Они приехали все сразу, одетые весьма торжественно, по этикету, и сгрудились за нашим деревянным забором, заглядывая друг другу через плечо и в наш двор, совсем как люди в зоопарке, которым хочется получше рассмотреть его обитателей.

Только что начался званый вечер по случаю пятидесятилетия моего отца.

Я чего-то ждала, это правда. Мне было четырнадцать, волосы еще липкие от лимона, которым я осветляла их на пляже, губы темно-бордового цвета, сочные и пухлые, как у женщины, набухшие и кровавые, как, по словам моей матери сегодня, «огромная рана». Ей не понравился мой наряд, желтое, облегающее вверху и расклешенное книзу, платье: грудь торчком, бедра подчеркнуто колышутся, но мне это было безразлично. А мне не нравился этот званый вечер, все это мероприятие в нашем доме, хуже уже, наверное, не придумаешь.

Женщины входили через калитку в черных, синих, серых, коричневых туфлях, по траве на тонких каблуках, – не слишком удачное начало вечера. Мужчины были в стильных темных галстуках, похожими на кинжалы, и говорили наперед известные вещи типа «Привет».

«Добро пожаловать на нашу лужайку», — отвечала я с глуповатой улыбкой во весь рот, и никто из них не смотрел мне в глаза, потому что это неприлично или что-то вроде того. Я выглядела слишком желтой, слишком вызывающе для всех, кто здесь был, и я потихоньку перемещалась поближе к Марку Резнику, нашему соседу, предмету моих мечтаний.

Я стояла, выпрямившись, и преувеличенно четко выговаривала согласные. Существуют определенные правила, какое положение надо выбирать для своего тела и как его готовить для поры в самых старших классах, и я постепенно усваивала эти правила, хоть и не слишком быстро. Казалось, каждый день я прощаюсь с какой-то частью самой себя; например, на прошлой неделе на пляже моя лучшая подруга Дженис, в новом узеньком бикини, взглянула на мой цельный адидасовский купальник и сказала: «Эмили, тебе больше не нужен цельный купальник. Здесь не спортивные соревнования». Но это было что-то именно в этом роде. Можно выиграть или проиграть в чем угодно, когда тебе четырнадцать, а Дженис внимательно за этим следила.

«Когда я была маленькой, я сбрила все волосы всем своим барби, чтобы чувствовать себя симпатичнее», — призналась Дженис накануне утром на пляже.

Она вздохнула и вытерла лоб, как будто это августовская жара заставила ее быть слишком откровенной, хотя в Коннектикуте жара была удручающе умеренной. Вот такими признаниями вот мы обменивались.

«Это ерунда», — сказала я. — Когда я была маленькой, то думала, что мои груди — это опухоли», — прошептала я, опасаясь, чтобы взрослые не услышали.

Дженис это не впечатлило.

«Ну ладно, когда я была маленькой, я садилась на солнце и ждала, когда моя кровь испарится», – сказала я. И созналась, что иногда до сих пор думаю, что кровь может исчезнуть, как кипящая вода или лужа в середине лета. Но Дженис уже была поглощена своим следующим признанием, рассказывая, что прошлой ночью трогала себя и думала о нашем учителе средних классов мистере Хеллере несмотря ни на что, даже на его усы. «В этом он не виноват», – сказала Дженис. — Я думала о руках мистера Хеллера, а потом стала ждать, - и ничего. Никакого оргазма".
"А чего ты ждала?" - сказала я, сглотнув с трудом. "Он же такой старый".

На пляже взрослые всегда сидели за десять футов от наших полотенец. Мы тщательно измеряли шагами это расстояние. Моя мать и ее подруги надевали соломенные шляпы с мягкими полями, откидывались на шезлонгах с изображением лица Рода Стюарта и неоновых рожков мороженого и кричали: «Не суйтесь с головой!», когда мы с Дженис бежали к воде, чтобы всего лишь остудить ноги. Моя мать сказала, что соваться в пролив Лонг-Айленд — все равно, что погружаться с головой в бочку со смертельной заразой. На что я ответила: «Не стоит вот так походя говорить «смертельный». Одна женщина, работавшая волонтером вместе с моей матерью в больнице Стэмфорд, единственная, кто не делал пластической операции носа у нашего соседа доктора Трентона, всегда зажимала свой нос при словах "пролив Лонг-Айленд" или "канализация", как будто между этими двумя понятиями не было никакой разницы. Но чем больше кто бы то ни было говорил о загрязнении, тем меньше я могла его различить; чем больше я погружалась в воду, тем больше мне казалось, что взрослые во всем ошибаются. Это была вода, и ощущение, что это вода, только усиливалось с каждым разом, когда я пробовала ее на язык.