«Взрослые», Элисон Эспач.

К ограде нашего дома они подкатили всем скопом, все - при параде – «Черный галстук-бабочка предпочтительно», одной большой компанией, заглядывая друг другу через плечо на наш задний двор, похожие на зевак в зоопарке, которые ищут место, откуда им будет лучше видно зверей в клетках.

Итак, прием по случаю пятидесятилетия моего отца начался.

Не скрою, я ждала чего-то. Мне было четырнадцать лет, мои волосы были еще липкими от лимона, которым я перепачкалась на пляже, а губы яркие, сочные и полные, как у взрослой женщины, были красными и заветренными, моя мать назвала их сегодня утром «сплошной зияющей раной». Она не одобрила мой наряд, желтое платье с узким лифом и летящей юбкой, которая покачивалась у меня на бедрах, а грудь обтягивало так, что она, казалось, смотрела точно на север. Но мне было наплевать на ее мнение, я вот не одобряла эту вечеринку, этот праздник в теплой домашней обстановке, менее всего на таковой похожий.

Проходя через ворота, дамы ступали на наш травяной газон в черных, синих, серых, коричневых туфлях на высоком каблуке, и торжество уже обещало быть провальным. Мужчины вели себя так, будто повязав шикарные черные бабочки, они нацепили и шпаги, и, здороваясь, они произносили нечто дежурное: «Приветствую».

А я им в ответ с дурацкой ухмылкой: «Добро пожаловать на нашу лужайку», но никто из них не смотрел мне в глаза, поскольку это было неприлично и все такое. Для них я не представляла никакого интереса: слишком нерешительная, слишком стеснительная, потому я осторожно придвинулась к Марку Резнику, своему соседу и вероятному кавалеру на сегодняшний вечер.

Я старалась держаться прямо и нарочито четко выговаривала согласные звуки. Точно известно, как надо вести себя, и что надо делать, чтобы подготовиться физически к переходу в среднюю школу, до меня это хоть и медленно, но доходило. Казалось, ежедневно мне приходилось прощаться с какой-то частью себя самой; вот, например, на прошлой неделе на пляже моя лучшая подружка Дженис, обвязанная тесемочками своего нового бикини, оглядела мой закрытый адидасовский купальник и произнесла: «Эмили, тебе больше не нужен комбез. Это не спортивное мероприятие». Но это что-то типа того и было. Когда тебе четырнадцать, в любом деле ты можешь выиграть или проиграть, а Дженис в этом секла.

«Когда я была маленькая, я обрила наголо своих кукол Барби, чтобы чувствовать себя красивее", - призналась мне сегодня утром на пляже Дженис.

Она вздохнула и вытерла лоб, как будто это августовский зной вынудил ее быть слишком откровенной, но в Коннектикуте стояли на удивление мягкие теплые дни. Вот так мы каялись.

«Это еще что, - сказала я. – А когда я была маленькая, то думала, что мои груди, это – какая-то опухоль». Я произнесла свое признание шепотом, боясь, что взрослые могут нас услышать.

Но Дженис это не впечатлило.

«Ну-у, ладно, когда я была ребенком, я садилась на солнце и ждала, когда моя кровь начнет испаряться», - сообщила я. Каюсь, иногда меня еще посещали мысли о том, что кровь может улетучиваться, как кипящая вода или лужа в разгар лета. Но Дженис уже открыла рот в порыве сделать новое признание: прошлой ночью она думала о нашем бывшем учителе мистере Хеллере, и это - несмотря ни на что, даже на его усы. «За которые мы не можем его осуждать», - уточнила Дженис. «Я представила себе руки мистера Хеллера и стала ждать, и ничего. Никакого оргазма».

«Ну, чего же ты хотела?» - пробормотала я, заталкивая в рот орешек. «Он же такой старый».

На пляже взрослые всегда устраивались позади нас, в десяти футах от наших полотенец. Мы старательно замерили это расстояние шагами. Моя мать и ее друзья в мягких соломенных шляпах полулежали в шезлонгах, на которых красовались неоновые рожки сливочного мороженого и физиономия Рода Стюарта; когда мы с Дженис подбежали к воде, чтобы охладить ноги, они заорали нам: "Не суйтесь туда с головой!" Моя мать считала, что нырнуть с головой в Лонг-Айленд-Саунд, это все равно, что макнуть голову в котел с размножающейся раковой опухолью, на что я сказала: «Не надо говорить «рак» так просто, обыденно». Одна женщина, которая вместе с моей матерью работала как волонтер в Стэмфордской больнице, единственная, над чьим носом еще не поработал мой сосед доктор Трентон, морщила этот свой нос всякий раз, когда произносила: «Лонг-Айленд-Саунд» или «нечистоты», как будто бы это – одно и то же. Но чем больше твердили о загрязнении, тем меньше я понимала это; чем глубже я погружалась в воду, тем сильнее я ощущала неправоту взрослых вообще. Это была вода, да, именно вода, пробуя ее языком, я убеждалась в этом все больше и больше.