Перевод Юлии Фокиной

 

ПРЕСТУПЛЕНИЕ

 

Посвящается Дину Кавана и Бобу Моррису

 

 

Прелюдия

 

Шторм

 

Ей хотелось сказать маме, что и новый ее приятель – плохой человек. Под стать тому, что был в Мобиле. Под стать сукину сыну из Джексонвилля. Но мама подводила глаза и наставляла: не хнычь, лучше жалюзи опусти, а то штормовое предупреждение передавали – с северо-востока ураган идет, ночью должен разразиться.

Девочка подошла к окну и выглянула. Ни ветерка. Луна, яркая, полная, пульсировала голубоватым светом. Почти осязаемый луч дробился о ветви сухого дуба – узловатые чернильные тени пробирались по стенам ощупью, точно живые. Девочка потянула шнур тяжелой деревянной «гармошки». Памятуя о том, как больно можно прищемить пальцы, она судорожно отдернула руку, представив ее умненькой мышкой, стащившей сыр из мышеловки. Отметила в материнском взгляде предназначенную зеркалу сосредоточенность. Девочке всегда нравилось смотреть, как ее хорошенькая мама готовится к выходу – кажется, только румянясь да подкрашивая свои длинные ресницы, мама была способна сосредоточиться по-настоящему.

Всегда, но не сегодня. К горлу подступила тошнота.

– Мам, не уходи, – произнесла девочка тихо, не то высказывая пожелание, не то умоляя.

Мать высунула узкий розовый язычок, послюнила карандаш для век.

– Успокойся, маленькая, со мной ничего не случится. – Тут с улицы послышался сигнал, в кондиционере щелкнул термостат, и в комнате стало прохладнее. Мать и дочь обе знали, кто приехал.

– Нам повезло, что в квартире плотные жалюзи, – сказала мать, поднялась, взяла со столика сумочку, поцеловала дочку в лоб, отстранилась и посмотрела на нее огромными густо подведенными глазами. – И чтоб спать легла не позже одиннадцати. Я, может, к тому времени и вернусь, но если нет – имей в виду, юная леди, мама хочет, чтобы ты уже спала.

И мама закрыла за собой дверь.

Девочка посидела перед телевизором – всё, казалось ей, что попадает в поле прерывистого излучения, что пропитывается смутным светом – наружу выходит в ином качестве. В то время как за пределами нечетко очерченного, неглубокого бассейна без конца что-то шевелилось, подкрадывалось. Приближалось.

Густой восточный ветер обрушился на жалюзи; в ветре звучала вполне внятная угроза, предвестие более серьезных разрушений. Сердце у девочки забилось гулко, глухо; прочувствовав несколько длинных пауз между ударами, она услышала шум дождя, сначала робкий, как стук в окно. В следующую секунду ветер завыл и принялся хлестать по оконным переплетам. Дуб отчаянно семафорил. Вдруг раздался громовой раскат, на улице что-то рухнуло и разбилось. Целых три секунды комнату заполнял неоновый зеленовато-желтый свет. Девочка прибавила звук в телевизоре. Буря входила в раж, по окнам молотили ливень и ветер. Выждав еще немного, девочка бросилась в спальню. Ей было страшно пробираться в темноте, но еще страшней длить агонию – шарить по стенке в поисках выключателя.

Заснуть не удалось. Вякнул домофон, на лестнице послышались шаги. Девочка знала, что уже глухая ночь. Электронные часы у кровати высветили 2:47 – словно обвинение зачитали. Девочка молилась, чтобы мать была одна (он всегда передвигался бесшумно, кроме кроссовок, другой обуви не носил), но вскоре услышала голоса и приглушенный смех. Мама весь шторм проспит без задних ног, она же на снотворном. А ей опять предстоит это. Девочка вцепилась в подол ночной рубашки, в пододеяльник, в простыню. Вцепилась как в соломинки.

 

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

 

1

 

Отпуск

 

Рэй Леннокс входит в зону турбулентности. Он поднимает забинтованную правую руку к носу, несколько лет назад сломанному и теперь кривоватому, и смотрит на свое отражение в экране выключенного телевизора, которым оборудовано пассажирское кресло. Предполагается, что телевизор скрашивает перелеты. У Рэя нос заложен, особенно одна ноздря; воздух входит и выходит с присвистом. Мысли скачут; чтобы перевести их на запасный путь, Рэй разглядывает другое тело – тело, вдавленное в кресло подле него.

Это Труди, его невеста; волосы у нее до плеч, и не просто светлые, а медового оттенка, выдающего грамотную работу правильного стилиста. Труди не видит Ленноксова напряжения. Наманикюренный, покрытый лаком ноготок подцепляет глянцевую страницу. Рядом с Труди место занято. Тела повсюду.

Только сейчас, под воздействием турбулентности, в салоне эконом-класса рейса Лондон–Майами, до Леннокса доходит смысл речи, которую толкнул Боб Тоул, отправляя его в отпуск по состоянию здоровья. Вспышку в сознании вызвал голос стюардессы.

«Наш самолет находится на высоте тридцать две тысячи футов».

Ты, Рэй, высоко взлетел, говорил Тоул, а Леннокс пялился на черные волосы, торчащие из боссова носа. Ты везунчик. Дело было страшное. Ты справился; ты посадил мерзавца. Результат налицо. Теперь отдыхай. На прошлое не оглядывайся. К твоей карьере, Рэй, куча народу руку приложила. Смотри, как бы всё насмарку не пошло. Нельзя допустить, сынок, чтоб ты повторил судьбу Робертсона, говорил Тоул, имея в виду самоубийство Ленноксова наставника. Не вздумай сорваться, сынок.

И Рэй Леннокс – изможденный, бледный, чисто выбритый, неизменная челка, с нарочитой небрежностью подстриженная на Бротон-стрит и открывающая низкий, скошенный лоб – чувствует, как пульс его пускается галопом.

«Мы входим в зону турбулентности. Пожалуйста, оставайтесь на своих местах и не расстегивайте ремни безопасности».

Не вздумай сорваться.

Опасность. Угроза.

В аэропорту Ленноксу учинили серьезный допрос. С фотографией в паспорте у него не было ничего общего. Изжелта-серый, сугубо шотландский цвет лица, жестоко подчеркнутый допотопным оборудованием кабинки моментального фото, контрастировал с черной гривой, бровями и усами, переводя изображение в разряд фотошопных. Сейчас от гривы осталась щетина, как у обросшего новобранца; она равномерно распределялась по скальпу и замыкала круг на подбородке.

Леннокса как полицейского раздражала бдительность работников аэропорта, но объективно они были правы. Удостоверение личности, выданное в Лотиане, помогло наладить контакт с властями мини-штата, который американцы учредили в Хитроу, чтобы с упреждением защищать свои границы.

– Извините, сэр, сейчас трудные времена, – с чувством произнес офицер национальной безопасности.

Теперь Рэй Леннокс прощупывает взглядом салон. Впереди всё спокойно. Никого похожего на смертника Аль-Каиды. «Нет, вон тот тип с виду индиец. Значит, мусульманин? Вряд ли, скорее индуист. Точно индуист. А вдруг он пакистанец? Всё, прекрати». Сам Леннокс белый, но не христианин. В соответствующей графе при переписи населения ему поставили пресвитерианство, но Леннокс считал себя атеистом, пока не поднялся на борт самолета. Приближается тележка с напитками; впрочем, так медленно, что Ленноксу не хочется о ней думать. Он оборачивается, вытягивает шею, смотрит на сидящих сзади. С ними всё ясно: отпускники в погоне за солнцем. Дешевый/доступный рейс.

Рядом отчужденная Труди. Волосы у нее зачесаны назад и собраны под черной заколкой. Темно-карие глаза гипнотизируют глянец «Идеальной невесты», в то время как алый ноготок уже подцепил следующую страницу.

«Каждая девочка мечтает об этом великом дне, каждая хочет стать идеальной невестой – перевоплотиться в сказочную принцессу на законных основаниях.

Бедная малютка тоже мечтала?

Нет, не успела…»

Самолет потряхивает, и на Ленноксовой рубашке проступают темные пятна пота. Внезапно Леннокс осознает, что летит в железной капсуле со скоростью шестьсот миль в час и на высоте шесть миль над океаном. Капля в море: пылинка, жаждущая забвения. Леннокс смотрит на Труди: алая полоска маленького невозмутимого рта, секундный презрительный взлет выщипанной бровки. Как будто авиакатастрофа просто слегка изменит свадебные планы.

Моторы «Боинга-747» вскрывают очередной слой атмосферы, и тряска прекращается. У Леннокса гудит в ушах. «Боинг» рвется вперед. В черноту. Видимость нулевая. Полет проходит вслепую.

Понятно, почему террористы и правительства – то есть те, чья доля в наших страхах особенно велика, приходит к выводу Леннокс – почему они делают ставку на авиаперелеты. Мы еще и на борт не ступили, а душа уже в пятках. Остается только направить наш страх в нужное русло – либо с помощью жестокости, либо с помощью ее вечной спутницы, безопасности с медвежьими ухватками.

Колени Труди укрыты пледом.

Вокруг Леннокса стягивается темнота. Кажется, даже манит, кивает.

Чего ему волноваться? Он же в отпуске. Он сделал свою работу. О чем жалеть? Идти на поводу у своих эмоций, вот как это называется. Но Леннокс ничего не может с собой поделать. Во рту металлический привкус. Не может не терзать себя мыслями. Нервы колются, как остриженные волоски. Он снова сам себя боится. Надо было больше таблеток брать.

– А вдруг самолет разобьется? – шепчет Леннокс. Смерть представляется ему огромным пустырем. – Это будет полное освобождение.

– Я всё же думаю, подружки невесты должны быть в бледно-голубом, – говорит Труди, не отвлекаясь от журнала. – Но выглядеть мышкой рядом с Аделью у меня ни малейшего желания. – Она поворачивается к Ленноксу, в глазах ее ужас. – Ты ведь не хочешь сказать…

Рэй Леннокс вспоминает фотографию, что родители Труди держат на камине. Труди там совсем малышка. К сердцу поднимается теплая волна. Труди – единственное дитя; единственный шанс родителей не кануть в безвестность. Что, если бы всё было…

Очередной укол тревоги.

– Труди, ты же знаешь, я тебя никому в обиду не дам. Ты мне веришь? – с отчаянной настойчивостью спрашивает Леннокс.

В расширенных глазах Труди – пафос героини мыльной оперы.

– По-твоему, она хорошенькая, да? Не отпирайся, Рэй, за милю видно, что ты к ней неровно дышишь.

Труди резко поворачивается к Ленноксу. Она в облегающем коричневом свитере в поперечную полоску, на небольших острых грудях каждая полоска образует волну. Когда-то (несколько недель назад) этот резкий поворот и эти волны Леннокса возбуждали.

«Она хочет быть идеальной невестой. Бедняжка Бритни Хэмил, наверно, тоже хотела».

Леннокс обнимает Труди, прижимает к себе, вдыхает ее парфюм, запах ее шампуня. Чувствует удушье. Будто в горле застряло инородное тело. Голос у Леннокса такой слабый, что Труди, пожалуй, его и не слышит.

