Ивлин ВоИспытание Гилберта Пинфолда Жанровая картина Дафне, с уверенностью, что ее безграничного сочувствия хватит даже для бедолаги Пинфолда.
Глава 1Портрет художника средних лет
Может статься, что через пару веков современных английских романистов будут ценить не ниже, чем сегодня мы ценим мастеров конца XVIII столетия. Однако ныне те корифеи канули в Лету, а на их месте расцвело бледным цветом поколение бойко владеющих пером и слогом. Может статься, впереди ждут еще более неурожайные годы, и потомки будут в голодной тоске оглядываться назад, на наше время, когда во главу угла ставилась готовность потрафить читателю.
Мистер Пинфолд занимал среди современных романистов весьма заметное место. Ко времени описываемых событий, к пятидесятилетнему возрасту, он написал около дюжины книг, которые все еще раскупались. Их переводили на другие языки, и даже американская публика обратила на них свое капризное, но прибыльное внимание.
Иностранные студенты часто пользовались книгами Пинфолда для дипломных работ; однако тех, кто искал в них глубоко скрытый смысл, философские идеи или социальные откровения, сбивали с толку его краткие искренние ответы. Их товарищи по Английской литературной школе, выбравшие труды более самоуверенных писателей, пользовались почти готовым материалом; мистер же Пинфолд хранил молчание. И не потому, что был угрюм и скрытен по натуре, – ему просто нечего было дать студентам. Он относился к своим книгам как к объектам работы, вещам, пусть добротно сделанным – лучше, чем произведения известных мастеров, – но совершенно посторонним и с ним никак не связанным. Признание оставляло его равнодушным. Не испытывая склонности уничтожать написанное, он, тем не менее, кое-что с радостью переписал бы заново. Пинфолд завидовал художникам, ведь им позволено возвращаться к одним и тем же сюжетам, дорабатывая, углубляя, выжимая до капли. А писатель обречен выдавать новинку за новинкой, меняя имена, сюжетные перипетии, место действия… Мистер Пинфолд, впрочем, придерживался мнения, что большинству хватает запала в лучшем случае на одну-две книги; всё остальное – профессиональные писательские уловки, в которых можно уличить даже таких гигантов, как Диккенс и Бальзак.
На пятьдесят первом году жизни мистер Пинфолд являл миру почти безупречный образчик благополучия. Пылкий и энергичный в детстве, рассеянный и порой впадающий в отчаяние в юности, стойкий и процветающий в зрелые годы, в преклонном возрасте он сохранил больше сил, чем многие его ровесники, что целиком приписывал тихой спокойной жизни в Личполе – уединенной деревушке в нескольких сотнях миль от Лондона.
Он был предан молодой жене и имел многочисленное потомство, здоровое, красивое и благовоспитанное. Его доходов как раз хватало на образование детей. Некогда он много путешествовал; теперь почти все время проводил в ветхом старом домике, который за долгие годы заполнил полюбившимися вещами. На службе в армии мистер Пинфолд испытывал определенные неудобства и подвергался даже некоторой опасности, но после войны жизнь его текла размеренно и незаметно. К занятиям, вменяющимся ему в обязанность, он относился прохладно. Пинфолд покорно жертвовал на благие начинания, однако ни охотой, ни местным самоуправлением не интересовался, ничуть не желая управлять и командовать. На парламентских выборах он не голосовал никогда, будучи убежденным тори (в глазах личпольских соседей – сущим злодеем-социалистом), коих мало осталось в современных ему политических партиях.
Соседи его были типичными сельскими жителями Англии того времени. Отдельные богатеи держали большие фермы и выращивали товар на продажу, некоторые приезжали в Личполь только поохотиться, но большинство находилось в преклонном возрасте и стесненных обстоятельствах. Люди, подобно Пинфолдам поселившиеся в Личполе до войны и жившие припеваючи, понукая слуг и лошадей, теперь занимали дома поменьше и встречались у торговца рыбой. Многие так или иначе состояли друг с другом в родстве и образовывали тесные маленькие кланы. Полковник и миссис Багнольд, мистер и миссис Грейвс, мистер и миссис Фодль, полковник и мисс Гарбе, леди Фодль-Аптон и мисс Кларисса Багнольд – все они жили в радиусе десяти миль от Личполя. В первые годы после свадьбы Пинфолды частенько обедали в тех домах и сами принимали гостей; после войны общий упадок сделал встречи редкими.
