Alison Espach, "The Adults" (отрывок)

Гости прибыли. В смокингах и вечерних платьях, они толпились за деревянной изгородью друг за другом, вытягивая шеи, словно зрители в зоопарке, которые хотят получше рассмотреть животных.

Так начался пятидесятилетний юбилей моего отца.

Я ожидала чего-то особенного. Мне было четырнадцать, волосы, слипшиеся от лимонного сока еще с пляжа, губы, темные и сочные, полные, как у взрослой женщины, красные и набухшие, горели «огромной раной», по выражению мамы. Она не одобрила мой наряд - желтое облегающе-обтекающее платье, подчеркивающее талию, мягко ласкающее бедра и выпускающее мою грудь в направлении строго на север, но мне было все равно. Я вообще не одобряла весь этот званый вечер, одну из тех домашних вечеринок, которые давно пора было заносить в Красную книгу. Женщины, входившие через калитку, были одеты в черные и синие платья, серые и коричневые босоножки, надежда на удачный вечер была подорвана на корню. Мужчины в темных и острых, как шпаги, галстуках произносили все одно и то же: - Здравствуйте.

- Добро пожаловать на нашу лужайку, - отвечала я им с глупой улыбкой, и никто не смотрел мне прямо в глаза, потому что это было невежливо или что-то в этом роде. Я была слишком желтой, до неприличия яркой среди присутствующих, и я незаметно двигалась в сторону Марка Резника, нашего соседа, и, кто знает, возможно, моего будущего бойфренда.

Мне приходилось держать осанку и делать упор на согласные. Для старшеклассников существует особая манера держаться, я понемногу осваивала ее, но не так быстро, как требовалось. Каждый день я, казалось, прощалась с частичкой прежней себя, как, например, на прошлой неделе на пляже, когда моя лучшая подруга Дженис в своем новом раздельном купальнике презрительно посмотрела на мой сплошной «Adidas» и сказала: «Эмили, что это ты вырядилась в «Adidas»? Мы же не на соревнованиях». Но, в своем роде, это было именно так. Когда тебе четырнадцать, ты можешь выиграть или проиграть буквально во всем, и Дженис прекрасно об этом знала.

- Когда я была маленькая, я брила своих Барби налысо, чтобы чувствовать себя красавицей, - призналась Дженис сегодня утром на пляже.

Она вздохнула и вытерла пот со лба, как будто это августовская жара побудила ее к откровенности. Но жара в Коннектикуте была удручающе цивилизованной. Впрочем, как и наши признания.

- Это что, когда я была маленькая, я боялась, что моя грудь - это опухоль, - сказала я, понижая голос, чтобы не услышали взрослые.

Дженис это особо не впечатлило.

- А еще, когда я была маленькая, я сидела на солнце и ждала, пока испарится моя кровь, - добавила я. И призналась, что мне и сейчас иногда кажется, что кровь может испариться из вен, как кипящая вода или как лужа в летнюю жару. Но Дженис была уже на полпути своего следующего признания, рассказывая, что прошлой ночью она думала о нашем бывшем учителе, мистере Хеллере, не смотря ни на что, даже на то, что он усатый. - Мы же не можем осуждать его за это, - пояснила Дженис. - Сначала я думала о его руках, потом ждала, и - ничего. Никакого оргазма.

- А что ты хотела? - отозвалась я, закидывая в рот жареный арахис. - Он же уже старый.

На пляже взрослые всегда устраивались на десять шагов позади нас. Мы тщательно отмеряли шаги. Мама и ее подруги в широких соломенных шляпах откидывались в шезлонгах, разрисованных лицами Рода Стюарта и неоновыми сливочными рожками, и кричали нам: «Не вздумайте нырять!», когда мы с Дженис бежали к воде, чтобы охладиться. Мама как-то сказала, что нырнуть в Лонг-Айленд - все равно, что обмакнуть голову в канцерогенный раствор. На что я заметила, что ей не следовало бы говорить об этой болезни так небрежно. Одна женщина, которая бесплатно работала вместе с мамой в Стэмфордской больнице, единственная, которой наш сосед, доктор Трентон еще не сделал пластику носа, всегда зажимала нос, когда говорила «пролив Лонг-Айленд» или «канализация», как будто это было одно и то же. Но, чем больше все говорили о загрязнении, тем меньше я его видела, чем глубже я погружалась в воду, тем больше и больше казалось, что взрослые не правы абсолютно во всем. На вкус это была вода, обычная вода.