Едва она зашла в дом, как услышала мужской голос.
– Банни! – строго позвала она.
– Я здесь! – отозвалась Банни.
Кейт сбросила куртку в холле и направилась в гостиную.
Банни сидела на кушетке: воздушные золотистые локоны, личико-сама невинность, легкая не по сезону блуза с приспущенной линией плеч. Рядом расположился соседский мальчик Минц.
Это что-то новое. Эдвард Минц был на пару лет старше Банни, болезненного вида парень с русой клочковатой бородкой (похожей на нарост лишайника, подумалось Кейт). Среднюю школу он окончил два года назад, а вот в колледж поступать отказался. По словам его матери, у него была "та самая японская болезнь".
– Что за болезнь такая? – поинтересовалась Кейт.
– Это когда подростки закрываются в своих комнатах и отказываются жить как все нормальные люди, – ответила ей миссис Минц.
И все-таки создавалось впечатление, что Эдвард прикован не столько к своей комнате, сколько к застекленной веранде, выходящей на столовую семьи Баттистов. Там, усевшись в шезлонге, обняв колени и покуривая подозрительно тонкие сигареты, он мог просиживать сутки напролет.
Ну что ж, по крайней мере, угроза романа отпадает (Банни неровно дышала к парням спортивного типа). И все-таки правила никто не отменял, поэтому Кейт сказала:
– Банни, ты ведь помнишь – тебе не разрешено развлекаться в отсутствие старших.
– Развлекаться! – воскликнула Банни, рассеянно хлопая глазами. На ее коленях лежал открытый блокнот на пружине. – У меня урок испанского!
– О чем ты?
– Помнишь, я просила Папу? А сеньора Макгилликадди сказала, что мне нужен репетитор? А Папа разрешил?
– Да, но… – начала было Кейт. Да, но он определенно не имел в виду какого-нибудь тупицу-соседа. Вслух этого Кейт, однако, не сказала (дипломатичность). Вместо этого она повернулась к Эдварду и спросила:
– Ты действительно так хорошо знаешь испанский, Эдвард?
– Да, мэм, учил 5 семестров, – сказал он. Кейт не поняла, было ли "мэм" сказано в шутку или всерьез, но ее это зацепило – не так уж она и стара. – Иногда я даже думаю на испанском, – добавил Эдвард.
Банни хихикнула. Хихикала она по любому поводу.
– Он уже так многому меня научил?
Еще одной раздражающей привычкой Банни была ее манера переделывать повествовательные предложения в вопросительные. Кейт любила позлить ее, прикидываясь, будто она действительно думает, что они вопросительные, поэтому ответила:
– Откуда мне знать. Если ты не заметила, меня не было дома.
– Что? – не понял Эдвард.
– Просто не обращай на нее внимания? – посоветовала ему Банни.
– Я получал "5" и "5-" по испанскому каждый семестр, – сказал Эдвард. – Кроме последнего, и в этом нет моей вины. У меня был стресс.
– И все же, – сказала Кейт, – Банни не разрешено принимать посетителей мужского пола, когда никого нет дома.
– Ох! Это унизительно! – взвизгнула Банни.
– Такая уж твоя судьба, – сказала Кейт. – Продолжайте, я буду неподалеку, – добавила она и пошла в сторону двери.
– Ун битчо, – прошептала Банни ей вслед.
– Уна битч-А, – голосом наставника поправил ее Эдвард. И они принялись сдержанно смеяться.
Да, Банни была совсем не таким ангелочком, каким казалась всем вокруг.
Кейт никогда толком не понимала, почему Банни вообще появилась на свет. Их мать – хрупкая, тихая, с золотисто-розовой шевелюрой и длинными, как у Банни, ресницами – первые 14 лет жизни Кейт провела, прохлаждаясь в так называемых "местах для восстановления сил". А потом вдруг появилась Банни. Кейт не могла себе представить, почему ее родители решили, что это хорошая идея. Может, они ничего и не решали; может, безрассудная страсть все решила за них. Впрочем, такой вариант представить было еще сложней. Как бы там ни было, вторая беременность выявила порок сердца Теи Баттиста, а может и послужила его причиной, и она скончалась прежде, чем Банни исполнился год.
Для Кейт со смертью матери мало что поменялось, к ее отсутствию она привыкла задолго до этого. А Банни, не сохранившая о матери никаких воспоминаний, странным образом унаследовала некоторые ее жесты – взять хотя бы ее привычку плаксиво морщить подбородок. Или то, как мило она покусывала кончик указательного пальца. Создавалось впечатление, будто Банни начала изучать мать ещё до своего рождения.
Их тетя Тельма, сестра Теи, всегда говорила: "О, Банни, клянусь, при виде тебя у меня наворачиваются слезы. Ты словно копия своей покойной матушки!"
Кейт же от матери не взяла ровным счетом ничего. Смуглая, коренастая и неуклюжая. Покусывание пальца в ее исполнении казалось нелепостью, и никому и в голову не приходило называть ее ангелочком.
Кейт была "уна битча".