не переводить «шмон» как «обыск» критик предлагает а) использовать имеющийся в итальянском языке жаргонизм, б) (предпочтительнее) оставить слово из оригинала и объяснить его сноской либо – что еще лучше – в специальном глоссарии в конце.
Следующей была Арлет Кавальер (Бразилия), которой, как преодолевшей наибольшее расстояние до России, предоставили больше времени для доклада. Все (ведущие) сказали, что выступление необычайно интересное, но мне оно показалось, наоборот, чересчур общим. Очень надеюсь, что где-то все-таки выйдут материалы конференции, и я смогу ознакомиться на свежую голову. Доклад был о переводе современной русской литературы в Бразилии, но начала Арлет почему-то с Гоголя, который крайне сложен для перевода. Не менее сложны и современные русские авторы, поскольку следуют традициям Гоголя и, в общем, вышли из гоголевской «Шинели». Выход – опираться на кросс-культурные связи.
Еще успел до кофе-брейка выступить не значившийся в программе секции Ари ван дер Энт (Нидерланды). Переводит Данилова. Начал с того, что рассказал, как, будучи в Москве, забыл где-то книгу «Описание города» (он с ней и вышел выступать, зачитывал из нее выдержки) и решил купить еще экземпляр, поскольку перевод продолжать надо. В магазине на просьбу дать «Описание города» спросили: «Какого города?» Данилова переводить трудно, поскольку его текст – это фактически стихотворение в прозе, там есть размер и ритм. Кроме того, Данилов категорически не употребляет местоимение «я», а для голландского, как и для английского – это беда (эх, был бы он испанцем, было бы ему легче). А кроме того, текст изобилует вывертами типа «Еще в гостинице, название которой совпадает с названием одного из областных центров Украины, при изучении карты описываемого города обнаружилось, что в Таком-то районе (отдаленном) есть железнодорожная станция с невероятным, чудовищным названием. Оно образовано из двух частей. Первая — фамилия крупного деятеля большевизма. Вторая — град. Получается <Фамилия крупного деятеля большевизма>град. Раньше Такой-то район (отдаленный) был отдельным городом, и после революции его переименовали в <Фамилия крупного деятеля большевизма>град, а потом этот отдельный город присоединили к описываемому городу и он стал Таким-то (по прежнему, дореволюционному названию города) районом, а железнодорожная станция так и осталась — <Фамилия крупного деятеля большевизма>град. Это крупная станция, один из вокзалов описываемого города, там даже некоторые поезда дальнего следования останавливаются. Надо обязательно побывать на этой станции с таким невероятным, чудовищным названием».
Честно говоря, мне лично во всех докладах, кроме Ноа Беркстед-Брина, который даже привел пример, как обошлись с диалогом о «тыканье»-«выканье» в одной из пьес (как и следовало предполагать, заменили описательным «перестань со мной заигрывать», т.е. сделали несколько более прямолинейно, но по-другому, видимо, никак), не хватало конкретных примеров решения проблем. Проблемы обозначались, а про решения-выходы-находки как-то не особенно говорилось. Я имею в виду, само собой, не проблемы книгоиздания, а вот эти мелкие, переводческие.
Перед выходом на кофе-брейк попробовали все же задать вопросы. Словенская переводчица Лияна Деяк спросила Лизу Хайден, которая, как ей известно, переводит того же автора, что и она, – нет ли у нее идей, как переводить большой кусок, написанный на русско-украинском суржике. Она пока пыталась подобрать что-то из словенских диалектов, но все не то. Лиза ответила, что у нее было такого поменьше, и более-менее удалось справиться с помощью просторечия американской глубинки.

[MrsDee]

(продолжение) После обеда я пошла на секцию, которая называлась «ОРИГИНАЛ-ПОДСТРОЧНИК-ПЕРЕВОД: степени отдаления и приближения. Общая теория и практика перевода. Форма и содержание: проблема и решения» (модераторы Сонькин и Борисенко). Если не считать первого доклада, все остальное было продолжением спора Набокова и Лоуэлла.
Первым выступал Вэньфэй Лю, который переводит на китайский русскую поэзию и прозу от Чаадаева до Пелевина. Разумеется, о специфических переводческих проблемах он нам рассказать не мог, так что говорил о судьбе своих переводов и о читательском отклике. Ему задавали много вопросов, в том числе о тиражах, так вот, Пелевин выходит в Китае тиражом около 5 тыс, в случае Пушкина совокупные тиражи приближаются к 40 тыс.
Потом Серена Витале из Италии прочла доклад по названием: «С рифмой или без рифмы? Как мы чуть не поругались с великим И.Бродским». Прочла – совершенно неверное слово. Надеюсь, доклад напечатают, хотя не представляю его себе в письменном виде. Докладчица очень артистично изображала себя, Бродского («Серена! Переводить Мандельштама без рифм – стыдно!») и даже пела итальянские детские песенки, рассказывая, как пыталась объяснить Бродскому, что получится из его стихов, если переводить их в рифму.
Кружков говорил о переводческих принципах Набокова. Я этого все равно не перескажу, так что предлагаю подождать опубликованного доклада.
Доклад Виктора Сонькина назывался «Кто такой Пушкин? К проблеме перевода и культурного контекста». Сонькин начал с цитаты: «Мы не хотим признаться себе, что душевный мир Пушкина для нас такой же чужой, как древнего ассирийца или собаки Каштанки». Попробую, насколько смогу, изложить основную мысль, как я ее поняла. Есть два пути: упрощающий перевод, который, конечно, хорош тем, что пробуждает у читателя некоторый интерес к явлению, но по сути это все равно что манга по классическим произведениям или открытки, на которых кошечки изображают сцены из Шекспировских трагедий (слайды манги и кошечек на экране). И есть комментированный перевод (на экране слайд: три строчки из Горация, остаток страницы – комментарий убористый шрифтом), который только и может быть правильным.
После доклада руку поднял Кружков и спросил: «Если есть только манга с кошечками и комментированный перевод, то как называется то, что делаем мы все?» Сонькин ответил в том духе, что срединный путь – по канату, и переводчик неизбежно оступается в ту или другую сторону. На это Кружков сказал, что лучший пример комментированного перевода – набоковский «Онегин», который ничего не говорит англоязычному читателю о Пушкине, потому что у него одна цель: показать (не помню эпитетов, но их было три, примерно «ошеломляющую, оглушающую, сногсшибательную) образованность Набокова.
Дмитрий Псурцев говорил о концепции воссоздающего перевода М.Л.Лозинского. Главная идея заключалась в том, что не надо переходить на более высокий уровень эквивалентности, пока не исчерпаны возможности более низкого. Для иллюстрации он раздал листки с параллельными текстами: пример плохого (очень вольного – практически другое стихотворение с другой просодией и о другом) и хорошего. Времени на вопросы уже не оставалось, но когда всех отпустили на кофе-брейк, вскочила Марина Бородицкая и, потрясая этими листками, очень темпераментно высказалась в том духе, что вынесенный на осуждение перевод по крайней мере живой, а то, что предлагается в качестве образца – мертвечина. И если она умрет, пусть лучше ее переводят как первый переводчик, а не как второй.
Почти сразу после кофе мне пришлось уйти, так что второй половины докладов я, к сожалению, не слышала.