Жар, поднимающийся от бетонной дорожки, заполнял все пространство между густыми кустами изгороди, которые возвышались над их головами, словно зубчатые стены крепости. - Душно, - сказала мама. И они тоже почувствовали себя как в бане. - Похоже на лабиринт в Хэмптон-Корте, - сказала мама.- Помните? - Да, - ответила Джессика. - Нет, - ответила Джоанна. - Ты была еще совсем маленькой, - сказала мама Джоанне. – Как Джозеф сейчас. Джессике было восемь, Джоанне – шесть. Узкая дорога (они всегда называли ее проход) сворачивала то туда, то сюда, и увидеть, что окажется перед тобой через секунду, было совершенно невозможно. Девочки продолжали держать пса на поводке, и прижимались к изгороди, если внезапно появлялась машина. Джессика была старше, поэтому собака всегда доставалась ей. Она проводила много времени, уча пса выполнять команды «рядом!», и «сидеть!», и «ко мне!». Мама говорила, что она хотела бы, чтобы и Джессика была такой же послушной, как ее собака. Это, наверное, потому, что Джессика всегда оказывалась крайней. Джоанне же мама говорила: «Ты знаешь, это конечно, хорошо, иметь свое мнение. Но ты должна не только уметь постоять за себя, но и думать, что ты делаешь». Однако думать Джоанне совершенно не хотелось. Автобус оставил их на шоссе и поехал дальше. Выбираться из автобуса было все равно, что тащить бегемота из болота. Одной рукой мама держала Джозефа - под мышкой, словно сверток, а другой пыталась разложить новенькую коляску. Джессика и Джоанна выгружали покупки. Пес присматривал за собой сам. - И никто не поможет, - сказала мама. – Вы обратили внимание? Они обратили. - Будь проклята эта деревенская идиллия вашего папочки, - продолжила мама, когда автобус уехал, оставив за собой голубой дымок выхлопных паров и волну горячего воздуха. - Никогда не ругайтесь, - автоматически добавила она. – Это можно делать только мне. У них больше не было машины. На ней уехал их папа («ублюдок»). Он писал книги, «романы». Как-то раз он взял одну из них с полки и показал Джоанне, ткнув в фотографию на обложке: мол, смотри, это я. Но почитать книгу ей не дали, хотя читать она уже хорошо умела («тебе пока еще рано, я пишу книжки для взрослых», - смеялся он. Да и все там сплошная ерунда). Их папу звали Говард Мейсон, а маму – Габриэль. Иногда люди удивлялись, улыбались отцу и спрашивали: Вы – тот самый Говард Мэйсон? (А иногда не улыбались тому, что он Говард Мэйсон, и Джоанна понимала, что здесь что-то не так, но не понимала что). Мама говорила, что их папа вырвал их с корнем и пересадил в «совершенную глушь». «Обычно эту глушь называют Девоном», отвечал папа. Он говорил, что ему необходимо «пространство для работы» и что «для всех нас будет лучше, если мы будем ближе к природе». «Никакого телевизора!» говорил он, словно телевизор был их единственным источником наслаждений. Джоанна все еще скучала по школе, и своим друзьям, и Чудо-Женщине, и дому на улице, по которой можно было прогуляться до магазинчика, где продавались комиксы «Бино» и лакричные палочки, и где можно было выбрать из трех разных сортов яблок, вместо того, чтобы идти вдоль изгороди, потом по шоссе, потом ехать двумя автобусами и, наконец, проделывать все это в обратном порядке. Первым, что сделал их отец после переезда в Девон, была покупка шести рыжих куриц и улья, полного пчел. Он провел всю осень, вскапывая огород перед домом, называя это «подготовкой к весне». Когда пошли дожди, огород превратился в сплошное грязевое болото, и эта грязь оказывалась потом всюду в доме – они находили ее даже на простынях. Когда пришла зима, куриц, которые даже не успели начать нести яйца, съела лиса, а пчелы полностью вымерзли, это было ни на что не похоже, а все благодаря их отцу, который сказал, что все это необходимо ему для книги («романа»), которую он пишет. - Что ж, значит все в порядке, – сказала на это мама.