Едва она вошла в дом, как явственно услышала мужской голос.
- Банни, - позвала она как можно строже.
- Я здесь, - крикнула Банни.
Кейт бросила пиджак на скамью у входа и прошла в гостиную. Банни сидела на диване: вся в золотистых кудряшках, лицо – сама невинность, а кофточка – с открытыми плечами, да и лёгкая не по сезону; рядом с ней сидел сын ближайших соседей Минц-младший.
Это было что-то новенькое. Эдвард Минц был на несколько лет старше Банни; это был молодой человек нездорового вида с клочковатой светло-коричневой бородёнкой, которая переходила в бакенбарды и напоминала Кейт лишай. Он закончил школу два года назад, но не отправился в колледж; его мать утверждала, что у него «та японская болезнь».
- Какая это?
- Такая, когда молодые люди закрываются в своих комнатах и отказываются продолжать нормальную жизнь.
Только вот Эдвард, кажется, был привязан не к своей комнате, а к застеклённой веранде, выходившей прямо на столовую семьи Баттиста, из окна которой можно было увидеть, как день изо дня он сидит в шезлонге, обнимая свои колени, и курит подозрительно тонкие сигареты.
Ну, хорошо: по крайней мере, никакой опасности романтических чувств. Банни млела от крепких парней из бейсбольных команд. Однако правило есть правило, поэтому Кейт заявила:
- Банни, ты же знаешь, ты не должна принимать гостей, когда ты одна.
- Принимать гостей! – воскликнула Банни, удивлённо округляя глаза. Она схватила с колен блокнот со спиралью. – У меня урок испанского!
- Да что ты?
- Я спрашивала папу, помнишь? Сеньора Макгилликадди сказала, что мне нужен репетитор? И я спросила папу, а он сказал ладно?
- Да, но… - начала было Кейт.
Да, но он точно не имел в виду соседского торчка. Но Кейт этого не сказала (дипломатия). Вместо этого она повернулась к Эдварду и спросила:
- Ты хорошо владеешь испанским, Эдвард?
- Да, мэм, я учил его пять семестров, - ответил он.
Она не знала, было ли это «мэм» сказано с издёвкой или всерьёз. В любом случае, это раздражало; не так уж она и стара.
Он продолжил:
- Иногда я даже думаю на испанском.
От этой фразы Банни захихикала. Банни хихикала по любому поводу.
- Он уже многому меня научил? – сказала она.
Ещё одна раздражающая привычка Банни – делать из утвердительных предложений вопросительные. Кейт любила поддразнить её, притворяясь, что действительно принимает их за вопросы, поэтому сказала:
- Я ведь не могу этого знать, так ведь, я же не была с тобой дома.
Эдвард не понял:
- Что?
А Банни ответила ему:
- Просто не обращай внимания.
- У меня были только А или А с минусом за каждый семестр, - продолжил Эдвард. – Кроме последнего года, но не по моей вине. У меня был стресс.
- Хорошо, и всё-таки, - продолжила Кейт, - Банни не разрешается принимать мужчин, когда никого нет дома.
- О! Это унизительно! – закричала Банни.
- Вот невезуха! – парировала Кейт. – Продолжайте. Я буду поблизости.
И она вышла из комнаты.
За спиной она услышала шёпот Банни:
- Ун сучко.
-Уна сучка-А! – поправил её Эдвард учительским тоном.
Оба покатились со смеху.
Банни была далеко не так мила, как казалось людям.
Кейт никогда не могла понять самого факта существования Банни. Их мать – хрупкая, неброская, вся розово-золотистая, с теми же блестящими глазами, как и у Банни, - провела первые четырнадцать лет жизни Кейт, разъезжая по разным «учреждениям для восстановления сил», как их называли. Потом неожиданно родилась Банни. Кейт с трудом представляла, как родители могли посчитать эту идею хорошей. Возможно, они и не считали ничего; возможно, это был плод безрассудной страсти. Впрочем, представить этот вариант было ещё труднее. В любом случае, во время второй беременности у Теи Баттисты обнаружилась болезнь сердца, или беременность спровоцировала её, и она умерла, когда Банни не было и года. Для Кейт это было незначительной переменой: её мать и до этого постоянно отсутствовала. А Банни даже не помнила их мать, хотя некоторые её жесты невероятно точно повторяли жесты матери: то, как она скромно подбирала под себя подбородок, например, или привычка мило посасывать кончик указательного пальца. Словно она изучала свои мать из чрева. Их тётка Тельма, сестра Теи, всегда говорила:
- О, Банни, поверишь ли, как только вижу тебя, готова расплакаться. Разве ты не копия твоей несчастной матери!
Кейт, с другой стороны, ничем не походила на мать. Кейт была смуглой, крупной и неловкой. Если бы она грызла палец, то смотрелась бы нелепо, и никто никогда не называл её милой.
Кейт была уна сучка.