Элисон Испач, « Взрослые».


Гости прибыли в вечерних нарядах и стояли за деревянным забором тесной толпой; то и дело из-за плеч впереди стоящих вытягивалась то одна, то другая голова очередного желающего увидеть, что происходит у нас на заднем дворе. Они напоминали посетителей зоопарка, стремящихся лучше рассмотреть его обитателей.

Вечеринка по поводу пятидесятилетнего юбилея моего отца только что началась. Признаться, я ожидала чего-то особенного. Мне было четырнадцать лет, помню, что голову мою в тот день украшали пряди выгоревших на солнце мокрых волос: утром я успела побывать на пляже. Обветренные распухшие красно-коричневые губы, делали мой рот похожим на накрашенный ярко-красной помадой рот взрослой женщины, а мама сравнила его с зияющей на моём лице огромной раной. Маме не понравился и мой наряд – короткое желтое платье с юбкой – клёш, слишком свободное на бёдрах и слишком тесное в груди, но мне было все равно; я не одобряла вечеринку, весь этот званый прием гостей, который мог стать последним в своем роде для нашей семьи.

Женщины проходили в ворота, аккуратно переставляя ноги в черных, синих и серых туфлях на высоких каблуках; было очевидно, что вечеринка не удалась на этапе « встреча на траве». Мужчины, все как один, в темных остроконечных галстуках – «мечах», произносили банальное: « Привет!»
- Добро пожаловать на наш газон, -
отвечала я им, глупо улыбаясь во весь рот, а они отводили взгляд, по-видимому, это казалось им грубым или неуместным.

Слишком «желтая» и слишком неуклюжая, я чувствовала, что мешаю взрослым, занятым церемонией приветствия, поэтому, маленькими шажками, я отошла в сторону и встала рядом со своим соседом Марком Резником, который - почему бы и нет - мог бы однажды стать моим парнем. Я распрямила плечи и старалась придать выразительности своей речи в разговоре с ним. Уж поверьте, я знала, как должны выглядеть ученицы средней школы, и медленно, но все - же продвигалась к желанной цели, жалея, что быстрее не получается. Казалось, что каждый день мне приходится расставаться с частицей себя; так было на пляже на прошлой неделе, когда моя лучшая подруга Дженис, одетая в новенький обтягивающий купальник-бикини, сказала, неодобрительно посмотрев на мой закрытый купальник фирмы «Адидас»:
- Эмили, не следует надевать сплошной купальник, если не собираешься участвовать в соревновании.
Как бы ни так! Всё в том возрасте у нас было как в спорте. В свои четырнадцать лет можно было легко выиграть, а можно и проиграть, причем во всем сразу; и Дженис неуклонно следила за тем, чтобы уж она – то всегда и во всём одерживала победу.

Утром на пляже Дженис разоткровенничалась:
- Представляешь, когда я была малышкой, я побрила наголо своих кукол Барби, чтобы они стали красивее.
Признавшись, она вздохнула и потерла бровь, как если бы августовская жара заставила её стать такой вот честной, хотя тогдашняя жара в Коннектикуте никого не удивляла, а разочаровывала. Такими же были и наши признания.
- Это что! Когда у меня начала расти грудь, я думала, что это растет опухоль,-
я призналась в этом шепотом, боясь, что меня услышат взрослые на пляже. На Дженис это не произвело никакого впечатления.
- А еще помню, - продолжила я свои откровения, - как в детстве я садилась на самом солнцепёке и ждала, когда из меня испарится кровь.
Я не удержалась и добавила, что до сих пор верю, что кровь может исчезнуть из тела, как куда-то исчезает кипящая вода, и почему-то высыхают лужи после дождя в середине знойного лета.
Дженис не слышала меня, она была уже на половине своей следующей исповеди, признавшись, что прошлой ночью думала о нашем учителе средней школы мистере Геллере, как о привлекательном мужчине, забыв обо всех его недостатках, и даже о противных усах.
- Мы же не можем обвинять его в том, что он их носит, -
добавила моя подруга в его защиту.
– Я представляла его руки на своем теле, - продолжила она, - а затем ждала, но ничего «такого» не почувствовала и оргазма не испытала.
– Как можно было чего-то ожидать, он такой старый!-
успокоила я подругу, отправляя в рот очередной орешек.

На пляже взрослые всегда сидели в десяти футах позади расстеленных нами полотенец. Мы тщательно отмеряли шагами расстояние от нас до них.
Моя мама и ее подруги обычно надевали соломенные шляпки с мягкими полями и, откинувшись в креслах, разрисованных портретами Рода Стюарта и яркими рожками мороженого, кричали нам каждый раз, когда мы с Дженис бежали к кромке воды, чтобы остудить подошвы ног, обожженные раскаленным песком:
- Девочки, только не ныряйте!
Моя мама говорила, что нырять в воду Лонг-Айленд Саунда означало - непременно заболеть раком, на что я отвечала:
- Не надо так легко произносить слово «рак».
Среди маминых подруг была женщина, работавшая вместе с ней волонтером в Стэмфордском госпитале; она была единственной, кому наш сосед доктор Трентон не сделал ринопластику носа. Не было случая, чтобы произнося слова « Лонг-Айленд Саунд» или «нечистоты», она не зажимала нос пальцами, как если бы эти слова одинаково неприятно пахли.
Однако чем больше все говорили о том, что вода грязная, тем меньше я соглашалась с этим; а чем глубже мое тело, вопреки просьбам старших, погружалось в воду, тем отчетливее я понимала, что взрослые сильно ошибаются. Это была вода, обычная на вкус вода – каждый раз я убеждалась в этом все больше.