– Труди, я люблю тебя… Я…

Она изворачивается, высвобождается из объятий, отталкивает Леннокса. Впервые за время полета смотрит ему в глаза.

– Что не так, Рэй? Что?

– Дело, которое я вел… о похищении маленькой девочки…

Труди резко встряхивает головой, Труди поспешно прикладывает пальчик к его губам.

– Рэй, никаких разговоров о работе. Ты ведь обещал. Ты должен был оставить проблемы дома. Мы же всё распланировали. Тебе и Боб Тоул то же самое сказал. Вот его слова, если я правильно помню: Даже не думай о работе. Не думай. Отдыхай. Всё оставь в Шотландии. Наша цель – улететь от проблем и как следует спланировать свадьбу. А ты опять пьешь, хотя и знаешь, как я к этому отношусь, – выдает Труди на одном затянувшемся выдохе, тон становится сварливым. – Но ты этого хотел, а я согласилась. Дура потому что. Расслабляйся. В конце концов, у тебя транквилизаторы с собой.

Леннокс отмечает, что Труди говорит по-американски: «оставить проблемы», «улететь от проблем». Оба клише стучат у него в висках. Оставить. Улететь.

«Куда?

Куда улетает душа, оставив проблемы?»

Появляется стюардесса с напитками. Труди просит белое вино. Шардоне. Леннокс берет две «Кровавые Мэри».

Труди откидывается в кресле. Головка ее клонится к плечу. Голосок воркующий, напевный.

– В наше время любая работа связана со стрессом. Поэтому надо учиться оставлять проблемы за бортом.

«Опять!»

– Мы целых две недели проведем на море, на песчаных пляжах, под солнцем… Это же здорово! – Труди толкает Леннокса локотком, надувает губки. – Рэй, я тебе по-прежнему нравлюсь? – И снова проделывает трюк с резким поворотом.

– Конечно, нравишься. – У Леннокса в груди и в горле спазм. Его гортань не шире соломинки. Он в ловушке; прижат к иллюминатору, слишком маленькому, чтобы вырваться в небо, чтобы забыться. Леннокс смотрит на свою искалеченную, забинтованную правую руку – мешок поломанных костяшек, фаланг и пястных костей. Сколько еще кальция придется искрошить, сколько времени понадобится, чтобы в попытках пробить дыру в этом вот самолете оба кулака стали бесформенной массой? Между Ленноксом и проходом сидит Труди, рядом с Труди – пожилая женщина. Черты лица у нее резкие, тело усохшее, руки костлявые. Должно быть, ровесница его матери. Леннокс вдыхает грязный, сухой, многократно прокондиционированный самолетный воздух. У пожилой женщины кожа цвета плавленой пластмассы. Впечатление, будто кондиционеры ее окончательно иссушили. Вдобавок у нее возрастные пигментные пятна, оранжеватого оттенка. Интересно, на сколько часов можно состариться за время восьмичасового перелета. Не надо говорить Труди, что с собой у него не более полудюжины таблеток; не надо говорить, что в Майами он намерен с них слезть.

Голос у Труди упавший.

– Рэй, если хочешь, я это сделаю. Если таково твое истинное желание…

Леннокс подносит к губам пластиковый стаканчик и цедит водку. Рука его дрожит. Дрожь передается телу. Сколько еще понадобится таких вот смехотворно маленьких стаканчиков, чтобы заставить отступить, чтобы унять дрожь?

– Дело в том… – выдавливает Леннокс.

– …Потому что я, Рэй, хочу доставить тебе удовольствие именно такого рода, правда хочу, – молит Труди, пожалуй, несколько громче, чем позволительно – в баре аэропорта она выпила пару коктейлей, да еще шардоне, да самолет набирает высоту. Труди оборачивается к соседке, женщины – молодая и старая – обмениваются сахариновыми улыбками, потом приветствиями.

Леннокс думает о преступлении. В то утро он сидел у себя за столом, и…

Труди толкает его локотком под ребро. Повышенные тона сменились у нее тихим шепотом. Над глянцевой верхней губкой пушатся тончайшие волоски.

– Меня это только поначалу шокировало. Я пыталась сжиться с фактом, что ты, адекватный мужчина из плоти и крови, традиционной ориентации, хочешь постоянно растравлять себе душу, да еще таким способом…

Леннокс подкрепляется глотком «Кровавой Мэри». Стакан почти пуст.

– Я никогда не просил тебя делать то, что тебе не по душе, – говорит Леннокс, натягивая улыбку.

– Ты такой милый. – Труди целует его в щеку, тетушкин поцелуй, думает Леннокс. «Идеальная невеста» открыта на странице, где в разном шрифтовом исполнении предлагается одно и то же приглашение на образцово-показательную свадьбу. – По-моему, вот этот шрифт симпатичный. Как тебе? – Ноготок большого пальца скользит по синей рамке в стиле ар-нуво.

Леннокс рассматривает шрифты. С легким презрением столичного жителя думает о Глазго.

– Виньеток многовато. – Он указывает на готические образчики. – Мне этот больше нравится.

– Боже, только не готика! – Труди едва не задыхается от смеха. – Ты сумасшедший, Рэй Леннокс, честное слово! Да таким шрифтом только на похороны приглашать! Я ведь не за Франкенштейна выхожу. – Труди вскидывает ресницы, подливает себе вина. – Хорошо, что именно я свадьбой занимаюсь. Страшно подумать, каких бы ты дел наделал, свались все хлопоты на тебя одного. – Труди теперь обращается к старушенции, широкая, словно за ушами завязанная улыбка которой начинает вызывать у Леннокса тошноту. – Ох уж эти мужчины! Ну никуда не годятся!

– А что я всегда говорила, – поддакивает старушенция.

Они с энтузиазмом квохчут над «Идеальной невестой», Труди восторженно описывает свое платье, Леннокс устанавливает кресло в положение лежа, веки совсем отяжелели. Вскоре мысли возвращаются к преступлению. Они точно оползень: вот вроде успокоились, зафиксировались, и вдруг, прежде чем Леннокс успевает что-либо предпринять, они снова в движении, снова стремятся вниз по склону. Конечный пункт – преступление. К преступлению неизбежно смещается центр тяжести.

 

В то утро раздался звонок.

Звонил телефон у тебя в маленьком, удобном кабинетике в полицейском участке Феттс, в Эдинбурге. Конец октября, среда, уже мороз ударил, африканская фиалка на подоконнике борется за жизнь в холоде и скудном свете, шумное центральное отопление из экономии не включали до последнего, наконец включили, в трубах треск и щелчки, застоявшийся воздух не спешит сдавать позиции. Ты готовишься к выступлению в суде. Двое юнцов перепились и повздорили; для одного всё кончилось смертельным ножевым ранением. Один не то сказал, другой не так понял. Угроза; удар, дальше – больше. Одна жизнь оборвалась, другая покатилась под откос. Времени на это понадобилось как за молоком сбегать. Тебе вспомнился убийца (комната для допросов, флуоресцентная лампа, прикрыться уже нечем – бравада вывелась из организма вместе с алкоголем), совсем зеленый мальчишка, сломленный, испуганный. Но не это дело тебя гложет – оно тривиальное, ты таких сотни раскрыл.

Другое дело не идет у тебя из головы. Примерно в одиннадцать пятнадцать раздался звонок. Патрульный Дональд Хэрроуэр сообщил, что семилетняя Бритни Хэмил ушла в школу в половине девятого, но в классе так и не появилась. Ее матери, Анджеле, сообщили из школы без пяти десять, а Анджела, обзвонив друзей и родственников, тридцатью минутами позже заявила в полицию. Хэрроуэр с напарником уже говорили и с матерью, и с учительницей, и с соседями, и с одноклассниками Бритни. Две девочки постарше шли в школу за Бритни, видели ее, пока она не повернула за угол, но, когда несколькими минутами позднее повернули сами, Бритни уже исчезла. Девочки заметили белый фургон, уезжавший на большой скорости.

– Эти девочки, Андреа Джек и Стелла Хетерингтон, наши единственные свидетели, и, кроме белого фургона, они не могут припомнить в квартале ни единого транспортного средства, – прогундосил (вечные аденоиды) Хэрроуэр. – Так я подумал, ты заинтересуешься.

Слова «неприметный белый фургон» возымели на твой мозг эффект электрического разряда. Белый фургон – это же британский архетип, вечная головная боль полицейского. Ты поблагодарил Хэрроуэра, подумал с сожалением, что его упрямство и неразговорчивость заслоняют от начальства его же вдумчивое усердие. Известие о фургоне погнало тебя прямо к боссу, старшему офицеру полиции Бобу Тоулу, и побудило просить о поручении тебе дела об исчезновении и вероятном похищении ребенка.

Ты работал с Хэрроуэром, говорил с соседями, подружками, учителями и просто посторонними детьми, которые могли видеть Бритни в то утро. Ты говорил с Анджелой. Ты помнишь, как впервые увидел мать пропавшей девочки – она входила в супермаркет. Анджела, уборщица в Департаменте по делам Шотландии, объяснила, что отпросилась, потому что ее вторая дочь, Тесса, лежала дома с пищевым отравлением. Одиннадцатилетняя Тесса обычно присматривала за Бритни по дороге в школу. Ты сказал Анджеле не отчаиваться раньше времени и пошел с ней. В отделе замороженных продуктов Анджела взяла дешевых бургеров, рыбных палочек, резаной картошки, а на кассе – пачку сигарет. Ты поймал себя на том, что изучаешь каждую покупку Анджелы, словно продукты свидетельствовали о соучастии – не только в отравлении Тессы, но и в пропаже Бритни.

– По-моему, Бритни слишком мала, чтобы одной ходить в школу.

– Да я хотела ее отвести, но тут Тессу снова стало рвать, прям выворачивало. А Бритни на урок опаздывать не хотела. Я, говорит, уже большая. – Супермаркет освещали желтые неоновые софиты. Анджела грудью наваливалась на тележку, сглатывала слезы, причитала: – Там всего-то пять минут ходу. Вы же ведь найдете мою девочку, да?

– Мы делаем всё возможное. Так значит, в среду утром Тессе было дурно?

– Ох, дурно. Накануне я водила девочек в бургер-бар, тот, что в центре у нас. Хотела их немножко побаловать – покормить, а потом в кино, ну, чтоб всё сразу. Мы нового Гарри Поттера смотрели. Тессу еще в зале затошнило. Бритни так расстроилась, что домой пришлось возвращаться…

– Понятно, – сказал ты, предчувствуя, что пропущенный Гарри Поттер – самая ничтожная неприятность Бритни.

Простившись с Анджелой, ты пешком проделал путь до школы и обнаружил, что это все четырнадцать минут. Сначала по муниципальному микрорайону, потом через Логанбурнскую развязку, потом повернуть на шоссе Карр (именно там Бритни пропала), потом вдоль длинной глухой кирпичной стены, окружающей заброшенную фабрику. Потом снова за угол, миновать многоквартирный дом и кованые ворота в готическом стиле. За ними и будет викторианская школа.