Пинфолды испытывали пристрастие к прозвищам, поэтому к каждому из соседских семейств со временем приклеилась тайная кличка – не обидная, так, слегка ироничная, проистекающая от какого-нибудь полузабытого, но забавного случая.
Чаще всего они видели своего ближайшего соседа мистера Реджинальда Грейвс-Аптона, дядю Грейвс-Аптона из Верхнего Мюлинга, благообразного старого холостяка, который держал пасеку и обитал в типичном коттедже под соломенной крышей в миле от поместья. Этот почтенный джентльмен имел обыкновение, отправляясь на воскресную утреннюю службу, срезать путь через поля Пинфолдов и оставлять у них на конюшне своего керн-терьера, а на обратном пути задерживаться на четверть часа и за бокалом хереса пространно излагать содержание услышанных им на минувшей неделе радиопередач. В последние годы к его немногочисленным интересам прибавился объект, который он благоговейно называл «ящик». По этому случаю старик заработал у Пинфолдов подпольное прозвище «Коробочник» – а еще, для разнообразия, производные от него: «Краснодеревщик», «Шарманщик» и «Будочник».
Об уникальности прибора речь не шла, его многочисленные собратья трудились в разных концах Англии, а здешний ящик был установлен прямо перед носом у скептичных племянника и племянницы Реджинальда Грейвс-Аптона, в Верхнем Мюлинге. Миссис Пинфолд, специально приглашенная посмотреть на него, говорила, что он похож на самодельный приемник. Мистер Грейвс-Аптон-старший и другие энтузиасты утверждали, что ящик обладает диагностическими и терапевтическими способностями. Стоило поднести к нему какую-нибудь частичку тела больного, например, волос или, лучше, каплю крови, – как ящик настраивался на жизненную волну пациента, определял причину недомогания и назначал лечение.
Мистер Пинфолд и младшие Грейвс-Аптоны выражали сомнение. Однако миссис Пинфолд полагала, что в этом что-то есть, ибо чудодейственные силы ящика были с успехом проверены на крапивнице леди Фодль-Аптон. Причем саму леди в суть эксперимента не посвящали.
– Внушение, – заявила младшая миссис Грейвс-Аптон.
– Какое внушение, если она ничего не знала? – возразил мистер Пинфолд.
– Здесь все дело в измерении Волн Жизни, – сказала миссис Пинфолд.
– Чрезвычайно опасное устройство в недобрых руках, – заметил мистер Пинфолд.
– Нет-нет, в том-то вся прелесть, он не может принести никакого вреда. Он излучает только жизненную силу. Фанни Грейвс хотела избавить своего спаниеля от глистов, но те просто чудовищно выросли под влиянием Жизненных Сил. Как змеи, говорит Фанни.
– На мой взгляд, этот ящик – сплошная чертовщина, – по секрету поделился мистер Пинфолд с женой. – Ну, признай.– Ты всерьез так считаешь?– Да нет. Ерунда все это. Религиозные убеждения Пинфолдов возвели тонкий, но вполне ощутимый барьер между ними и соседями, для которых церковь играла в жизни значительную роль. Пинфолды были католиками. Миссис Пинфолд – потому что воспитывалась в католической семье, а мистер Пинфолд пришел к этому самостоятельно. Вхождение его в лоно церкви (привычный термин «обращение» предполагает переход более резкий и эмоциональный, чем спокойное принятие постулатов веры в случае мистера Пинфолда) произошло в ранней зрелости, в годы, когда многие его соотечественники-гуманитарии проникались идеями коммунизма. Пинфолд, в отличие от них, своим убеждениям не изменил, однако за ним закрепилась репутация скорее узколобого догматика, чем праведника. Его профессия по природе своей являла извечную мишень для нападок церковников, обвинявших писателя в легкомыслии (самое мягкое) или в порочности (самое обидное).
Кроме того, по строгим канонам эпохи, жизненный уклад мистера Пинфолда считался эгоистическим, а речам его недоставало благочестия. И вот, в то время как главы Церкви выводили народ из катакомб на площадь, чтобы вплести свои голоса в демократический хор, и молитва стала делом общим, а не частным, – мистер Пинфолд, напротив, все глубже зарывался в пещеру. В поездках он выбирал наименее посещаемые службы, а дома обходил стороной многочисленные организации, явленные на свет призывом иерархов отмаливать людские грехи.
Тем не менее мистер Пинфолд имел немало друзей. Это были его ровесники, мужчины и женщины, выросшие вместе с ним; те, кого в двадцатых и тридцатых годах он встречал постоянно, в заботах сороковых и пятидесятых – значительно реже. Приятели по клубу «Беллами», хозяйки скромных, но опрятных домиков в Вестминстере и Белгравии – остатков былой роскоши и гостеприимства.
