Едва переступив порог дома, она отчётливо услышала мужской голос.


- Банни, - позвала она самым строгим тоном, на какой только была способна.


- Я здесь! – крикнула в ответ Банни.


Кейт бросила пиджак на диванчик в прихожей и вошла в гостиную. Банни сидела на диване – задорные золотистые кудряшки и личико, выражающее саму невинность, блузка с открытыми плечами, чересчур лёгкая для этого времени года; а рядом с ней пристроился Минтц – сын их соседей.


Это что-то новенькое. Эдвард Минтц был на несколько лет старше Банни, болезненного вида паренёк с редкой светлой бородкой, которая напоминала Кейт лишайник. Он закончил школу два года назад, но не смог доучиться в колледже; его мать утверждала, что у него “тот самый японский недуг”.


- Что это за недуг? – как-то спросила Кейт.


На что миссис Минтц ответила:


- Тот самый, при котором молодёжь закрывается у себя в комнате и отказывается как-то устраивать свою жизнь.


Только Эдвард не закрывался в своей комнате, предпочитая ей застеклённую террасу, которая выходила на окна столовой дома Баттиста, он изо дня в день сидел в шезлонге, обхватив руками колени, и курил подозрительно крошечные сигареты.


Ну, что ж, по крайней мере, любовных историй можно не опасаться (слабостью Банни были футболисты). Но всё-таки правило есть правило, поэтому Кейт сказала:


- Банни, ты же знаешь, тебе нельзя никого приглашать, когда ты одна дома.


- Приглашать! – воскликнула Банни, от удивления округляя глаза; она подняла раскрытый блокнот, лежавший у неё на коленях. – У меня урок испанского!


- Да ладно?


- Я спрашивала папу, помнишь? Сеньора МакГилликади сказала, что мне нужен репетитор? И я поговорила с папой, он сказал, что не против?


- Да, но… - начала Кейт.


Да, но он точно не имел в виду местного наркомана. Однако Кейт не сказала этого вслух (по дипломатическим соображениям). Вместо этого она повернулась к Эдварду и спросила:


- И вы свободно говорите по-испански, Эдвард?


- Да, мэм, я изучал его пять семестров, - сказал он.


Она не знала, было ли это “мэм” сказано с сарказмом или на полном серьёзе. В любом случае, это раздражало – не такая уж она и старая.


- Иногда я даже думаю по-испански, - добавил Эдвард.


Это заставило Банни захихикать. Банни хихикала по любому поводу.


- Он уже многому научил меня? - сказала она.


Ещё одной раздражающей привычкой Банни было превращать утвердительные предложения в вопросительные. Кейт нравилось издеваться над ней, делая вид, что она и правда считает их вопросами, поэтому она сказала:


- Откуда мне знать, меня ведь не было дома вместе с вами.


- Что? – спросил Эдвард.


- Просто не обращай внимание? - сказала ему Банни.


- Я каждый семестр получал “отлично” и “отлично с минусом”, - продолжил Эдвард, - кроме последнего курса, но это было не по моей вине. У меня был стресс.


- Что ж, - сказала Кейт, - Банни всё равно нельзя принимать гостей мужского пола, когда дома никого нет.


- Эй! Это унизительно! – вскричала Банни.


- Не повезло, - невозмутимо сказала Кейт. – Занимайтесь, я буду поблизости.


И она вышла из комнаты.


За её спиной она услышала, как Банни пробормотала:


- Un bitcho.


- Una bitch-AH, - нравоучительно поправил её Эдвард. (примечание переводчика – исп. “una bitcha – стерва”)


И они зашлись в приступе хохота.


Едва ли Банни была такой уж милой, какой её все считали.


Кейт никогда не могла понять, почему Банни вообще существовала. Их мать – хрупкая, молчаливая, с волосами цвета розового золота и такими же, как у Банни, огромными глазами в обрамлении пушистых ресниц – первые четырнадцать лет из жизни своей старшей дочери провела в различных “санаториях”, как их тогда называли. А потом вдруг родилась Банни. Кейт было сложно понять, как её родители могли пойти на это обдуманно. Но, может, это и не было обдуманным; может, это был порыв страсти. Но представить такое было ещё сложнее. Так или иначе, вторая беременность выявила какое-то нарушение в сердце Теа Баттиста или, может, стало причиной этого нарушения, и она умерла до того, как Банни успела отпраздновать свой первый День Рождения. Кейт едва ли заметила какие-то перемены в том одиночестве, в котором она пребывала всю свою жизнь. А Банни вообще не помнила мать, хотя, некоторые из жестов Банни пугающе напоминали её – к примеру, высокомерно вздёрнутый подбородок или привычка грызть кончик указательного пальца. Будто бы она изучала их мать из утробы. Тётя Тельма, сестра Теа, постоянно говорила:


- О, Банни, клянусь, я каждый раз готова разрыдаться при виде тебя. Ты так похожа на свою бедную мать!


Кейт же, напротив, практически не походила на мать. Кейт была смуглой, ширококостной и неуклюжей. Она бы нелепо выглядела, если бы грызла палец, и никто никогда не называл её милой.


Кейт была una bitcha.