В полицейском департаменте каждому известно: если похищенного и можно спасти, то только в первые часы после похищения. На поиски девочки и неизвестного в неприметном белом фургоне выехали патрульные машины. Однако утро прошло, наступил день, а новостей не было, и, кроме Андреа и Стеллы, которые бежали в школу позади Бритни, точно вспомнить, что видели девочку, сумели только двое соседей – некая миссис Дойг спешила на работу, некий мистер Лохлан выгуливал пса.

Ты вернулся в департамент и спросил Боба Тоула, нельзя ли собрать подобающую следственную группу. В эпоху повальной осведомленности о преступлениях на сексуальной почве пропавший ребенок тянет на целую первую полосу, так что ушлый Тоул мигом согласился.

– Возьми Аманду Драммонд, – сказал он, – и Олли Нотмена.

Ты выразил благодарность. Драммонд дотошная, неплохо разбирается в людях; Нотмен энергичный и умеет работать с фактами. У него тоже степень по информационным технологиям в университете Хериот-Уотт, но применяет навыки он куда эффективнее, чем ты, его начальник. Тем более досадно, что он и помоложе будет.

И тут Тоул добавил:

– И Даги Гиллмана не забудь.

Воздух из легких полез обратно. Несколько лет назад ты крупно повздорил с Гиллманом на личной почве; сейчас именно последнее обстоятельство не дало тебе возразить. Мало ли кого вы не поделили – на рабочий процесс это не повлияет.

Ты взял Хэрроуэра и еще одного надежного полицейского, Кенни Маккейга (с выходного его вытащил). Принял командование и официально начал следствие. Маккейг и Хэрроуэр продолжали обход потенциальных свидетелей. Нотмен просматривал видеозапись наблюдения за скоростным режимом, брал на заметку все белые фургоны, в соответствующее время зафиксированные в районе шоссе Карр, выяснял регистрационные номера, проверял владельцев по базе данных бюро аренды автомобилей в Суонси. Драммонд и Гиллман с криминалистами прочесывали каждый дюйм участка шоссе Карр, где в последний раз была замечена Бритни. Гиллман, патрульный старой закалки, не блистал познаниями ни в судебной экспертизе, ни в информационных технологиях, но невозмутимо выполнял твои указания.

Сам же ты занялся «реестром» – базой данных насильников. Проверял, кого не было в городе, кто освобожден условно-досрочно, кто под надзором; кто проходит как особо опасный и кто как «завязавший». В ту среду, «листая» на экране фото в анфас и в профиль (над Кассл-Хиллом сгущались тучи, забрызгал дождик), ты свободной рукой набрал Труди и сообщил, что опоздаешь в «Филмхаус». В «Филмхаусе» же буркнул «Извини, милая, дел по горло. Еще и погода не способствует».

Труди, кажется, не огорчилась.

– Слава Богу, мы летим в Майами. Есть о чем помечтать!

Но ты ни о чем не мечтал. Со звонка Хэрроуэра твоя тревога только усиливалась. Ты не первый день в полиции; ты определяешь зло не только как наличие грязи, но и как отсутствие добра. Опыт научил тебя, что единственное несчастье, горшее, чем насильственная смерть близкого человека – это пропажа близкого человека, пропажа без вести, с концами. Это пытка неопределенностью, когда сердце подпрыгивает на каждый стук в дверь, на каждый телефонный звонок. Несчастных выдает отчаяние в глазах, привычка в любой толпе поспешно и жадно прощупывать лица. Можно уговорить себя, что смерть близкого человека была неизбежна; много труднее подавить крик упорствующей души. Он жив, кричит душа; но вернется ли он? Для тех, кто побывал в преддверии ада, любые вести, неважно, насколько тяжелые, предпочтительнее нескончаемого ожидания, желаннее неумирающей надежды. Ты уже видел, как мать-одиночка Анджела Хэмил медленно вязнет в безумии.

К вечеру среды сомнений не осталось: Бритни похищена. В четверг Тоул решил дать делу огласку. Ситуацию изменить нельзя, новости – можно и нужно. В очередном выпуске эдинбуржской «Ивнинг Ньюс» появилась фотография румяной улыбающейся девочки, девочки, которой суждено было перейти в категорию символов. У родителей щемило сердце, каждого незнакомца провожали подозрительные взгляды. В прессе склонялся эпитет «ангелочек». Ты слышал его и от деда похищенной.

Коммутаторы в полицейском участке, как обычно в таких случаях, дымились от соболезнований домохозяек, откровений отморозков и домыслов благонамеренных, но по большей части взявших ложный след обывателей. Предчувствие было неотвратимо, как эпидемия. Что бы члены следственной группы ни говорили в интервью или дома за ужином, в силу своей профессии они знали: через двадцать четыре часа речь пойдет уже о сексуальном надругательстве и убийстве ребенка.

Следственная группа работала день и ночь. Первым отличился Гиллман – в канаве у шоссе, где исчезла Бритни, он нашел желтоватый лист бумаги. Анджела подтвердила, что лист из школьной тетрадки. Само наличие листа свидетельствовало о том, что девочка пыталась сопротивляться.

Следователям требовалось как-то материализовать негодяя. Были перепробованы несколько характерных кличек – Извращенец, Маньяк, Животное. Но в кулуарах фигурировал еще и Мистер Кондитер. Происхождение – телереклама шоколада «Тоблерон»: «Ой, мистер кондитер, пожалуйста, дайте мне тоблерончик». Сидя в баре «У Берта», парни решили, что мультяшный кондитер – точный педофил, заманивающий детей конфетами.

Перестань.

Забудь о преступлении…

У тебя отпуск…

Никакого сочувствия с нашей стороны, никаких «Виноваты среда, родители, общественный строй»…

Потому что…

Потому что его таким зачали, он, подонок, мразь, был так задуман. Грязный ублюдок явился в этот мир – будто на охоту вышел…

Мы должны быть сильными и бдительными, мы должны действовать оперативно, чтобы обезвреживать таких, как он; они не смеют разрушать нашу плоть…

 

Леннокс выпадает из полузабытья, в кулаке у него хрустит стаканчик. Смесь водки с томатным соком брызжет на здоровую левую руку. Леннокс отбрасывает стаканчик, наскоро вытирается салфеткой. Труди ничего не заметила; они со старушенцией поглощены журналом. Леннокс пытается думать о матчах, проходивших на стадионе «Тайнкасл». Они с отцом были на игре между «Хартс» и «Лейпцигом» – «Хартс» тогда победили со счетом 5:1. Матч смотрел по телевизору Ленноксов однокашник, Кертис Парк, фанат «Хиберниана»; Ленноксу он потом сказал, что комментировал англичанин Алан Викс. Решающий гол Иена Фергюсона в матче с «Байерн Мюних». Борьба за Шотландский кубок, победа над «Рейнджерс» со счетом 3:2. Победа в Паркхеде. Многочисленные победы Джона Робертсона в промежуточных матчах. Случайная встреча с Робертсоном в торговом центре – Робертсон еще руку Ленноксу пожал. Джон Кэхун, которому целый сезон грозила мировая слава. И решающий матч в мае 1986, когда «Хартс» потеряли всё. Благотворительный ужин пару лет назад – Леннокс сидел рядом с Уоллесом Мерсером, бывшим владельцем клуба, и слушал легенды о минувших матчах и об ужасном дне, о матче с «Данди». А теперь кто там главный?

Владелец – русский миллионер. Управляющий – судимый насильник*.

----------сноска-----------------------------------------------------------------------------------------

*Речь идет о футбольном клубе «Хартс». Владелец – Владимир Романов. Управляющий – Грэхем Рикс. – Здесь и далее примечания переводчика.

--------конец сноски-----------------------------------------------------------------------------------

Футбольный клуб «Хартс оф Мидлотиан».

Традиция.

«Какие, впрочем, мелочи на фоне общего разврата. Сколько у нас раньше было педофильских реалити-шоу? Майкл Джексон, да Гари Глиттер*, да би-би-сишная тусовка в придачу, включая того футболиста, что в комментаторы подался. В общем, те, кто успел заручиться любовью публики прежде, чем борьба с педофилами вышла на первый план».

-------сноска--------------------------------------------------------------------------------------------

*Гари Глиттер (настоящее имя Пол Фрэнсис Гэдд, Paul Francis Gadd), род. в 1944 г. в Оксфордшире. Английский поп- и рок-исполнитель, автор песен. В конце 90-х годов был обвинен в хранении детской порнографии и занесен в список опасных педофилов. До августа 2008 г. отбывал трехлетний срок во вьетнамской тюрьме по обвинению в домогательстве несовершеннолетних девочек.

--------конец сноски-----------------------------------------------------------------------------------

Леннокс закрывает глаза. Гудят моторы. Леннокс будто пробирается по длинному темному туннелю. Хоть бы глаза были закрыты до самого того момента, когда он шагнет из темноты и явит миру чужую кровь на ладонях. Даже если потребуется вся жизнь.

 

2

Майами-Бич

 

Слава богу, сейчас посадка. Мощный «Боинг-747» буквально пожирает считанные мили до игрушечного города. Америка – страна маленькая, вспоминается Ленноксу. Он в свое время ее всю облетел: Нью-Йорк–Чикаго–Новый Орлеан–Вегас–Сан-Франциско–Лос-Анджелес. Всё равно что Шотландию на автобусе объехать, только по смене пейзажей и можно составить представление о масштабах. Функция богатства – сокращать расстояния. Ребро между богатством и нищетой – неудовлетворенность. Леннокс знает, Флорида сопоставима с Шотландией – главное качество ни с какой высоты не умаляется. От предвкушения у Леннокса захватывает дух. Потому что в плексигласовый иллюминатор виден Майами – сверкающие серебристо-белые здания шагают чуть ли не в молочно-бирюзовое море, наступают, оккупируют. Вода испещрена изумрудными и лиловыми тенями от подводных рифов. Крохотные яхты скользят по Мексиканскому заливу, как желтые точки по экрану радара, пенный след не держится, сразу тает.

Посадка, к которой Леннокс начал себя готовить еще несколько часов назад, после того, как перенес взлет и турбулентность – посадка такая мягкая, что слышны аплодисменты. Несмотря на явный эффект последней точки, Ленноксова забинтованная, несчастная рука нежно сжимает руку Труди.

Номер у них в камерном отельчике, да и весь район Майами-Бич построен в стиле ар-деко. Каждая деталь выпячивает свою историческую принадлежность к этому стилю. «Исторический ар-деко? Оксюморон». Леннокс становится под душ, чувствует сильнейший позыв помочиться и мочится прямо в душевой кабине. Тяжелую, темно-желтую струю затягивает в сливное отверстие. Две стены в ванной зеркальные. Обнаженные Ленноксы мочатся и множатся в дурной бесконечности.

