Едва переступив порог дома, она отчётливо услышала мужской голос.

—Банни, — окликнула она как можно строже.

— Здесь! — раздалось в ответ.

Кейт бросила пальто на банкетку в прихожей и вошла в гостиную. Банни в нимбе из золотых кудряшек, с выражением обескураживающей невинности на лице, в лёгкой не по погоде кофточке с открытыми плечами, сидела на диване. Рядом с ней расположился соседский парень Минтц.
Это было что-то новенькое. Эдвард Минтц, молодой человек болезненного вида, с подбородком, неровно заросшим светлой щетиной, напоминавшей Кейт лишай, был старше Банни на несколько лет. Он окончил школу в позапрошлом июне, но провалил экзамены в колледж. Его мать жаловалась, что он подхватил «эту японскую заразу». Кейт как-то поинтересовалась у неё, что это. Миссис Минтц рассказала, что это состояние, когда молодые люди запираются у себя в комнате, отказываясь и пальцем пошевельнуть ради собственной жизни. Но, кажется, Эдвард предпочитал своей комнате застеклённую веранду, выходящую на окна столовой семьи Батиста. Там его можно было видеть, сидящим целыми днями в шезлонге в обнимку с собственными коленями, курящего подозрительно крохотные сигареты.

Что ж, всё в порядке. По крайней мере, влюбиться Банни не грозит (она питала слабость к типам из футбольной команды). Но правило есть правило, поэтому Кейт строго произнесла:

— Банни, ты же знаешь, что тебе не положено развлекаться, когда ты одна.

— Развлекаться?! — воскликнула Банни, в недоумении округлив глаза. На её коленях лежал раскрытый блокнот с пружинным переплётом.

— У меня урок испанского!

— У тебя что?

— Я спрашивала у папы, помнишь? Сеньора Мак-Гилликади сказала, что мне нужен наставник. Я спросила, и он сказал «ладно»?

— Да, но… — начала Кейт.

Да, но он точно не имел в виду обкуренного соседского придурка. Однако Кейт не произнесла этого вслух (ох уж эта дипломатия). Вместо этого она повернулась к Эдварду и спросила:

— Ты свободно говоришь по-испански, Эдвард?

— Да, мадам. Я учил его пять семестров, — ответил он.

Она не поняла, как отнести к обращению «мадам» — как к наглости с его стороны или серьёзно. В любом случае это её задело. До возраста «мадам» ей было ещё далеко.

— Я иногда даже думаю на испанском, — продолжил он.

При этих словах Банни хихикнула. У неё вызывало усмешку практически всё.

— Он меня уже многому научил, — добавила она с вопросительной интонацией.

У Банни была ещё одна привычка, которая вызывала раздражение — произносить утвердительные предложения вопросительно. Кейт любила подкалывать её, притворяясь, что действительно воспринимает её ответы как вопросы, поэтому она произнесла:

— Не знаю, да и откуда мне знать. Меня же с тобой дома не было.

— Что? — удивился Эдвард.

— Просто не обращай на неё внимания, — бросила Банни.

— У меня всегда был высший или почти высший балл по испанскому, — продолжил Эдвард, — кроме выпускного года, но тут я не виноват. У меня был сложный период.

— Что ж, — проговорила Кейт, — тем не менее, Банни не позволено принимать гостей мужского пола, когда больше никого нет дома.

— О, это так унизительно! — возмутилась Банни.

— Ничего не поделаешь, — бросила Кейт. — Продолжайте. Я буду рядом.

И она вышла из комнаты.

За спиной она услышала, как Банни пробормотала по-испански:

— Un bitcho!

— Una bitch-AH (1), — поправил её Эдвард назидательным тоном.

Их накрыл приступ смеха, и они сдавленно захихикали.

Банни была совсем не такой милой, как некоторые о ней думали. Кейт до сих пор не понимала, как Банни вообще появилась на свет. Их мать, хрупкая, молчаливая блондинка с розовато-пепельным оттенком волос, с такими же, как у Банни огромными лучистыми глазами, провела первые четырнадцать лет жизни Кейт, меняя так называемые «места отдыха». Затем неожиданно родилась Банни. Кейт с трудом представляла себе, как её родителям могло прийти в голову, что это хорошая мысль. Возможно, они об этом не думали; возможно, что всё решил случай и безумная страсть. Но представить это было ещё труднее. В любом случае во время второй беременности у Теа Батиста выявили какой-то порок сердца или, возможно, беременность дала толчок его развитию. Она не дожила и до первого дня рождения Банни. Это мало что изменило в жизни Кейт, поскольку она и так была полностью предоставлена самой себе. Банни совсем не помнила их мать, хотя иногда она казалось настолько на неё похожей, что становилось даже не по себе. Например, её привычка застенчиво опускать голову или мило покусывать кончик указательного пальца. Казалось, она изучила свою мать, ещё будучи у неё в утробе. Их тётка
Тельма, сестра Теа, частенько говаривала: «Ох, Банни, гляжу на тебя, и слёзы наворачиваются. Могу поклясться, ты просто вылитая твоя бедная мать!»

Кейт, с другой стороны, ни капельки не походила на мать. Она была смуглой, крепко сбитой и неуклюжей. Она бы выглядела глупо, покусывая палец, и никто никогда не назвал бы её милой.
Кейт была стервой.

Прим. переводчика:
(1) Стерва (в переводе с испанского).