Глава первая Граф Бера был стар, набожен и начитан. В свои шестьдесят пять он любил похвалиться тем, что последние сорок лет не покидал родного феода. Его дом и оплот – большой замок «Бера» на известняковом холме – высился над городком Бера, который почти целиком окаймляла река Бера, приносящая графству Бера знаменитое изобилие. У графа водились оливы и виноград, сливы и груши, ячмень и женщины – все то, к чему он питал приязнь. Граф женился пять раз, и каждая следующая жена была моложе своей предшественницы, но ни одна не одарила его наследником. Он не зачал даже внебрачного байстрюка от доярки, хотя, видит Бог, отнюдь не из-за бездействия с его стороны. Отсутствие отпрысков убедило графа, что на нем лежит проклятие божие, и, дожив до старости, он окружил себя святыми сановниками. В городке уже имелся собор и восемнадцать церквей вкупе с епископом, канониками и священниками, а у восточных ворот ютилась обитель доминиканцев. Граф облагодетельствовал свой город еще двумя новыми церквями, а на высоком холме, что за рекой и виноградниками, к западу от города, установил монастырь. Он обзавелся каппеланом и за большие деньги выкупил горстку соломы, на которой в яслях после рождения возлежал младенец Иисус. Эту солому граф оправил в хрусталь, золото и драгоценные камни, возложил сей ковчег на алтарь в капелле при замке и стал молиться на него изо дня в день, но и этот святой талисман ему ничем не помог. Его пятой жене было семнадцать, она была в теле и совершенном здоровье, но как и прежние жены оказалась бесплодна. Поначалу граф заподозрил подлог в сделке со святой соломой, но капеллан заверил его, что реликвия происходит из папских чертогов в Авиньоне, и даже показал грамоту, подписанную самим Святым Отцом, которая подтверждала, что солома самая настоящая, из ложа младенца-Христа. Затем граф пригласил четырех выдающихся докторов. Исследовав здравие графской супруги почтеные врачеватели нашли только, что моча ее чиста, органы целы, а желания здравы, так что графу ничего не осталось, как положиться на собственную ученость, дабы обзавестись наследником. Гиппократ писал о влияние изобразительного искусства на акт зачатия, и граф приказал художникам украсить спальню своей жены картинами с богородицей и младенцем. Он ел красную фасоль и сильно натапливал спальню. Все втуне. Дело было не в нем, уверился граф. В два отдельных горшочка он посадил ячмень, и один горшочек поливал мочой жены, а другой своей собственной. Зерна дали ростки в обоих горшочках, что, по словам докторов, доказывало способность к зачатию как у него, так и его супруги. Что, как заключил граф, подтверждало мысль о проклятии. А посему с новым рвением он погрузился в религию, понимая, что времени у него немного. У Аристотеля было сказано, что мужчина способен зачать младенца самое позднее до семидесяти, так что графу на все старания свершить это чудо оставалось не более пяти лет. И вот в одно осеннее утро молитвы его были услышаны, о чем сам граф пока пребывал в неведении. Ему нанесли визит сановники из Парижа. Три священника и монах прибыли с письмом от Луи Бесье, кардинала и архиепископа ливорнского, папского нунция при французском дворе. Тон письма был одновременно покорным, уважительным и угрожающим. Архиепископ просил графа позволить молодому монаху, огромной учености, изучить архивы Бера. «Нам хорошо известно», – изящным латинским слогом излагал Кардинал-Архиепископ – «какую страсть вы питаете к любым манускриптам, как христианского, так и языческого толка. И потому, ради любви к Христу и ради упрочения царствия Его на земле, молю вас позволить брату Джерому изучить ваши мунименты». Что само по себе не вызывало недоумения, поскольку граф Бера действительно владел библиотекой и коллекцией манускриптов, пожалуй самой обширной во всей Гаскони, если не сказать во всех южных христовых землях, но из письма было не очень понятно, почему Кардинала-Архиепископа так привлекли мунименты на графский замок. Что же до упоминания языческих манускриптов… Это и было угрозой. Откажите мне в этой просьбе, читал между строк Бера, и я напущу на вас святых псов-доминиканцев вкупе с инквизиторами. Уж они установят, что языческие письмена суть рассадник ереси. Начнутся суды, запылают костры, что, разумеется, не коснется графа лично, но дабы уберечь от проклятия свою душу, придется раскошеливаться на индульгенции. Церковь питала к деньгам большой аппетит, а граф Бера, по общему разумению, был богат. Так что граф не решился оскорбить Кардинала-Архиепископа отказом, хотя и гадал, отчего вдруг Его Преосвещенство проникся таким интересом к его владениям. А потому граф Бера призвал Отца Рубера, главного доминиканца в городе, явиться в большой зал замка, который давно перестал служить местом трапез, и был уставлен полками с пылящимися на них старинными документами и редкими рукописями, переплетенными промасленной кожой. Отец Рубер был тридцати двух лет от роду. Сын городского дубильщика, который сделал карьеру в Церкви благодаря патронажу графа. Высоченный, и не менее же суровый, с черными волосами, остриженными так коротко, что графу его скальп напоминал жесткую щетку, какими оружейники полируют кольчуги. В это прекрасное утро Отец Рубер оказался еще и зол. – Завтра мне надо быть по делам в Кастилье де Арбизон, – сказал он. – И я должен отбыть в течение часа, чтобы добраться до города засветло. Нотки грубости в голосе Отца Рубера граф пропустил мимо ушей. Доминиканцы привыкли обходиться с графом как с равным – дерзость, которую он терпел, потому что это его забавляло…