ДЕВУШКА ВСЯ В МИНОРЕ

Из «Девушка вся в миноре», Энн Тайлер


Она едва вошла в дом, как услышала различимо мужской голос.

– Бани, – позвала она суровым тоном.

– Я здесь! – Пропела Банни.

Кэйт швырнула свой жакет на скамейку в прихожей и вошла в гостиную. Банни сидела на кушетке, с пышно вьющимися золотыми локонами, невинным выражением лица и в сползшей с плеч блузке, и без того, впрочем, не по сезону прозрачной; рядом с ней сидел юный Минц из соседней квартиры.

Это было что-то новое. Эдвард Минц был на несколько лет старше Банни – нездорового вида молодой человек с неопрятной песочного цвета растительностью на подбородке, которая казалась Кэйт похожей на лишайник. Он закончил среднюю школу два выпуска назад, но не набрал баллов для поступления в колледж; его мать заявляла, что у него «японская болезнь». «Что за болезнь такая?» – спросила Кэйт, и миссис Минц ответила: «Это, когда молодые люди запираются в своей спальне и отказываются от личной жизни». Отличие состояло в том, что Эдвард был привязан не к спальне, а застекленному крыльцу, выходящему к окну столовой семьи Баттистов, откуда все дни напролет его можно было видеть сидящим в шезлонге, обнявши колени и сосущим подозрительно крохотные сигаретки.

Ладненько: по крайней мере это не грозит романом. (Банни более питала слабость к типажу футболистов). Но, закон есть закон, и Кэйт сказала: «Банни, тебе же сказано, чтобы не устраивать вечеринки, когда ты одна дома».

– Вечеринки! – Вскричала Банни, в изумлении делая круглые глаза. Она потрясла в воздухе записной книжкой со спиральным корешком, до того лежавшей открытой у нее на коленях. – У меня урок испанского!

– В самом деле?

– Я спросилась у папы, помнишь? Сеньора Макджилликадди сказала, что мне нужен репетитор? И я спросила папу и он дал добро? «Да, но . . .», – начала Кэйт.

Да. Но он, конечно же, не имел ввиду соседского юнца, потягивающего марихуану. Тем не менее, Кэйт не произнесла этого вслух (дипломатия, однако). Вместо этого она повернулась к Эдварду и спросила: «Эдвард, твой испанский настолько беглый?»

– Да, мэм, я проучился пять семестров, – ответил он. Она не разобрала до конца, было ли это «мэм» сказано серьезным тоном или таков был язык самоуверенного наглеца. Так или иначе, это раздражало – она не была еще настолько стара. Он добавил: «Иногда я даже думаю на испанском».

Это побудило Банни тихо хихикнуть. Банни хихикала на все на свете. «Он ведь уже так многому меня научил?», – тоном вопроса сказала она.

Еще одной досадной ее привычкой было облекать повествовательные предложения в форму вопросительных. Кэйт любила съязвить, притворяясь, что так и принимает их за настоящие вопросы, и она сказала: «я ничего об этом не знала, откуда мне знать, меня ведь не было дома тогда».

Эдвард переспросил: «Что?», и Банни сказала ему: «не обращай на нее внимания?»

– У меня каждый семестр были пятерки и пятерки с минусом по испанскому, кроме последнего года, и это было не по моей вине. Я переживал тогда некоторое потрясение.

– Ну, так вот, – сказала Кэйт, – Банни не позволяется приглашать мужчин, когда она остается в доме одна.

– О! Какая низость! – вскричала Банни.

– Везет, как утопленнику, – сказала ей Кэтти. – Продолжайте; я буду рядом. – И она ушла.

Позади себя она расслышала (по-испански) довольный шепот Банни: «Пúдор».


– Пи-дóр-ка, – наставительным тоном поправил ее Эдвард. И они сдержанно хихикнули.

Банни не была даже отдаленно так хороша, как люди о ней думали.


Кэйт никак не могла взять в толк почему Банни вообще есть на этом свете. Их мать — хрупкая, молчаливая, золотистая с розовым отливом блондинка, с такими же как у Банни глазами, похожими на звездочки — провела первые четырнадцать лет после ее рождения, принимая и выпроваживая «средства для расслабления», как она их называла. Затем, без всяких видимых причин, родилась Банни. Кэйт с большим трудом могла себе представить, чтобы ее родителям эта данность могла показаться удачной идеей. Возможно они и не думали вовсе; возможно это стало следствием безумной страсти. Но это-то было еще труднее вообразить. Так или иначе, вторая беременность выявила какой-то порок в сердце Теа Батисты, а, может быть, она то и вызвала этот порок, и она не дожила до годовщины рождения Банни. Кэйт едва ли ощутила потерю того, чего и так не имела всю свою жизнь. А Банни даже и не помнила матери, хотя некоторые ее черты сверхъестественным образом были похожи — притворная застенчивость, скрытая в складках подбородка, например, а также ее привычка с изяществом покусывать кончик своего указательного пальца. Это выглядело так, как если бы она изучала свою мать еще будучи во чреве. Их тетка Тельма, сестра Теа, всегда говорила: «О, Банни, клянусь, я готова расплакаться, когда вижу тебя. Ты полная копия своей бедной матери».

Кэйт, в свою очередь, ни в малейшей степени не была похожа на их мать. Кэйт была темнокожей, широкой кости и нескладной. Она неприятно поражала взгляд постоянным вниманием к своему пальцу, и никому в голову не пришло хотя бы раз назвать ее милашкой.

Кэйт была нетрадиционной ориентации.