Alison Espach, “The Adults” (отрывок)
Они прибыли скопом, в смокингах и вечерних платьях, столпились за нашим деревянным забором, выглядывая из-за плеч друг друга и всматриваясь в наш задний двор, как народ в зоопарке, желающий получше рассмотреть животных.
Званый вечер в честь пятидесятилетия моего отца только начался.
Это правда, что я чего-то ожидала. Мне было четырнадцать: мои волосы всё ещё липкие от сока лимона после их осветления на пляже, мои губы пунцовые и сочные, и пухлые как у зрелой женщины, красные и тёмные как «огромная рана» - мамины слова накануне. Она не одобряла наряд, моё жёлтое платье-годе, которое облегало мои бёдра и подчёркивало, приподнимая, грудь, но мне было всё равно. Я не одобряла этот званый вечер, всё это домашние мероприятие, которое станет последним в своём роде.
Женщины прошли через ворота и в чёрных, и в синих, и в серых, и в коричневых туфлях-лодочках - званый вечер уже выдавался неудачным. Мужчины надели острые тёмные галстуки, похожие на мечи, и говорили предсказуемые фразы вроде: «Привет».
- Добро пожаловать на наш газон, - поприветствовала я с глупой ухмылкой. Ни один из них не посмотрел мне в глаза, потому что это было грубо или что-то вроде того. Я была слишком трусливой, слишком всех смущала. Я медленно двинулась поближе к Марку Резнику – моему соседу, возможно-будущему-парню.
Я встала прямее, и, разговаривая, делала особый акцент на согласных. Существовали определённые критерии того, как ты должен был себя вести и выглядеть в старшей школе, и я потихоньку начинала им соответствовать, но не достаточно быстро. Каждый день, казалось, я должна была прощаться с какой-нибудь частичкой себя; как на прошлой неделе на пляже, моя лучшая подруга, Дженис, в своём новом микро-бикини, посмотрела с презрением на мой слитный купальник Адидас и сказала:
- Эмили, тебе больше не нужен слитный купальник. Это же не соревнование.
Хотя в каком-то смысле так оно и было. Ты мог как выиграть, так и проиграть в чём угодно, когда тебе четырнадцать, причём Дженис не забывала вести счёт.
- Ребёнком, я сбривала волосы своим Барби, чтобы почувствовать себя ещё прелестней, - призналась Дженис накануне на пляже. Она вздохнула и вытерла бровь, словно это августовская жара вынудила её быть чересчур откровенной, но жара Коннектикута, к сожалению, была обычной. Такими же были и наши признания.
- Это ещё ничего, - сказала я. – Ребёнком, я думала: моя грудь – это опухоль, – прошептала я, боясь, что взрослые могут нас услышать.
Дженис это не впечатлило.
- Ладно, ребёнком, я сидела на солнце и ждала, когда моя кровь испарится, - поделилась я. Признаваясь в этом, иногда, я всё ещё верила, что кровь могла исчезнуть как кипящая вода или как лужа в середине лета. Но Дженис уже перешла к следующему откровению, признаваясь, что прошлой ночью она думала о нашем учителе мистере Геллере из средней школы, вопреки всему, несмотря даже на его усы.
- За которые мы не можем его винить, - сказала Дженис. – Я представила руки мистера Геллера и потом ждала, и потом ничего. Никакого оргазма.
- А чего ты ожидала? – сказала я, засовывая арахис в рот. – Он ведь такой старый.
На пляже взрослые всегда располагались в десяти футах позади наших полотенец. Мы тщательно измерили расстояние шагами. Мама и её друзья были в мягких соломенных шляпах с гибкими полями. Они сидели, откинувшись на стульях с изображением лица Рода Стюарта и неоновых рожков мороженого. Нам крикнули: «Не суйте голову в воду!», когда Дженис и я побежали к воде охладить ноги. Мама сказала, что сунуть голову в пролив Лонг-Айленд всё равно, что окунуть её в миску с раком, на что я ответила: - Тебе не следует говорить «рак» так небрежно. Женщина, что устроилась волонтёром на пару с моей мамой в Стамфордскую больницу, единственная, не получившая работу хирурга по пластике носа у моего соседа доктора Трентона, всегда хваталась за нос, когда бы мама ни упоминала «пролив Лонг-Айленд» или «сточные воды», словно между ними не было разницы. Но чем больше все говорили о загрязнениях, тем меньше я могла их понять. Чем дальше я заходила в воду, тем больше казалось, что взрослые насчёт всего заблуждались. Ведь это была вода, в чём я убеждалась всё больше и больше, каждый раз пробуя её языком.