Невыносимое отчаяние внезапно выгоняет Леннокса вон. И ванная, и спальня кажутся слишком тесными. Он вытирается уже на полу, возле раковины. С него течет на коврик. Леннокс набирает стакан воды, заглатывает два специально отложенных «Сероксата». С виду на «М&Ms» похожи. По крайней мере на сто миллиграмм больше максимальной рекомендованной ежедневной дозы. Пока сидишь на них, мысли терпимы. Конечно, они никуда не деваются, они почти осязаемы, только гложут не так жестоко. Но таблеток мало; он специально не взял больше, он хочет с них слезть. Надеется, солнце поможет. Солнечный свет – хорошее средство от депрессии. Вдобавок естественное. «Добрая порция солнечного света в разгар зимы подействует сильнее, чем все таблетки вместе взятые». Кто же это сказал? Труди? Тоул? Леннокс не помнит. Но так оно и есть. Он вырвался из промозглого и темного зимнего Эдинбурга. Оставил позади ужас похорон, смазанное Рождество, такой же смазанный Хогманай*. У Леннокса в голове не укладывается. Вот они, люди: пытаются развлечься «как принято», ходят толпой, поют «За счастье прежних дней», а в глазах ненависть, готовность толкнуть, облаять. Дружелюбие показное – под ним отчаяние, едва прикрытый страх, что наступающий год будет не менее скверным, чем уходящий. Леннокс делает шаг из ванной, полотенце у него на бедрах. В руке стакан воды. Леннокс ставит стакан на стеклянный столик, рядом с телефоном.

---------сноска------------------------------------------------------------------------------------------

*Так в Шотландии называют канун Нового года.

--------конец сноски----------------------------------------------------------------------------------

Труди на кровати, в черном неглиже, упорно читает «Идеальную невесту». Остывает под потолочным вентилятором, усиливающим действие кондиционера. Какие у нее ножки ухоженные, ноготки глянцевые, ярко-красные.

На брелоке Леннокс нащупывает кусачки для ногтей. Включает телевизор. Что еще в Америке делать? Вспоминает бесконечный отпуск столетней давности, отпуск с Кейтлин Прингл, предшественницей Труди. Ее отец работал в «Бритиш Эйрвейз», был большой шишкой. Звали его Алистер Прингл. Организовал им дешевый перелет. Кейтлин – Дочь-Пафосного-Алистера-из-Авиакомпании. Отношения основывались на чистом сексе, теперь у Леннокса пропасть вымпелов бейсбольных команд – из каждого города, где они с Кейтлин трахались. Потом он попал в Америку с ребятами из отдела, на сей раз в Нью-Йорк. Напивались до поросячьего визга. Потом вместе с Труди был на свадьбе в Лас-Вегасе. Кто тогда женился? Бесполезно вспоминать. И каждый раз до одури смотрел телевизор. Здесь, в Штатах, рука сама тянется к пульту, больше ни в одной стране такого не бывает. Одно нажатие большого пальца – и пожалуйста, полное тебе погружение в культуру. Сенсации на правах рекламы. Реклама на правах новостей. Сериалы, где манекены двигаются по заданным траекториям. Судебные разбирательства. Нищие толстяки орут друг на друга, а какой-нибудь Джерри, или Рикки, или Монтел следит, чтоб до рукопашной не дошло. Играет в добрую крестную. Создает видимость озабоченности проблемами нищих и жирных. Заявляет о праве нищих и жирных прилюдно вопить и тыкать друг в друга похожими на сардельки пальцами. Вечерами шоу знакомств. Опять жирные, благонамеренные мерины, упорно именующие себя игроками и медленно умирающие в безвоздушном пространстве собственного убожества. Скучающие молодые женщины с безупречным маникюром и застывшими лицами – женщины, которых только сведения о зарплате потенциального бойфренда могут вывести из анабиоза. Как местным телевизионщикам удается эту чушь неподсеванную выдавать за нечто осмысленное и даже осязаемое, вот вопрос.

Леннокс увлекся работой с кусачками, добрался до мяса; комната заполняется голосами. Они заглушают редкое потрескивание и гул кондиционера. Выясняется, что один телеканал посвящен культурной жизни Майами. Леннокс делает вывод, что культурная жизнь Майами ограничена недвижимостью и шопингом. Ведущие, одетые и причесанные с безупречной небрежностью, вслед за телесуфлером скороговоркой перечисляют разнообразные преимущества жизни в кондоминиумах. Определенно захватывает. Определенно въедается в уши. Неудавшиеся актеры и модели, у которых лица от ботокса гладкие, как яйца, упирают на стиль жизни, диктуемый кондоминиумом, на архитектурные достоинства зданий, в глазах Леннокса ничем, разве только круглогодичным наличием солнца, не отличающихся от шотландских многоквартирных трущоб.

– Рэй, хватит кусачками орудовать, – говорит Труди. – У тебя из большого пальца кровь уже идет! Это называется компульсивное поведение!

Леннокс оборачивается. Труди со своим журналом всё так же лежит на кровати.

– Приходится резать ногти под корень, иначе я их обгрызу.

Но Труди уже забыла о ногтях; ротик и глаза у нее округляются, как будто в журнале она увидела нечто невероятное и умом непостижимое. Прежде Леннокс счел бы такое выражение призывом к близости. Сунул бы руку меж ее бедер с салонным загаром. Ладонь скользнула бы к тонким кудрявым волоскам, соблазнительно выбивающимся из трусиков. Захватила бы лобок. Или грудь. Он бы поцеловал Труди в губы. Стал бы напорист.

Теперь же взгляд Труди кажется Ленноксу нездешним.

– Свадьба в чужой стране, – бормочет Леннокс, шаря в чемодане, который лежит в изножии кровати. Интересно, социологи уже прицепили ярлык этому явлению? Флаг им в руки. Где-то была моторхэдовская футболка. На ней еще принт с сингла «Пиковый туз». Леннокс достает футболку. Под ней белая футболка с гигантской коричневой надписью «Believe».

Леннокс выглядывает в окно и видит белый фургон. Фургон остановился на светофоре, сверкает, переливается под солнцем, слепит.

Труди поднимает взгляд над журналом, смотрит, как Леннокс роется в чемодане. Повадки неуклюжего человека, который научился скрывать свою неуклюжесть за нарочитой неспешностью; это подкупает и волнует. Кошачьи, растянутые движения; Леннокс несколько сутулый, кисти рук крупноваты, кажется, он толком не знает, куда их девать. Ноги могли бы быть и подлиннее, при его-то росте. Да еще наклонность к сутулости и волосатость – даже странно, как такое сочетание хотя бы изредка не вызывает ассоциаций с приматом. Нет, Леннокс походит на большое раненное млекопитающее, вроде слона – вероятно, потому, что вспыльчив и уязвим.

Для Труди изящество скорее цель, чем состояние. Несколько лет назад она отказалась от сахара и углеводов, стала регулярно заниматься шейпингом, больше денег выделять на одежду и косметику продвинутых марок и вообще инвестировать время в свою внешность. Она сама не ожидала, что и овал лица, и фигура изменятся так быстро. Следующим шагом стало изменение цвета волос, но более всего Труди удивило, с какой скоростью ее признали привлекательной. Она с досадой поняла, что так называемая женская красота держится на трех китах – диете, шейпинге и спа-процедурах.

Труди, однако, восторгала именно незначительность усилий в сопоставлении с привилегиями, в результате этих усилий приобретаемыми. Ей нравилась реакция окружающих: мужчины в любом баре расступались перед ней, как Красное море перед Моисеем, женщины, замечавшие только макияж, одежду и стройное в результате шейпинга и диет тело, исходили завистью, поскольку не могли себе позволить – либо ленились – пойти на подобные жертвы. На предприятии коммунального хозяйства, где Труди работала, мужчины и женщины находили для нее свободный стул даже во время самых многолюдных собраний. В офисе ее первую спрашивали, что она хочет на обед. Красавчик Марк Маккендрик, молодой заместитель директора, после обеда именно ее приглашал играть в сквош. А там и повышения пошли, так что вскоре Труди взлетела по карьерной лестнице прямо к стеклянному потолку. Необратимый процесс эволюции Труди Лоу – от стажерки до иконы корпоративного менеджмента.

И она снова с Рэем Ленноксом, сломленным вечным новобранцем. Труди наблюдает, как его мускулистое, впрочем, не лишенное изящества тело борется на сей раз с одеждой – парусиновыми брюками и моторхэдской футболкой. У Леннокса намечается брюшко; точно намечается, не померещилось. Ничего, в спортзале мы его быстро сгоним.

Акцент в телевизоре сместился, теперь говорят о музеях и памятниках Майами. Леннокс ушам не верит: у них тут, прямо в Майами-Бич, есть памятник жертвам Холокоста.

– Чтобы люди всегда помнили об ужасах войны, – с чувством произносит ведущий, в голосе поубавилось восторга, речь ведь не о ценах на квартиры в кондоминиумах. – Это место, где наступает катарсис.

– На кой черт в Майами-Бич памятник жертвам Холокоста? – мрачно спрашивает Леннокс, указывая на экран. – Всё равно что в Лас-Вегасе возвести какую-нибудь хрень в память о геноциде народности тутси!

– А по-моему, это замечательно. – Труди откладывает журнал. – Такой памятник должен быть в каждом городе.

– Какое отношение Майами имеет к Холокосту? – Леннокс вскидывает брови. Внезапно солнечный свет прорывается сквозь жалюзи, комнату испещряют золотые полосы. В лучах кружат пылинки. Ленноксу хочется на воздух, подальше от кондиционера.

– Диктор правильно сказал: это место, где наступает катарсис, – спорит Труди. – И потом, я, кажется, в путеводителе читала, в Майами много евреев. – Труди откидывается на подушку. Характерным движением откидывается. Это движение Ленноксу знакомо. Раньше он его любил. Нет, Труди, ради Бога, не сейчас.

– Я хочу на воздух, – говорит Леннокс, избегая взгляда Труди – в нем надежда. Забинтованной рукой Леннокс раздвигает планки жалюзи и смотрит на ослепительные, как улыбки, фасады многоквартирных домов. Они как будто зовут – мол, выходи, поиграем. Со столика темного стекла Леннокс берет телефонную трубку. – Я Джинджеру Роджерсу обещал позвонить. Работали когда-то вместе. – Леннокс и сам слышит, что оправдывается. – Сто лет этого сукина сына не видел.

– Что, прямо сию минуту? – Скрытое недовольство искажает голос Труди – грудной, сексуальный, он делается всё выше, наконец, на последнем слове, срывается. Труди бросает взгляд на пустую половину кровати. Возможно, представляет полноценный оргазм. – Не хочу зависнуть с парой стариков. Мне с ними не о чем говорить.

– Я, думаешь, хочу? По-моему, лучше сегодня отстреляться – всё равно день потерян, я после перелета как неживой, – произносит Леннокс, набирая номер.

– Ладно, – уступает Труди. – У нас времени полно.

– Вот и молодец, – отвечает Леннокс, внезапно понимая неуместность слова «молодец». Во время разговора с Джинджером Леннокс не может смотреть на Труди. Труди слышен голос ушедшего на покой полицейского – скрипучий, громкий, полный пугающего энтузиазма по поводу приезда земляков.

Леннокс кладет трубку. Сообщает Труди, что Джинджер заедет за ними попозже, они вместе выпьют и перекусят. Видит: внутри у нее что-то оборвалось. В целях самообороны переводит взгляд на стол. Кажется, стакан отклонился на несколько дюймов вправо.

Труди вздыхает с деланной покорностью:

– Я пойду, только если ты пообещаешь не говорить о работе.

– Обещаю. – У Леннокса расслабляются лицевые мышцы. – Давай сначала выпьем по коктейлю. Коктейли входят в стоимость. – Леннокс машет купоном, который ему дали при заселении. Читает вслух: «Добро пожаловать в Саут-Бич! Бесплатные коктейли с двух до четырех дня».