Однако порой ему чудилось, что старые знакомые стали несколько холоднее. Именно он, казалось ему, предлагает встречу, – и именно они уходят первыми. Особенно один – Роджер Стиллингфлит, закадычный друг в прошлом, теперь, похоже, сторонился его. Роджер Стиллингфлит был писателем, одним из немногих, действительно любимых мистером Пинфолдом. Он не видел никаких причин для отчуждения, а справившись, узнал о странностях в поведении Роджера: тот практически перестал ходить к «Беллами», разве что за почтой или для того, чтобы развлечь редкого американского гостя.
Иногда мистеру Пинфолду казалось, что он превращается в предсказуемого зануду. Всего сильнее в нем проявлялись отрицательные вкусы. Он питал отвращение к пластмассе, Пикассо, солнечным ваннам, джазу – практически ко всему, появившемуся при его жизни. Крохотной искры благосклонности, затеплившейся в сердце благодаря религии, хватило лишь на то, чтобы, слегка растопив отвращение, превратить его в скуку. В тридцатых кругом только и твердили: «Поздно-то как», повергая собеседника в беспокойство. У Пинфолда всегда получалось наоборот. Когда ему случалось бросить взгляд на часы, будь то днем или вечером, он неизменно обнаруживал с досадой, как мало прошло времени, как много еще впереди.
Он никому не желал зла, однако, взирая на мир sub specie aeternitatis, с точки зрения вечности, Пинфолд видел его плоским, как карта, – если, как частенько случалось, его что-то не задевало лично. Тогда он камнем падал вниз со своей наблюдательной вышки. Выбитый из колеи бутылкой плохого вина, бесцеремонным наглецом или синтаксической ошибкой, он тут же коршуном летел на источник раздражения, – так кинокамера берет крупный план. Он походил при этом на инструктора по строевой подготовке, распекающего нерадивый взвод, – бурлил почти искренним гневом и кипятился. Воспринимали его в таком облике соответственно: большинство с внутренней усмешкой, но кое-кто и с ужасом.Когда-то это всех забавляло. О вспыльчивости Пинфолда ходили анекдоты, а гневные отповеди расходились на цитаты, так называемые «пинфолдизмы». Теперь же, как он догадывался и сам, прежние выходки несколько приелись, а на что-то новое сил не хватало – старого пса новым трюкам не выучишь. В юности, в пору возмужания, когда большинство однокашников матерели на глазах, Пинфолд смог бы поспорить в щепетильности с Коробочником, и эта скромность придавала ему особое очарование. Все изменилось, когда он добился прочного успеха. Ранимые души часто отращивают толстую шкуру, чтобы защититься от несправедливых упреков и нападок жестокого мира. Мистер Пинфолд от подобной необходимости оказался избавлен, поскольку рос в холе и неге, а в качестве писателя почти сразу был обласкан и встречен со всей благосклонностью. Однако его скромность нуждалась в защите, и именно поэтому он незаметно для себя вжился в роль из бурлеска. Простым студентом или солдатом он быть не хотел, его амплуа являло собой нечто среднее между эксцентричным оксфордским профессором и брюзгой полковником. Пинфолд неизменно натягивал эту маску и перед собственными детьми в Личполе, и перед приятелями в Лондоне, – и, в конце концов, просто перестал снимать на публике. Вылезти из скорлупы – распахнуть дверь в клуб или взбежать по лестнице в детскую – значило припрятать на время половину своей души, чтобы образовавшуюся пустоту немедленно заполнило раздувшееся эго. Пинфолд являл миру прочную, сияющую, закаленную временем броню – сплав из напыщенности с несдержанностью.
Как говаривала нянька Пинфолда: «На каждый чих не наздравствуешься» и «Я не серебряная монета, чтобы всем нравиться».
Ему было безразлично, что о нем думают и говорят. В детстве он был чрезвычайно чувствителен к насмешкам; его взрослая оболочка казалась непробиваемой. Среди журналистов мистер Пинфолд прослыл нелюдимом, и не раз ему встречались в печати весьма оскорбительные намеки. Он знакомился с общественным мнением о своей персоне без особого возмущения, считая это вполне приемлемой ценой за уединение. Приходили письма – порой бранные, порой льстивые. Авторы обоего сорта не щеголяли утонченностью стиля и выражений. И тем, и другим он аккуратно выражал свою признательность.
