Эти взрослые
Гости, все при параде, топтались за воротами и прямо из кожи вон лезли, пытаясь из-за высокого забора разглядеть задний двор: как зеваки в зоопарке, которые толпятся у клеток и пялятся на зверей. Началась вечеринка в честь пятидесятилетия отца.

Я тогда ждала чего-то особенного. Мне было четырнадцать: волосы, все еще липкие от морской соли, губы багровые, мягкие пухлые, как у взрослой женщины, алые и влажные, «как огромная рана», выразилась мать в тот день. Она явно не одобряла мой вид – ярко-желтое платье в обтяг, которое подчеркивало бедра и грудь, торчащую «строго на север». Но мне было наплевать – лично я не одобряла эту вечеринку - показное семейное сборище, на самом деле последнее.

Женщины проходили во двор… Черные туфли, синие, серые и коричневые лодочки – все, вечер просто ниже плинтуса. А мужчины – в темных узких галстуках, похожих на мечи, весьма предсказуемо говорили: «Здрасте». «Добро пожаловать к нам на лужайку», - отвечала я с идиотской улыбкой, а они все как один глядели в пол – ведь смотреть прямо в глаза вроде как неприлично.
Я была для них слишком желтой, слишком броской, вот я и подсела к Марку Резнику, моему соседу и может быть, парню-на-один-день.

Я старалась держаться прямо и говорить размеренно. Впереди маячила старшая школа – надо было выглядеть соответствующе, и я постепенно приобретала нужные формы, но не так быстро, как хотелось бы. Казалось, каждый день мне приходилось прощаться с частичкой себя. Например, на прошлой неделе на пляже моя подруга Дженис, в новом бикини (одни веревочки), увидев мой спортивный купальник, презрительно сморщилась и заявила: «Эмили, хватит уже слитный купальник носить, ты же не на школьных соревнованиях».
Но это было не просто соревнование. В четырнадцать лет либо успех во всем, либо полный провал, и Дженис держала нос по ветру.

- В детстве я однажды побрила Барби, чтобы самой казаться симпатичнее, - призналась она в тот день на пляже, после чего вздохнула и потерла лоб, вроде как это из-за жары она так разоткровенничалась. Но, ко всеобщему разочарованию, даже в такую жару Коннектикут не выходил за рамки приличий, как и наши признания.
- Это еще что, - созналась я. – Я в детстве думала, что грудь – это рак. - Я говорила шепотом, чтобы взрослые нас не услышали. Но Дженис это совсем не впечатлило.
- Ну, тогда слушай: я в детстве сидела на солнце и ждала, пока кровь выпарится, - выложила я. Конечно, я до сих пор еще верила, что кровь может испаряться, как вода из чайника или лужа летом.
Но Дженис уже понесло: она призналась, что вчера вечером думала о нашем учителе из средней школы, Мистере Геллере, несмотря ни на что, даже на его усы. «Ну, это ж не его вина», - добавила Дженис.
- Я представляла его руки, и ждала, ждала - и ничего. Никакого оргазма.
- А ты чего хотела? Он же старая развалина, - авторитетно заявила я, разгрызая орешек.

На пляже взрослые всегда садились за десять футов от нас – мы специально шагами проверили расстояние. Мать со своими подругами в соломенных шляпах растянулись на шезлонгах, разрисованных Родом Стюартом и мороженым кислотного цвета. И как только мы с Дженис подбегали к воде, чтобы помочить ноги, мать орала: «Не смей туда соваться!» Она сказала, что сунуть голову в пролив Лонг Айленд все равно, что запихнуть себе в мозг опухоль. Но я нашла, что на это ответить: «Нельзя так просто говорить слово «опухоль».

Была еще тетка, которая работала с мамой волонтером в больнице Стемфорд, она одна еще не переделывала нос у нашего соседа доктора Трентона. Так вот каждый раз, когда она говорила «Пролив Лонг Айленд» и «канализация», она этот свой нос морщила, будто бы это одно и то же. Но чем больше все болтали о загрязнении природы, тем меньше я его замечала; чем глубже я погружалась в воду, тем сильнее мне казалось, что взрослые неправы во всем. Вода как вода, и чем чаще я пробовала ее на язык, тем больше в этом убеждалась.