– Рэй, ты бы поаккуратнее с алкоголем. Ну глупо ведь. Что же, столько усилий в «Анонимных наркоманах», и всё впустую?

Леннокс обходит вокруг стола. Под этим углом зрения стакан как стакан.

– У меня просто настроение такое – выпить в людном месте. Курс лечения-то я прошел, в конце концов. Я же не кокаин собрался нюхать. – Вдруг осознав, где находится, Леннокс встряхивает головой и неловко добавляет: – Даже если б и захотел, а я точно не захочу.

Труди закатывает глаза. Меняет курс.

– А почему ты своей маме не позвонишь? Сказал бы, что мы благополучно долетели. Она, наверно, волнуется.

– Не волнуется, – упрямо произносит Леннокс. – Пойдем коктейли пить, – торопит он, стараясь, чтобы Труди по голосу не поняла, как ему сейчас необходим алкоголь.

Еще во время заселения Леннокс для себя решил, что камерный отельчик не по нем. Гладенькие хромированные ручки, засилье гравюр, драпировки на зеркалах и гнутые люстры его не трогают. Нет, он ничего не имеет против роскоши и декаданса. Просто здесь всё слишком напоказ. Они спускаются в бар. Народу уже полно. Леннокс залпом выпивает мартини с водкой. Вдруг по маргинальному дыханию Труди, по тому, как она старается не звякать бокалом о мраморный столик, Леннокс догадывается: Труди напряжена не меньше него. Ее напряжение Ленноксу тяжелее любой истерики, ему хочется на воздух. Что обслуга, что гости не ходят, а выступают, поминутно охорашиваются, как на подиуме, каждый исподтишка разглядывает ближнего, причем старательно изображает полнейшее безразличие. Леннокс смотрит на дверь.

– Давай, пока Джинджер не приехал, сориентируемся на местности.

Жара. Леннокс вспоминает прогноз погоды – обещали нетипично теплую зиму. Как правило, в январе бывает не больше семидесяти пяти по Фаренгейту, а тут все девяносто пять*. Леннокс плавится. В прямом смысле. Ощущение, будто его засунули в огромную духовку. Вместо мозгов рагу, вместо черепа кастрюля. В такую жару далеко не уйдешь. Они садятся в патио ближайшего бара-ресторана. Девушка-официантка, просияв, как фотовспышка, вручает меню.

----------сноска-----------------------------------------------------------------------------------------

*Соответствует приблизительно тридцати пяти градусам тепла по Цельсию.

--------конец сноски----------------------------------------------------------------------------------

– Жара невыносимая. – Леннокс, даже сидя в тени, еле ворочает языком. Они с Труди взяли еще по коктейлю, на этот раз «Морской бриз». И прошли-то всего один квартал – по Коллинз-авеню к Оушен-драйв. Мимо дефилирует золотая молодежь, берет от жизни всё – лоснятся загаром накачанные мачо, девушки в бикини и саронгах хихикают и надувают губки; женщины постарше тщатся с ними конкурировать при помощи гормонов, пластики и химического пилинга. Знойные, смазливые выходцы из Латинской Америки, все в белых штанах, курят кубинские сигары под цвет собственных подружек. Отовсюду слышатся ритмы сальсы и мамбо, где-то старается неизбежный басист. Океан близко, только улицу с двухсторонним движением перейти. Затем миновать два узких газона, засеянных бермудской травой и разделенных шоссе, и за пальмовой рощицей будет полоска пляжа. Отсюда не видно, но чувствуется: океан близко.

– Рэй! – Ладонь Труди обжигает лоб. Леннокс вздрагивает. Труди будто тавро поставила. – Да ты же просто раскаленный!

Труди подхватывается, бежит к ближайшему магазину и возвращается с бейсболкой. На бейсболке символика нью-йоркских «Янки». Труди нахлобучивает бейсболку на Леннокса. Сразу легче становится.

– Нет, главное, сидит и мозги поджаривает! Да еще постригся чуть не под ноль, будто не знал, куда мы едем!

Труди роется в пляжной соломенной сумке, находит крем от загара и мажет Ленноксу шею и руки, не забывая зудеть.

– Еще и футболка черная! В такую-то жару! И вообще, не понимаю, почему ты шорты не надел.

– Я думал, в шортах неприлично, – бормочет Леннокс.

Когда он был мальчиком, мать вот так же командовала, причем везде. И дома, в крохотном садике с подстриженным газончиком и извилистой мощеной дорожкой, ведущей к ветхому навесу. И в то лето в Дингуолле: они гостили у Ленноксовой тетки, стояла нехарактерная для высокогорья жара. Потом еще в Ллорет-де-Мар – Ленноксы тогда впервые выбрались отдыхать за границу, с приятелем и сослуживцем отца Джоком Аллардайсом и его женой Лиз; вскоре Джок с ней развелся. Первый отпуск за границей стал и последним, поскольку Авриль Леннокс была беременна младшим братом Рэя, а его старшая сестра Джеки входила в возраст, когда отдыхать с родителями не принято. Леннокс нашел на пляже старого шелудивого пса, привязался к нему. Реакция отца его напугала.

– Чтобы я тебя рядом с этой грязной тварью не видел. Он, наверно, бешеный, – горячился Джон Леннокс. – Испания – это тебе не Шотландия, тут заразы хватает.

Леннокс стаскивает бейсболку, разглядывает вездесущую символику. С кислым видом снова надевает. Есть в этой бейсболке что-то отвратительное. Подобные головные уборы любят те, кто ни на бейсбольном матче сроду не был, ни в Нью-Йорке. Такая бейсболка вполне могла валяться в шкафу у Мистера Кондитера.

– Что тебе не нравится? – спрашивает Труди.

– «Янки» мне не нравятся. А не было ничего с символикой «Бостон Ред Сокс»?

– Кепок полно, я только не знала, какую тебе взять. Я просто не хотела, чтобы у тебя мозги расплавились! «Янки» первые под руку попались.

– А мы во Флориде. – Леннокс поводит плечами, пытается вспомнить название флоридской бейсбольной команды. «Мерлинс». Кажется, были такие. «Мэджикал Мерлинс».

– Ну и что, что во Флориде. Всё равно мы в Америке. – Труди пригубливает «Морской бриз» и снова углубляется в записную книжку. – Сходи спроси, может, тебе бейсболку и обменяют… Я всё же думаю, Мэнди Девлин и ее друга лучше пригласить на вечеринку, чем в церковь или на обед. Как по-твоему?

– Угу, – отвечает Леннокс. Он встает, потягивается, заходит в магазин. Футболки с символикой в ассортименте: мадридский «Реал», «Манчестер Юнайтед», «Барселона», «Милан». Бейсболки тоже. Леннокс берет бостонских «Ред Сокс», сразу же надевает. Возвращается в патио, нахлобучивает Труди на голову нью-йоркских «Янки». Труди вскидывает руку, словно Леннокс испортил ей прическу, но на полпути останавливается.

Она смотрит снизу вверх, хлопает ресницами, сжимает его здоровую кисть. В Ленноксе поднимается нечто похожее на надежду, голос Труди выполняет роль волнореза.

– Рэй, я очень счастлива. – Признание звучит как угроза. – Ты расслабился? Может, пойдем в отель?

– Мне надо узнать счет между «Хартс» и «Килмарноком». Есть тут где-нибудь интернет-кафе?

Труди поджимает губы, но в следующую секунду лицо ее светлеет.

– Заодно покажу тебе сайт, где можно для вечеринки музыку заказать.

Труди читает уже другой журнал, о телезвезде Дженнифер Энистон, как она тяжело переживала развод с Брэдом Питтом, который теперь с другой актрисой, Анжелиной Джоли. Оба журнала лежат на столе. Оба об отношениях между мужчиной и женщиной: у одного в фокусе день счастья, у другого – годы неуверенности, размолвок и измен. Леннокс еще в самолете пролистал этот, второй. У Дженнифер Энистон сейчас, кажется, роман, опять с актером, имени его Леннокс не запомнил. Труди указывает на фото.

– Ей, наверно, было очень тяжело. Вот и лишнее подтверждение: счастья за деньги не купишь. – Труди смотрит на Леннокса, тот успел поймать вопросительный взгляд официантки и заказал еще два «Морских бриза». – Но у нас-то с тобой всё хорошо, правда?

– А? – Леннокс пытается вспомнить последний достойный фильм с Брэдом Питтом. Приходит к выводу, что римейк «Одиннадцати друзей Оушена» совсем неплох.

– Что ж, спасибо за вотум доверия! Мы всего-то решили провести вместе остаток жизни! – Труди сверлит Леннокса взглядом. Леннокс внезапно видит, какой она станет в старости. Она будто перенеслась на сорок лет вперед. Труди швыряет записную книжку на стол. – Хоть бы притворился, что тебе интересно!

«Дженнифер Энистон и Анжелина Джоли. Разные женщины. Разные лица, разные тела».

 

Тело, выброшенное на камни к подножию утеса, казалось неестественно маленьким. Странно, что тогда Леннокс не думал об этом свойстве смерти. То есть он думал, но мысли еще не переросли в навязчивую идею. Леннокс вспоминает Леса Броуди, друга детства. Они с Лесом, бывало, стреляли чаек из духовых ружей. Подстрелить чайку и подстрелить голубя – не одно и то же. Лес держал голубей. Убитая чайка уменьшается в размерах, сходит на нет, как проколотый воздушный шар. Разница между мертвым телом взрослого и мертвым телом ребенка (до Бритни Ленноксу не случалось видеть мертвых детей) – в несостыковке у тебя в голове. А может, ты просто впервые осознаешь, какой крохой на самом деле была погибшая.

У Леннокса снова учащается сердцебиение, ладони потеют. Он вымучивает несколько глубоких вдохов. Синюшный трупик с печатью потусторонности – всего лишь тело; Бритни больше нет; важно только одно – отдать под суд мерзавца, который ее убил. Но сейчас воображение шутит с Ленноксом шутки: он видит, как глаза Бритни вылезают из орбит, как сосудики на веках наливаются кровью, когда насильник, проникая в плоть, стискивает хрупкое горло, выжимает жизнь, как воду, ради скоротечного удовлетворения.

«Человеческая жизнь в обмен на оргазм».

Так ли происходило на самом деле, как ему видится? Образы полезли, когда Леннокс попытался представить ужас девочки, последние секунды перед смертью. Но, может, не было ни выпученных глаз, ни набухших сосудиков? Может, просто воображение заполняет лакуны?

Нет. Они нашли видеокассету. Ленноксу не следовало ее смотреть. Но явился Гиллман, уставился на экран, и от снятого Мистером Кондитером в лице у него ни один мускул не дрогнул. И Леннокс, как главный следователь по делу, вынужден был усесться рядом со своим подчиненным и медленно убивать собственную душу.

Он думал о мгновении до спуска курка, когда чайка уже на мушке. Вечность до выстрела; тошнотворная опустошенность после, когда чайка, маленькая, бездыханная, валяется на асфальте или на камнях в устье Форта, в Сифилде.

«Лес Броуди. Голуби».

Внезапно Леннокс настраивается на голос.

