Гости явились все разом, в смокингах и декольте, и теперь толпились и толкались за деревянным забором нашего заднего двора, пытаясь заглянуть внутрь, словно посетители зоопарка у клетки с редким животным.

Только что начался вечер по случаю пятидесятилетия моего отца.

Что уж скрывать, с этим вечером у меня были связаны некоторые ожидания. Мне было четырнадцать, и вид у меня был тот еще: волосы слиплись, потому что с утра перед пляжем я их для осветления намазала лимонным соком, губы, сочные и пухлые, совсем как у взрослой, были густо покрыты красной помадой, и мама сказала, что мой рот напоминает гигантскую рану. Мама не одобряла и ярко-желтое платье, в котором бедра были туго обтянуты, а грудь указывала точно на север. Да мне-то что? Я тоже не одобряла весь этот балаган, домашнее торжество, обреченное стать последним в своем роде.

Через калитку во двор заходили женщины, в черных, синих, серых и коричневых туфлях-лодочках, - в такой обуви судьба вечера на газоне была решена. Мужчины в остроконечных, и оттого похожих на мечи, темных галстуках все как один предсказуемо говорили: «Привет».

- Добро пожаловать на нашу лужайку, - отвечала я с дурацкой ухмылкой, и никто не смотрел мне в глаза, потому что это вроде как считалось неприличным. Вся такая яркая, я вызывала смятение у присутствующих и медленно придвинулась к Марку Резнику, моему соседу и возможно-когда-нибудь-бойфренду.

Я держалась прямее обычного и четче выговаривала согласные. Я имела кое-какое представление о том, какой должна быть старшеклассница, и подтягивалась под этот стандарт, хоть и не очень быстро. Казалось, что с каждым днем я расстаюсь с какой-то частью себя; вот и на прошлой неделе, на пляже, моя лучшая подруга Дженис, облаченная в новенький микробикини, посмотрела на мой закрытый адидасовский купальник и выдала: «Эмили, тебе больше не нужен целевой купальник. Это не спортивные соревнования». Как же, «не соревнования»! Когда тебе четырнадцать, ты легко можешь стать героем или неудачником. И Дженис знала это лучше меня.

- В детстве я стригла наголо своих Барби, чтобы казаться симпатичнее, - призналась в то утро на пляже Дженис.

Она вздохнула и провела рукой по лбу, словно на честность ее провоцировала августовская жара, но жара в Коннектикуте была до обидного сдержанная. Такими же были и наши признания.

- Это еще что! – сказала я. – Я в детстве думала, что моя грудь – это опухоль. – Я произнесла эти слова шепотом, боясь, что услышат взрослые.

Дженис мое откровение не впечатлило.

- Ребенком я сидела на солнце и ждала, что кровь испарится, - продолжала я. Я призналась, что все еще верила, что кровь могла испаряться, как кипящая вода или лужа в разгар лета. Но Дженис уже готовилась поразить меня своим очередным откровением и заявила, что прошлой ночью она думала о нашем учителе, мистере Хеллере, хоть у него и была масса недостатков, в том числе усы.
- Усы - не такой уж недостаток, - сказала Дженис. – Я представляла, как он прикасается ко мне, и ждала, и - ничего. Оргазма не получилось.
- Придумала тоже! – хмыкнула я, закидывая в рот орешек. – Он же старик.

На пляже взрослые всегда сидели в трех метрах позади нас. Мы тщательно отмеряли расстояние шагами. В маминой компании все носили мягкие соломенные шляпы, раскачивались в полотняных креслах с изображением Рода Стюарта и неоновых рожков мороженого и кричали: «Не ныряй с головой!», когда мы с Дженис бежали к кромке воды, чтобы лишь намочить ноги. Моя мама считала, что окунать голову в воду пролива Лонг-Айленд всё равно, что погружать ее в миску с канцерогенами. На что я возражала, что не следует поминать рак всуе. Женщина, работавшая вместе с мамой в стэмфордском госпитале, единственная женщина, которой не делал пластику носа наш сосед доктор Трентон, так произносила слова «пролив Лонг-Айленд» и «канализация», будто это было одно и то же. Но чем больше вокруг меня говорили о загрязнении окружающей среды, тем меньше мне удавалось это замечать; чем дальше я заходила в воду, тем ошибочнее казались мне убеждения взрослых. И на вкус это была вода, просто вода, самая настоящая вода.