Стоило ей только войти в дом, как она услышала ясно различимый мужской голос.

— Банни, — позвала она самым строгим своим тоном.

— Я здесь! — крикнула Банни.

Кейт бросила пиджак на скамейку в прихожей и прошла в гостиную. Банни сидела на диване, вся — вьющиеся золотистые локоны, и невинное личико, и не по погоде лёгкая блузка с открытыми плечами; рядом с ней сидел Минц, соседский мальчишка.

Это было что-то новенькое. Эдвард Минц был на несколько лет старше Банни; нездорового вида молодой человек с клочковатой пегой бородкой, напоминавшей Кейт лишайник. Он закончил школу в позапрошлом июне, но так и не уехал в колледж: его мать утверждала, что у него «эта японская болезнь».

— Какая болезнь? — спросила Кейт, и миссис Минц сказала:

— Та, при которой молодые люди отказываются выходить из своей комнаты и делать что-либо со своей жизнью.

Вот только Эдвард казался привязанным не к своей комнате, а к застеклённому балкону, расположенному окна в окна со столовой семьи Батиста, откуда день за днём можно было видеть, как он сидит в шезлонге, обхватив колени и куря подозрительно маленькие сигаретки.

Ну и хорошо: по крайне мере, влюблённости можно не опасаться (слабостью Банни были футболисты). Тем не менее, порядок есть порядок, и Кейт сказала:

— Банни, ты ведь знаешь, что не должна принимать гостей, когда остаёшься дома одна.

— Принимать гостей?! — воскликнула Банни, озадаченно округляя глаза. Она продемонстрировала тетрадку на спирали, лежавшую открытой на её коленях.

— Я занимаюсь испанским!

— Неужели?

— Я просила папу, помнишь? Когда сеньора Макгилликадди сказала, что мне нужно заниматься с репетитором? Я попросила папу и он сказал «ладно»?

— Да, но... — начала Кейт.

Да, но он наверняка имел в виду не соседского мальчишку-наркомана. Впрочем, вслух Кейт такого не произнесла (дипломатия). Вместо этого она повернулась к Эдварду и спросила:

— У тебя хороший испанский, Эдвард?

— Да, мэм, я изучал его пять семестров, — сказал он. Она не поняла, назвал ли он её «мэм» издевательски или всерьёз. В любом случае, это раздражало; она не была настолько старой. Он сказал:

— Иногда я даже думаю на испанском.

Это вызвало у Банни небольшой смешок. Банни могло насмешить что угодно.

— Он уже научил меня очень многому? — сказала она.

Другой её надоедливой привычкой было превращать утвердительные предложения в вопросительные. Кейт нравилось поддевать её, притворяясь, что она принимает их за настоящие вопросы, поэтому она ответила:

— Я понятия не имею, — меня ведь не было дома вместе с вами.

Эдвард произнёс:

— Что?

И Банни сказала ему:

— Просто не обращай на неё внимания?

— У меня было пять или пять с минусом по испанскому каждый семестр, — сказал Эдвард, — кроме выпускного года, но это не по моей вине. У меня был стресс.

— И тем не менее, — сказала Кейт, — Банни не разрешено приглашать мужчин, когда она дома одна.

— Ох! Это унизительно! — закричала Банни.

— Вот незадача, — ответила ей Кейт. — Продолжайте; я буду неподалёку.

И она вышла.

Кейт услышала, как за её спиной Банни прошептала:

— Эль сучка.

— Ла сучка, — менторским тоном поправил её Эдвард.

Они сдавленно захихикали.

Банни и близко не была такой милой, какой её обычно считали.

Кейт до сих пор не до конца понимала, как Банни вообще могла существовать. Их мать, хрупкая, неброская — розовое с золотом — блондинка с такими же, как и у Банни, лучистыми глазами, первые четырнадцать лет жизни Кейт провела по большей части в разных так называемых «рекреационных заведениях». А потом вдруг родилась Банни. Кейт не представляла, как её родители могли подумать, что это хорошая идея. Может, они ни о чём и не думали; может, это был случай беспечной страсти. Представить такое было ещё сложнее. Так или иначе, вторая беременность выявила какое-то нарушение в сердце Теи Батисты, или, возможно, вызвала это нарушение, — и та умерла раньше, чем Банни исполнился год. Кейт, редко видевшая мать, почти не заметила разницы. А Банни и вовсе не помнила матери, хотя некоторые их жесты были пугающе похожи: например, застенчивая манера склонять голову или привычка очаровательно покусывать самый кончик указательного пальца. Как будто Банни успела изучить их мать изнутри её утробы. Их тётя Тельма, сестра Теи, всегда говорила: «Ох, Банни, клянусь, я плачу каждый раз, когда вижу тебя. Как же ты похожа на свою бедную маму!»

Кейт, напротив, ни в чём не была похожа на мать. Кейт была смугла, тяжеловесна и неуклюжа. Она выглядела бы нелепо, покусывая кончик пальца, и никто никогда не называл её милой.

Кейт была ла сучка.