– …Рэй, ты со мной не разговариваешь, ты до меня не дотрагиваешься… в постели. Ты потерял ко мне интерес. – Труди встряхивает головкой. Поворачивается в профиль. Закрывает глаза, поджимает губки. – Иногда я думаю, а не лучше ли отменить свадьбу? Ты ведь этого хочешь? Этого?

В груди у Леннокса разгорается гнев. Огонь рвется из глубин, из тупика, где был заперт много лет. Рэй Леннокс смотрит на Труди спокойно, хочет сказать: «Я тону, пожалуйста, помоги мне…», а получается:

– Просто надо хорошенько прогреться. Нам солнечного света не хватает, вот в чем беда.

Труди делает глубокий вдох.

– Рэй, у нас сложный период. Но мы должны всерьез заняться подготовкой к свадьбе. Наверно, свадьба и есть основной источник стресса. – На слове «стресс» у Труди иссякает запас воздуха. – До сентября всего-то чуть больше восьми месяцев!

– Давай сегодня расслабимся. – Тон у Леннокса примирительный. – Пойдем в отель, Джинджер скоро приедет.

– А как же счет между «Хартс» и «Килмарноком»?

– Подожду, пока в газетах напечатают. Мы ведь на отдыхе, верно?

Труди вскидывает ресницы, взгляд ее проясняется, потому что по Оушен-драйв ползет карнавальная платформа с толпой нарядных детишек.

 

3

Форт-Лодердейл

 

С Атлантики набегают полосатые предвечерние облака, пальмы вразнобой покачиваются под морским ветерком. Труди и Леннокс уселись в патио своего отеля, ждут Джинджера, рассматривают толпу на Коллинз-авеню. Леннокс из принципа заказал минеральную воду, тянет по глотку, а между тем потребность в алкоголе так велика, что он за порцию водки готов на любое преступление.

Леннокс переоделся в голубую рубашку с короткими рукавами и бежевые парусиновые брюки. На Труди желтое платье и белые туфельки. Слой облаков стал плотнее, и, хотя столбы пульсирующего света временами его пробивают, руки и ноги у Труди в гусиной коже. Голос со знакомым акцентом выкликает фамилию, в написании которой Труди украдкой упражнялась, но видит она только внедорожник «додж», затормозивший у отеля. Тонированные стекла опущены, при этом ощущение отсутствия водителя. Дверь распахивается. Вылезает толстяк в кричащей желто-зеленой рубахе, щурится на солнце, потом на Труди, тянет:

– Привет, принцесса!

Труди уверена, он просто не помнит ее имени, они виделись всего один раз, еще в Эдинбурге, перед тем как Джинджер вышел в отставку.

– Джинджер! – улыбается Леннокс, встает и обнимает старого друга. Ну и разъелся же Джинджер. Он теперь что огромный коричневый кожаный чемодан, обтянутый гавайской рубахой.

– Послушай, Рэй, – кривится Джинджер, – не называй меня так, лады? Мне эта кличка никогда не нравилась, она больше для гомика подходит.

Леннокс кивает без энтузиазма – отвыкнуть будет нелегко. Труди освежает в памяти основную информацию об Эдди Роджерсе, известном также как Джинджер: почти сорок лет на службе в полиции Эдинбурга, первая жена умерла за год до его выхода в отставку. Он женился на Долорес Ходж, американке, с которой познакомился в чате любителей бальных танцев. Результатом любовной переписки и нескольких трансатлантических перелетов стало решение связать судьбы, и Джинджер переехал к своей невесте в Форт-Лодердейл.

– А это что? – Джинджер кивает на Ленноксову забинтованную руку. – Тихо сам с собою переусердствовал? – Внезапно вспомнив о Труди, натягивает покаянную улыбку. Они садятся в «додж», Труди на заднее сиденье, едут по Вашингтон-авеню, потом по Пятой улице. Минуют длинный мост, за которым, по словам Джинджера, начинается настоящий Майами. Труди смотрит на заржавленный, покрытый водорослями танкер, ползущий мимо дока с ослепительно-белыми круизными судами, словно бомж мимо зала, где играют свадьбу. «Додж» выруливает на пятиполосную автомагистраль. Полосы широченные, развязка похожа на ленты Мёбиуса.

Манера вождения у Джинджера агрессивная, как у сериального копа – он то и дело меняет полосы. Труди думала, американцы в большинстве своем надежные водители, по сравнению с британцами, они ведь всю жизнь ездят по дорогам, спроектированным именно для этой цели. Джинджер, похоже, намерен подтвердить свою репутацию безбашенного – в данном случае безбашенного водителя. Он подрезает кабриолет с компанией студентов. Студенты сигналят, Джинджер, хотя и неправ, показывает средний палец, что вполне в американском духе.

– Сучата избалованные, – хмыкает Джинджер, прежде чем сплюнуть. – Думают, они тут круче всех. – Он подсекает другой автомобиль, оттуда тоже сигналят. – Здесь негатив копить не привыкли. Разве только яппи да индейцы – у первых он за пределы рабочего места не выходит, у вторых – за пределы резервации, – оглядываясь на Труди, склабится Джинджер. – Верно, принцесса?

Резиновая гримаса Труди на улыбку не тянет; впрочем, Джинджер всё равно уже смотрит вперед. Одной рукой Труди проверяет ремень безопасности, другая вцепилась в поручень, да так, что костяшки побелели.

Джинджер живет рядом с пляжем. Квартира у него в кондоминиуме Карлтон-Тауэр, двадцатиэтажном здании рядом с гостиницей «Холидей-инн», всего в квартале от Атлантического океана. А здесь пляж ближе к шоссе, чем в нашем районе, отмечает Леннокс. Снаружи, да еще издали, высотка кажется Ленноксу похожей на муниципальные дома в Британии, но, едва приблизившись, он видит, что ошибся. На первом этаже вместо стен – зеркальное стекло. Джинджер, Леннокс и Труди шагают в просторный холл с ресепшеном, мраморные полы и стены производят впечатление на Леннокса, и на Труди тоже, это видно по изгибу ее тоненьких, в ниточку, бровей. Кругом диванчики и журнальные столики, заваленные глянцем и украшенные пышными композициями из экзотических цветов; Леннокс только со второго взгляда определяет, что цветы искусственные. На ресепшене восседает консьержка, тучная негритянка. Она улыбается Джинджеру, тот жизнерадостно машет в ответ.

– Славная тетка, – бормочет он, как бы оправдываясь перед Ленноксом за презрение к черномазым и узкоглазым, которое, бывало, выражал в полицейской столовке, и подчеркивая, что дело прошлое.

Леннокс душит смешок. Когда дело касается национальной принадлежности, типичного шотландца постигает раздвоение сознания. Поскольку редкий житель этой самой белой в мире страны регулярно видит черные лица, он выбирает как расистские, так и антирасистские взгляды одинаково легко, пользуется даровой определенностью.

В лифте Джинджер нажимает на кнопку четырнадцатого этажа. Игриво и небольно щиплет Ленноксово плечо, подмигивает Ленноксу и Труди, как паре. Труди натянуто улыбается. Они ныряют в коридор, теснота обещает квартирку, где темные, как кроличьи садки, комнатушки разделены обитыми коленкором дверьми, но ожидания снова рушатся – квартирка оказывается квартирой, роскошной и просторной. Гостиная и кухня объединены, из кухни через раздвижные стеклянные двери можно выйти на балкон, две спальни, каждая со своей ванной, плюс еще одна ванная, побольше.

Леннокс недоумевает, зачем в квартире с двумя спальнями три ванных. Он хочет озвучить свои соображения, но тут открывается дверь и входит изящная, элегантная женщина лет под шестьдесят. На поводке у нее вестхайлендский терьер. Терьера отпускают, он бросается к Труди и Ленноксу, виляет хвостом, шумно сопит, тычется в ладони.

– Это Долорес, – говорит Джинджер. Труди и Леннокс сталкиваются с неподдельным восторгом со стороны Долорес. – А этого маленького паршивца зовут Храброе Сердце.

Леннокс терьеру определенно не по вкусу, и «общие корни» не способствуют. Терьер с ненавистью морщит темные, как резиновые, десны, обнажает крошечные зубки. Мерзкая маленькая злюка, того и гляди тяпнет, прикидывает Леннокс.

– Храб-ру-ля! – осаживает Долорес.

Пес будто убавляет пару дюймов в холке, на полусогнутых ползет к сидящему на диване Ленноксу. Вскидывает головенку, словно намеревается тявкнуть, но тут же сворачивается вокруг Ленноксовых ног.

– Видите! – торжествует Долорес. – Вы ему понравились!

– Хороший песик, – произносит Леннокс без энтузиазма, замедленным, сторожким движением тянется к мохнатой холке, ерошит шерсть, смелеет, нащупав дробные косточки. Одной рукой раздавить можно, думает Леннокс, с нескрываемым злорадством откидываясь на спинку дорогущего дивана.

Долорес, похоже, очарована Труди.

– Деточка, вы же просто прелесть. – Тона высоковаты, во взгляде одобрение. Труди смущена, это очень заметно, когда ее рука сама собой тянется к прическе. В следующую секунду лицо Труди застывает при мысли, что придется удлинить список приглашенных на свадьбу.

Долорес берет у Труди сумку и вальсирует в кухню. Джинджер говорил, она преподавала танцы. У Долорес легкие ноги, и вообще она отлично сохранилась, если не считать несколько отвисшего живота. Глаза, как и у Джинджера, сверкают из-под налаченной челки; Леннокс и некоторые его сослуживцы людей с таким блеском в глазах характеризовали как «всегда готовых». Эти двое и в старости не ограничатся газеткой на сон грядущий.

Долорес уводит Труди; Джинджер в распоряжении Леннокса. Квартирка с иголочки: вещи новенькие, незахватанные, аж блестят. Леннокс отмечает запах – запах курительных палочек, столь характерный для жилищ американцев. Возможно, в Штатах этим средства для уборки ароматизируют. Задумывается, ассоциируется ли Британия с каким-то конкретным запахом, и если да, то с каким. В спальне Джинджер показывает гостю электронный сортировщик монет.

– Сюда мелочь сыплешь, а машинка ее сортирует. До двадцати монет в минуту обрабатывает. Складывает по кучкам и каждую кучку в бумажку заворачивает. Здорово, да?

– Если столько мелочи накопилось, может, просто в банке ее обменять?

– К черту банки. – Джинджер понижает голос, стучит себя по темени и подмигивает. – Они и так с нас дерут не пойми за что.

В соседней комнате, наедине с женщиной, которая старше ее собственной матери, Труди неожиданно для себя оттаивает. Простой человеческой теплоты этой американке не занимать.

– Моя мама вышла за копа и наказала мне не повторять ее ошибку, – сетует Долорес. – А я повторила, причем два раза. Послушайте опытную женщину: держите его на коротком поводке.

– Я это учту.

Болтовня о свадьбах, платьях и вечеринках просачивается сквозь стены; Джинджер шепчет:

– По-моему, девочки нашли общий язык. А значит, можно безнаказанно слинять. Я тебе такое местечко покажу, супер!

