Alison Espach, "The Adults"

Прибыли они все скопом, одетые по форме «смокинг приветствуется». Сгрудились перед деревянным забором и стали пялиться друг другу через плечо, прямо к нам во двор – совсем как посетители зоопарка, которым не терпится получше рассмотреть животных.

Вот так мы начали праздновать пятидесятилетие моего отца.

Правда и то, что я ожидала большего. Мне было четырнадцать: липкие от лимона волосы (жарилась утром на пляже); сочные, будто спелая вишня, губы – кроваво-красные, как «одна большая рана». Что-то похожее я услышала в тот день от своей матери. Ей не нравился мой наряд – это ярко-желтое платье, кокетливо обнимавшее бедра и выставлявшее напоказ мою грудь. Но мне было все равно. Мне не нравилось само это торжество, эта безнадежно домашняя вечеринка, которой предстояло стать последней в своем роде.

Женщины вышагивали в синих, черных, серых и коричневых «лодочках» – какое уж тут веселье на зеленой травке? На мужчинах красовались остроконечные, как мечи, галстуки, и каждый считал своим долгом обратиться к нам с какой-нибудь банальностью, вроде «привет».

– Милости просим к нам на лужайку, – отвечала я с идиотской улыбкой.

Никто из них не смотрел мне в глаза, ведь это было бы против правил - невежливо или что-то в этом роде. Я приводила их в замешательство своей внешностью, своим немыслимо-желтым платьем, и потому поспешила придвинуться к Марку Резнику, моему соседу, имевшему все шансы стать со временем моим бойфрендом.

Я старалась держаться подчеркнуто прямо и с особой отчетливостью проговаривала слова. Существует масса способов подготовить себя к высшей школе, и я понемногу вникала в эти хитрости – вот только недостаточно быстро. Едва ли не каждый день мне приходилось прощаться с каким-то кусочком самой себя. Вот и в тот раз на пляже моя лучшая подружка Дженис, глянув на меня с высоты своего умопомрачительного бикини, изрекла: «Эмили, зачем тебе закрытый купальник? Ты же не на соревнованиях». Ну, как сказать. В четырнадцать ты – или победитель, или проигравший. И так во всем. А Дженис не ленилась вести счет подобным вещам.

– В детстве я обрезала своим куклам волосы, чтобы казаться симпатичнее, – призналась она этим утром на пляже.

Вздохнув, она отерла лоб, как будто это летняя жара заставила ее сболтнуть лишнее. Но август в Коннектикуте редко пугает жарой. Вот и признания наши были умеренно-вялыми.

– Это что, – ответила я. – В детстве я думала, будто мои груди – две опухоли.
Сказано это было шепотом, чтобы, не дай Бог, взрослые не услышали.

Дженис мое признание явно не впечатлило.

– Ладно, слушай. В детстве я садилась на солнце и ждала, когда моя кровь испарится.

Я добавила, что мне и сейчас иногда кажется, будто кровь может взять и исчезнуть – совсем как кипящая вода или лужа в разгар лета. Но Дженис не слушала. Она была на полпути к очередному признанию. Оказывается, прошлой ночью она мечтала о нашем школьном учителе, мистере Хеллере – и это несмотря ни на что, даже на его усы.

– Ну что с него возьмешь? – вздохнула Дженис. – Я представляла его руки… и ничего. Никакого тебе оргазма.

– А чего ты хотела? – я сунула в рот орех. – Он же такой старый.

На пляже взрослые устраивались в десяти футах от нас: расстояние мы тщательно отмеряли шагами. Мать и ее подруги прятались от солнца под соломенными шляпами с обвисшими полями. Полотенец они не признавали и полулежали в шезлонгах, расписанных портретами Рода Стюарта и неоновыми стаканчиками с мороженым.

– Только не окунайся с головой! – кричала мне мать всякий раз, когда мы с Дженис мчались к воде, чтобы охладить ноги. По мнению матери, опускать голову в пролив Лонг-Айленд – все равно что совать ее в тазик с раковыми клетками.

– Не бросайся такими словами, как «рак», – отвечала ей я.

Дамочка, работавшая с моей матерью на добровольных началах в Стэмфордской больнице – единственная, кто еще не успел подправить свой нос у нашего соседа доктора Трентона, – позволяла себе поморщиться всякий раз, когда ей случалось произнести «пролив Лонг-Айленд» или «сточная канава», как если бы это было одно и то же. Но чем больше болтали вокруг о загрязнении, тем меньше я его замечала. Чем глубже я погружалась в воду, тем глупее казались мне опасения взрослых. Вода есть вода. Я вновь и вновь убеждалась в этом, пробуя ее на вкус.