Не успела она войти в дом, как отчетливо услышала мужской голос.


- Банни! – позвала она как можно строже.


- Я тут! – откликнулась Банни.


Кейт бросила куртку на банкетку в прихожей и вошла в гостиную. На диване сидела Банни: детские невинные глаза в пене золотых кудряшек и - не по-детски открытая блузка, слишком уж легкая для этого времени года. А рядом с ней сидел сын Минцев из соседнего дома.


Это было что-то новенькое. На несколько лет старше Банни, Эдвард Минц был болезненного вида молодым человеком с бледной клочковатой растительностью на подбородке, напоминавшей Кейт лишайник. Он закончил школу в июне позапрошлого года, но так и не уехал в колледж. Его мать утверждала, что он подхватил «эту японскую болезнь». Кейт раньше не слышала про такую, и миссис Минц объяснила ей: «Это болезнь, которая лишает подростков желания выходить из своей комнаты и заниматься своей жизнью». Вот только Эдвард, видимо, выбрал местом своего заточения не комнату, а застекленную террасу, выходившую на дом Батиста. Через окно их столовой можно было изо дня в день наблюдать, как он сидит в шезлонге, обхватив руками колени, и курит подозрительно маленькие сигареты.


Ну, уже хорошо: по крайней мере, романтика тут не грозит (слабостью Банни были футболисты). Тем не менее, правила есть правила, поэтому Кейт сказала:


- Банни, ты знаешь, что тебе не разрешено принимать гостей, когда ты одна дома.


- Принимать гостей?! – воскликнула Банни, ошеломленно округлив глаза. Она подняла толстую тетрадь, которая лежала раскрытой у нее на коленях. – У нас урок испанского!


- Урок испанского?


- Я спрашивала у папы, помнишь? Сеньора МакГиликади сказала, что мне нужен репетитор? И я спросила у папы, и он разрешил?


- Да, но… - начала было Кейт.


«Да, но он точно не предполагал, что это будет какой-то соседский наркоман». Однако Кейт не произнесла этого вслух – здесь требовалась более тонкая игра. Она повернулась к Эдварду и спросила:


- Ты так хорошо владеешь испанским, Эдвард?


- Да, мадам, я учил его 5 семестров, – сказал он.

Она не могла определить, было ли это «мадам» насмешкой, или он так к ней обратился на полном серьезе. Это раздражало в любом случае – она не была настолько старой. Он продолжил:


- Иногда я даже думаю на испанском.


В ответ Банни хихикнула. Банни хихикала по поводу и без.


- Он уже многому меня научил? – сказала она.


Еще одной дурацкой привычкой Банни было произносить любую фразу с вопросительной интонацией. Кейт любила дразнить ее, делая вид, что она действительно приняла ее слова за вопрос, поэтому она сказала:


- Откуда мне знать, меня же здесь не было?


- Что? – не понял Эдвард.


Банни ответила:


- Не обращай внимания?


- У меня была пятерка или пятерка с минусом за каждый семестр, - сказал Эдвард. – Кроме выпускного класса, но это была не моя вина. Я переживал кое-какой стресс.


- Хорошо, но, тем не менее, - сказала Кейт, - Банни нельзя принимать гостей, когда взрослых нет дома.


- О-оо! Ты меня позоришь! – воскликнула Банни.


- Такая твоя доля, - ответила Кейт. – Продолжайте. Я буду неподалеку.


И она вышла.


Из-за спины до нее донесся шепот Банни: «Ун сука».


- УнА сука, - поправил ее Эдвард наставительным тоном.


Они приглушенно засмеялись.


Банни и близко не была той милашкой, какой ее считали окружающие.


Кейт никогда не понимала, почему Банни вообще появилась на свет. Их мать - тихая хрупкая блондинка с розово-золотистым отливом в волосах и с такими же, как у Банни, глазами-звездочками – провела все первые четырнадцать лет жизни Кейт, поправляя свое здоровье то в одном «доме отдыха», то в другом. А потом, как гром среди ясного неба, родилась Банни. Кейт было сложно представить, каким образом родители пришли к этому решению. Возможно, они и не приходили, возможно, это был случай безумной страсти. Но этот вариант был еще более невероятным. Так или иначе, вторая беременность выявила какой-то дефект в сердце Теи Батиста, а может быть, и вызвала этот дефект, и она не дожила до первого дня рождения Банни. Кейт практически не почувствовала перемены – за свою жизнь она привыкла к постоянному отсутствию Теи. А Банни даже не помнила мать, хотя в некоторых своих привычках она словно копировала ее – застенчиво прижимая к шее подбородок или изящно покусывая кончик указательного пальца. Было трудно отделаться от мысли, что Банни изучала их мать из утробы. Их тетя Тельма, сестра Теи, постоянно говорила:


- Ох, Банни, клянусь, мне хочется плакать, когда я вижу тебя. До чего же ты похожа на свою бедную мать!


У Кейт, напротив, с матерью не было ничего общего. Она была смуглой, крупной и нескладной. Если бы она вздумала грызть свой палец, вышло бы нелепо, и ни разу в жизни ее не называли милашкой.


Кейт была «уна сука».