– Идет, – вяло соглашается Леннокс, размышляя, как преподнести это известие Труди. Он принял бы диагноз «депрессия», или хотя бы более мягкий его вариант, «стресс»; проблема в том, что такое принятие априори означает отказ от собственной личности. Во всяком случае, по напряжению, сопровождающему каждое его высказывание, Леннокс понимает: в высказываниях ищут и успешно находят симптомы. И чувствует: методов управления его предполагаемым состоянием, избранных Труди, два – контроль (для нее) и лишение гражданских прав (для него). Логика Труди проста: Ленноксовы мысли будут водить его по замкнутому кругу, в то время как всякая неподконтрольная рефлексия вредна ему по определению. У нее же, Труди, собственные планы на рефлексию: заменить ее позитивом, например, мыслями о свадьбе, о новом доме, о мебели, о будущих детях, о другом доме, попросторнее, и так далее, по накатанным рельсам, по туннелю, в конце которого – смерть.

Внезапно появляется Долорес.

– Рэй, я намерена умыкнуть вашу прелестную невесту, мы решили пройтись по свадебным салонам. Надеюсь, мальчики, вы найдете, чем заняться.

– Отлично, – кивает Леннокс. Труди лукаво улыбается ему, Джинджер сально подмигивает.

После ухода женщин Леннокс и Джинджер выжидают несколько минут, садятся в «додж», выруливают на бульвар Бровард, минуют полицейский участок и наконец останавливаются на Двадцать четвертой авеню, возле мужского клуба «Торпеда». Клуб представляет собой одноэтажное бетонное здание, снаружи напоминающее бункер. Над главным входом программа – «Зажигательные танцы».

– «Торпеда» рулит, – сообщает Джинджер.

Дверь подпирает огромных размеров латинос в черной футболке, накачанный тренажерами и стероидами. При виде Джинджера его угрожающий оскал плавно переходит в широченную улыбку.

– Привет, Жеребец! Как жизнь?

– Всё в ажуре, Мэнни, – отвечает Джинджер, хлопая Мэнни по мощной спине. – Познакомься: мой друг Рэй, из Шотландии.

– Не «в ажуре» надо отвечать, а «путём», – поправляет Мэнни. Леннокс натягивает улыбку. Их с Джинджером препровождают в темный, похожий на пещеру зал. Леннокс мысленно относит зал к категории заведений, популярных среди копов, мерзавцев, безмозглых молодых и опечаленных жизнью пожилых мужчин западного мира. Начинает прикидывать, под какую из этих категорий сам сейчас подпадает. Длинный «язык», разветвляющийся на несколько подиумов для танцев вокруг шеста, ведет, как в Мекку, в сверкающий, внушительных размеров бар. Хотя еще рано, народу хватает, и за редким столиком из тех, что стоят по обе стороны от «языка», есть места. Леннокс выделяет группу полицейских – они в штатском, но неловкость людей, привыкших носить что предписано, бьет в глаза.

На официантках облегающие белые футболки, которые при неоновом освещении отливают голубым. Официантки следят, чтобы бокалы не пустовали; шоу в разгаре. Сначала всё довольно вяло, но каждая новая кружка пива добавляет девушкам сексуальности и прямолинейности. Джинджер и Леннокс заказывают ребрышки с жареной картошкой.

– Долорес скажешь, что я ел салат с тунцом, – серьезно говорит Джинджер, – причем без майонеза. Ей не нравится, что я толстею. На будущей неделе у нас финал по бальным танцам.

Леннокс медленно кивает. Скребет стриженую голову.

– Вышибала тебя Жеребцом назвал. Почему?

– Просто кличка такая. В этом заведении я – Жеребец, – с вызовом произносит Джинджер.

Леннокс берет данный факт на заметку. Стискивает стакан, чокается со старым другом.

– За двадцать пятый век.

Пиво хорошо идет, да и текила не хуже. Леннокс поднимается – ему нужно в уборную. Он нетверд на ногах, видимо, от сочетания алкоголя с антидепрессантами. Приходится опереться о край писсуара. Над густой, мощной струей поднимается пар.

«Жизнь не так уж плоха. Мы вычислили сукина сына, который убил Бритни. С ним покончено».

– С тобой покончено, грязная тварь. – Леннокс плюет в большое зеркало, встроенное в кафельную стену. Левой рукой он поднимает правую, словно приносит клятву, сжимает кулак, борясь с ослабшей повязкой и притупленной алкоголем болью.

Многократно усиленный проигрывателем голос Тины Тёрнер задается вопросом «При чем здесь любовь». Леннокс идет на свое место, однако дорогу ему преграждает танцовщица. Отработанным движением девушка прижимается лобком к его бедрам. Она раскрашена почти как клоун, вульгарно и ярко, но софит прямо над ними, и даже толстый слой тонального крема не может скрыть глубоких рубцов от прыщей. Круг под софитом как лобное место: видны и глаза с расширенными зрачками, и хищный изгиб узкого рта.

Леннокс в столбняке. Он не чувствует ни рук, ни ног, жизнь сконцентрировалась в области паха. Вот что такое зажигательные танцы. Девушка не прекратит вращательных движений, пока не добьется своего. В Ленноксе поднимается гнев. «Развлечение для стариков и лузеров, для ботаников и тормозов». Глаза у девушки бешеные; Ленноксу ясно: теперь для нее возбудить его и заставить кончить – дело чести. Втянуть его в этот балаган, низвести до отчаянности собственного положения для обкуренной стриптизерши один из способов сохранить лицо. Леннокс понимает это, потому что много раз участвовал в подобных забавах дома, в Эдинбурге, во время холостяцких вечеринок. За агрессией на лицах мужчин Леннокс различает стыд. Знает, что своим нежеланием участвовать в игре, умением быть выше остальных путает им карты, а женщину унижает, отказываясь от единственного товара, который она может предложить, от ее сексуальности, пусть даже карикатурной. Для женщины дело не столько в самооценке, сколько в профессиональной гордости, ведь именно таким способом она зарабатывает на хлеб.

Но Леннокс не может поступить иначе, ему приходится одержать победу в этом кошмарном противостоянии.

Внезапно девушка прекращает вращения, лицо ее искажено.

– Гомик, – выплевывает она Ленноксу в ухо и с вязкой улыбочкой переключается на другую потную мошонку. Мужчины за барной стойкой громко подначивают, их облегчение почти осязаемо.

Леннокс садится рядом с Джинджером. Джинджерова голова пульсирует в психоделическом свете лилового софита. Старый друг смотрит на Леннокса сначала враждебно, потом с сальным восхищением.

– Твою мать, Леннокс, этот танец влетел мне в двадцатку, а ты даже не плюнул! Ни на кого, кроме красотки Труди, больше не встает, да? На зверя лассо набросили!

Джинджеров жаргон Леннокса бесит.

– Извини, что пришлось потратиться. – В следующую секунду ход его мыслей меняется: пусть Джинджер думает что хочет. Но направление мыслям уже задано, они далеко от стриптизерши, Труди и Джинджера. Сначала алкоголь дистанцировал преступление; теперь он же, словно крепкий кофе, освежает в мозгу подробности.

Бритни Хэмил. Теперь на зверя действительно набросили лассо. Как Мистер Кондитер отбывает срок? Чем он занят в эту вот секунду? Сошла ли с него спесь сейчас, когда он изолирован от прочих заключенных – даже от прочих насильников – для его же безопасности? Леннокс чувствует внезапное желание узнать наверняка.

– Ты когда-нибудь думаешь о мерзавцах, осужденных за особо тяжкие? – спрашивает он Джинджера. – Как они живут с тем, что совершили?

– Прекрасно живут – потому что они отморозки. Им по фигу. Ну их к чертям, пускай догнивают. – На побагровевшем лице Джинджера замешательство, он машет официантке, дескать, еще пива.

У Леннокса впечатление, что тирада относится к нему в той же мере, что и к каждому преступнику, которого помнит Джинджер. Они чокаются, пьют, но Леннокс чувствует некоторое охлаждение.

В следующий раз Джинджер открывает рот, чтобы пресечь дальнейшие возлияния.

– Хватит, я и так лимит превысил, – отдувается он. Стриптизерша демонстративно облизывает пальцы, которыми только что касалась своей промежности, вертится на шесте у них перед столиком. – Давай выдвигаться потихоньку, – говорит Джинджер, не сводя глаз с девушки, и поднимает стакан одобрительным жестом. – Только пускай сначала эта маленькая киска танец закончит. Черт, Рэй, будь я на двадцать лет моложе…

– Ты всё равно годился бы ей в отцы.

– Ах ты сученыш.

Из подвыпившего Джинджера водитель лучше, чем из трезвого: он осторожнее, даже на дорогу смотрит. Они въезжают в прибрежный квартал. В сумерках на всем видится печать запустения. Предприятия малого бизнеса здесь либо разорились, либо держатся на честном слове, думает Леннокс. В квартале, соседнем с «Холидей-инн», бары и дешевые забегаловки набиты пьяными отпускниками, поденными рабочими и попрошайками – последние две категории выживают попустительством и безалаберностью первой. Кругом старики, одинокие и отчаявшиеся. Леннокс с Джинджером заходят в засаленный патио при баре; он существенно отличается от ослепительно-стерильных баров Майами-Бич. Леннокс озвучивает свои наблюдения.

– Во Флориду сотни пенсионеров переехали со своими половинами. Половины успели ласты склеить, а оставшиеся не могут теперь отсюда дернуться. У меня куча знакомых, которые в такой ситуации оказались. – Джинджер проглатывает пиво и требует текилы. – Мечта об обеспеченной старости превращается в ночной кошмар, – продолжает он. Входят, держась за руки, двое мужчин, садятся в углу. – Это заведение задумывалось как бар для пенсионеров. А теперь сам видишь, что здесь – сплошная голубая луна, тьфу.

Они опрокидывают по нескольку порций текилы и совершают энергичную прогулку по пляжу, чтобы просохнуть перед встречей с женами, настоящей и будущей.

Труди и Долорес явно получили удовольствие от вечернего шопинга.

– В такую жару надо ближе к вечеру по магазинам ходить, – поясняет Долорес.

Труди с вызовом стискивает свертки и пакетики.

– Всё это, Рэй, мне необходимо. Конечно, мы должны экономить… но я ведь не спрашиваю, на что ты тратишь деньги.

В Ленноксе поднимается возмущение. «Можно подумать, мне не параллельно, что она покупает».

– Труди, и я не спрашиваю! Я ни слова не сказал!

– Зато посмотрел. Знаю я этот твой взгляд, Рэймонд Леннокс.

– Да какой еще взгляд? – нетвердым языком отпирается Леннокс. – Вечно ты из мухи слона делаешь. Взгляд у меня неправильный, надо же, – взывает он к Джинджеру.

Но разруливает ситуацию Долорес.

– Шопинг у нас лучше всего получается. Придется привыкнуть, юноша. – Долорес игриво ворчит, косится на Джинджера: – Я права, мой жеребчик?

– А то. – Красное Джинджерово лицо багровеет. Или от гордости, или от смущения; а может, и от того, и от другого в комплекте, прикидывает Леннокс.

Джинджер Роджерс предлагает гостям два варианта: либо Долорес везет их обратно в Майами-Бич, потому что он малость перебрал, либо они все вместе идут в его любимый ресторан и ночуют у них с Долорес.

– Мы такси можем взять, – смущается Труди.

– Никаких такси. Пятьдесят баксов – это же грабеж! Утром я вас мигом в отель отвезу. Или Долорес отвезет.

– Ладно, – соглашается Леннокс. Он выходит на балкон, облокачивается о перила. «Холидей-инн», конечно, несколько портит вид на океан. В сгустившейся тьме всё еще веет дневным жаром; правда, слабенький бриз холодит голые локти. Из диско-бара доносятся приглушенные высотой пульсирующие звуки. Ленноксу ясно: Труди недовольна. Подобно ей, он мог бы сказать: «Знаю я это выражение лица».

На балконе появляется Джинджер с двумя банками «Миллера». Задвигает за собой стеклянную дверь, протягивает банку Ленноксу.

– Настоящий рай, верно? – Джинджер с интересом ждет Ленноксовой реакции.

– Да, – отвечает Леннокс. Они чокаются банками. Леннокс знает, он бы здесь свихнулся, но он – это он, а Джинджер – это Джинджер.

– Чего тогда вид такой кислый, а, Рэймондо?

– Она меня достала! – Леннокс резко разворачивается, выпитое туманит разум, тяжелит сердце. – Мне по барабану, чего она там накупила. А она от этого только больше бесится. Знаешь, что я должен был сказать? «Давай, детка, продолжай в том же духе – мы ведь на свадьбу копим». А она бы тогда в ответ: «А ты на выпивку перестань транжирить». Я не дал ей возможности меня упрекнуть, так она не растерялась и сама с собой сцену разыграла. Только теперь всё еще хуже, она ведь решила, что мне на эту гребаную свадьбу плевать.

В глазах Джинджера появляется мстительный огонек. Он не сводит взгляда с Ленноксова темени. Ленноксу кажется, Джинджер смотрит на что-то живое позади него.

– Вы только сегодня прилетели?

– Да. – Леннокс быстро оглядывается, но за спиной ничего нет.

– Отдохнуть собрались?

– Да.

– А ты вдобавок на бюллетене после нервного срыва?

Ленноксу понятно, куда клонит Джинджер.

– Да.

– Решил навестить приятеля, которого пять лет не видел?

– Да, – неохотно соглашается Леннокс, – но я бы так и так…

Джинджер перебивает:

– А она тебя свадебными планами достает?

– Ну, да, вроде того…

– Так скажи ей три волшебных слова, которые время от времени необходимо слышать каждой женщине. – Джинджер вызывающе улыбается: – Иди к черту!

Стеклянная дверь ползет в сторону, на балкон выскакивает Храбруля, бегает кругами, кокетливо лает.

– Эй, Жеребец! Тащи сюда свою каледонскую задницу. Рэй, тебя тоже касается! Билл с Джессикой приехали!

Билл Риордан – офицер ньюйоркской полиции в отставке. Билл тощий, узкий, однако крепкий, как из гранита; впечатление, будто у него суставов вовсе нет, сплошная кость. Он из тех, кто к старости не оплывает, а усыхает. Его жена Джессика – женщина хрупкая, смотрит с прищуром, улыбается с ленцой. Время наделило ее вторым подбородком, но в целом на жир сильно поскупилось. Билл и Джессика тоже участвуют в финале по бальным танцам, и объективный Леннокс мысленно убавляет Джинджеру шансов. Вся компания перемещается в кухню. Джинджер отводит Леннокса к хотдожнице.

– Кладешь в вертикальные щели булочки и сосиски, и через секунду всё готово, – шепотом хвалится он. – Долорес не одобряет моих восторгов по поводу хотдожницы. – Джинджер косится на Билла, который разговаривает с женщинами. – Хочет, чтоб я за весом следил, у нас же на следующей неделе финал в Палм-Бич.

Они продолжают пить, не замечая, что вечер плавно перетекает в ночь. Решают не ходить в ресторан и заказывают пиццу. Постепенно перемещаются на балкон, рассаживаются в пластиковые кресла. Джинджера заносит. Ленноксу смутно помнятся эдинбуржские возлияния. Джинджер, когда пьян, воистину отвратителен.

– Вы, ирландцы, мать вашу, – обращается Джинджер к Риордану, – что вы Нью-Йорку дали, кроме рабочей силы? Всегда количеством берете, знай себе плодитесь, мураши гребаные. А вот мы, шотландцы, мы прирожденные изобретатели. – Джинджер бьет себя в грудь. – Верно, Рэй?

Леннокс криво улыбается.

– Нет, Жеребец, это тебе каледонские туманы перспективу застят. – Билл Риордан ничуть не обижен.

– А как же Йейтс, Джойс, Беккет, Уайльд? – вмешивается Труди. – Ирландцы внесли огромный вклад в западную культуру.

Джинджер достаточно пьян, чтобы смеяться над Труди в открытую.

– Эти чуваки нашему соловью и в подметки не годятся. Я о Робби Бернсе говорю. Согласен, Рэй?

– Вот уж меня в этот спор не надо втягивать.

– Прекрати, – кричит Долорес, кулачком пихая Джинджера в грудь. – Я сама ирландка. И датчанка. И шотландка. У меня дедушка со стороны отца из Килмарнока.

«Килмарнок» она произносит как «Кил-мир-нок».

– Вовремя старик эмигрировал, – поддразнивает Джинджер, добрея на глазах.

Леннокс обращается к Риордану.

– Наверно, в Нью-Йорке на службе несладко приходилось?

Риордан не спешит соглашаться.

– Сейчас, Рэй, Нью-Йорк уже не тот, что раньше. Но я не жалею, что всю жизнь служил в полиции. Ни о едином дне не жалею.

– Как, должно быть, в Нью-Йорке опасно, особенно по сравнению с Британией. На каждом шагу вооруженные банды. – Труди бросает быстрый взгляд на Леннокса, ежится.

На сей раз Риордан машет рукой, даже не дослушав.

– Вот уж не хотел бы я работать в британской полиции без револьвера.

Труди щелкает зубами. Леннокс знает эту привычку, индикатор нервозности.

– Но разве тогда опасность не увеличивается? По-моему, если правонарушителю известно, что полицейский вооружен, вероятность, что он сам задействует оружие, куда выше. Вы, наверно, не одного и не двух человек подстрелили. Я права?

Риордан добродушно улыбается Труди, опускает бокал.

– Деточка, я за все годы службы никогошеньки не подстрелил. Хотя работал в самых опасных кварталах – Бруклине, Бронксе, Квинсе. Можете сами список продолжить. Я вам больше скажу: я не знаю ни одного копа, который бы в человека стрелял. За двадцать пять лет я только дважды вынул револьвер из кобуры.

Труди чуть ли не мурлычет, игра в юное создание и убеленного сединами дядюшку явно затянулась. Перед Ленноксовым мысленным взором список приглашенных удлиняется на два пункта.

– Ох, опять разговоры о работе, – ворчит Долорес. – Девочки, пора оставить мальчиков одних. – Долорес поднимается, пластиковый стул скрежещет по плиточному полу. Джессика следует ее примеру. Труди с минуту колеблется, явно предпочла бы общество двоих пожилых мужчин и одного помоложе обществу двух пожилых женщин, но понимает, что по протоколу шотландских шовинистов на сегодня запланировано дружеское общение, и идет в гостиную.

Джинджер выгибает шею, убеждается, что раздвижные стеклянные двери плотно сомкнулись.

– Потому что теперь в полиции всё не так. – Джинджер проглатывает окончания, речь его неразборчива. – Всё к такой-то матери полетело. Причем всюду. Выскочек развелось, что собак нерезаных, так и норовят нас, старых коней, поучать. Верно, Билл?

– Пожалуй, – криво улыбается Риордан. Как и у Леннокса, у него хватает ума не лезть в драку, усердно распаляемую хозяином дома.

– Рэй, а ты что скажешь? – Джинджер бросает вызов, с прищуром смотрит на бывшего сослуживца.

Леннокс судорожно, одним глотком, допивает пиво. Повышение в звании было восемь лет назад. С тех пор его карьерный рост заглох, и всё из-за отдельных ублюдков. Пожатием плеч Леннокс в очередной раз уклоняется от ответа.

– Наверно, Жеребец, так уж мир устроен, – хмыкает Билл Риордан.

– Да, но это неправильно. – Джинджер прищуривается, смотрит на Леннокса взглядом прокурора. – И их еще полицейскими называют. Твое дело только Роббо мог осилить. Вот это был настоящий коп!

Леннокс делает глубокий вдох через нос, с удовольствием отмечает, что и на его синусит есть управа.

– Роббо на почве работы свихнулся, для него всё кончилось раньше смерти, – чуть не выплевывает Леннокс. Хочет добавить: «А теперь и меня та же участь постигла. И вас заодно».

– Отличный был коп, мать его, – бормочет Джинджер – он, похоже, выдохся. Внезапно Джинджер спрашивает: – А как там Даги Гиллман? Не изменился? А, Рэй? А? – Голос сходит на нет.

– Гиллман всё такой же, – цедит Леннокс.

– Ну конечно… я и забыл, что вы ту куколку поделить не могли. Так он женился?

         Нет.

Повисает пауза. Чтобы при ней не присутствовать, Леннокс поднимается и идет в гостиную, где Джессика играет с Храбрулей, а Долорес разучивает с Труди танцевальные па.

– Я на боковую, – объявляет Леннокс. – После перелета никак не оклемаюсь.

– Эх ты, легковес, – поддразнивает Труди, голова у нее кружится от спиртного и танцев.

В ванной, примыкающей к гостевой спальне, Леннокс заглатывает две последние таблетки и готовится к очередной ночи, надеясь, что антидепрессантов на сегодня достаточно, и кошмары отступят. Леннокс ныряет под одеяло. Болтовню и смех из гостиной в его мозгу поглощает привычная пульсация мыслей. Стартует обратный отсчет, как всегда, он предрекает, что измученному, выжатому Ленноксу и сегодня будет отказано в сне. Вместо сна ему полагаются мысли.

«Как тогда, на пятиминутке, Тоул отозвался об Анджеле Хэмил? – Типичная потаскушка, заметил он, снова сунул в рот свою трубку и принялся ее сосать. Курение в офисе запретили, но Тоул таскал трубку с собой, хватался за нее, как за соломинку, когда нервничал. А потом добавил: – Не сомневаюсь, девочку похитил мамашин хахаль. Вокруг женщин такого сорта вечно всякая шваль вьется, сами знаете».

Леннокс моргает, с головой забирается под одеяло. Образы Анджелы, женщины с соломенными волосами и изможденным лицом, обрастают деталями, множатся вокруг него, но не как во сне – мысль, что он в кровати в Джинджеровом доме, ясна до боли.

Наконец Леннокс видит его, Мистера Кондитера: холодные рыбьи глаза, омерзительные, резиновые, вывернутые губы; у ног беспомощная Бритни.

И Рэй Леннокс думает о балконе по ту сторону трещащей от смеха гостиной. Всего-то шагнуть за ограждение, а дальше оно само произойдет. Ни до Извращенца, ни до Бритни, ни до остального ему не будет дела. Всего-то шагнуть. Всего-то шагнуть?

Школа перевода В.Баканова