Один день сменял другой. Мистер Пинфолд пописывал, почитывал, занимался разными мелкими заботами. У него никогда не было секретаря, а последние два года он обходился и без слуги. Однако Пинфолд не роптал. Он вполне еще был в состоянии отвечать на письма, платить по счетам, перевязывать свертки бечевкой и аккуратно складывать одежду.Случалось, ему снились повторяющиеся сны, как он разгадывает кроссворд в «Таймс», – или неприятные, будто он читает своим домашним вслух какую-то нудную книгу.К пятидесяти годам мистер Пинфолд стал ленив. Раньше он, бывало, ездил на охоту, подолгу гулял, работал в саду, корчевал кусты. Теперь целые дни он проводил в кресле, меньше ел, больше пил, прибавил в весе. Хотя он никогда не болел серьезно, его часто мучили ломоты и прострелы, донимали неприятные ощущения в суставах и мускулах, даже не удостоенные солидных научных названий. Мистер Пинфолд редко обращался к врачу, а если обращался, то «в частном порядке». Дети его пожинали блага Закона о бесплатной медицине, однако мистер Пинфолд не спешил нарушать отношения, сложившиеся почти сразу после переезда. Пользовавший его доктор Дрейк унаследовал практику от своего отца задолго до того, как Пинфолды приехали в Личполь. Этот худой, костистый, на вид потрепанный человек имел глубокие корни и широкие связи по всей округе – он был братом местного аукционера, деверем адвоката и кузеном трех соседствующих пасторов. Свой досуг доктор посвящал охоте. Не претендуя на звание специалиста высокого класса, он, тем не менее, всецело устраивал мистера Пинфолда. Принимая недуги пациента близко к сердцу, на сетования Пинфолда доктор Дрейк отвечал, что это возрастное и что той же напастью поражена вся округа.Мистер Пинфолд давно уже скверно спал. На протяжении двадцати пяти лет он регулярно принимал успокоительное, последние десять лет – хлорал с бромидом, которые покупал в Лондоне по старому рецепту, о чем доктор Дрейк не догадывался. Бывали периоды, когда написанные за день предложения вдруг начинали кружиться в голове, слова колыхались, калейдоскопически меняя форму и цвет. Мистер Пинфолд снова и снова вставал с постели, шлепал в библиотеку и там вносил правку, возвращался в свою комнату, лежал в темноте, ослепленный мельтешением вокабул, и опять спускался к рукописи. Такие дни и ночи одержимости, которые без лишнего тщеславия можно назвать «творчеством», занимали лишь малую долю в году. Большей частью он испытывал не беспокойство и не раздражение, а просто скуку. После самого праздного дня ему требовалось шесть или семь часов забвения. Встречать новый досужий день в состоянии, близком к эйфории, неизменно помогала снотворная смесь. В год его пятидесятилетия произошли два события, в то время показавшиеся мелкими, но в дальнейшем проявившие свою значимость.Первое коснулось непосредственно миссис Пинфолд. Во время войны Личполь заложили: дом отошел монастырю, а поля – скотоводу. Скотовод, по фамилии Хилл, объединив разрозненные клочки приходских пастбищ, гонял туда беспородное «неаттестованное» стадо, поскольку травы там разрослись буйно, а изгороди покосились.В 1945 году, когда Пинфолды вернулись и потребовали свою землю обратно, Военный комитет по сельскому хозяйству, обычно не жаловавший съемщиков, на этот раз оказался всецело на стороне миссис Пинфолд. Подсуетись она вовремя, Хилл, получив компенсацию, уже к концу сентября, к Михайлову дню, убрался бы восвояси. Однако миссис Пинфолд проявила мягкосердечие, которым ушлый скотовод не преминул воспользоваться. Сначала надавил на жалость, а потом повел себя в полном соответствии с поговоркой про палец и руку. Миновал Михайлов день, пришло Благовещение, потом снова Михайлов день, снова Благовещенье – так пролетели четыре года. Хилл сдавал позиции неохотно. В Личполь вновь наведалась комиссия (прозванная в народе «военным сельхозом»), заново обмерила земли и еще раз подтвердила правомерность притязаний миссис Пинфолд.Однако Хилл, успевший заручиться поддержкой юрисконсульта, обжаловал решение комиссии, и тяжба продолжилась. Мистер Пинфолд в дела предпочел не вникать, хоть и переживал за жену. Под Михайлов день 1949 года Хилл, наконец, отбыл на другой конец графства. Перед отъездом он бахвалился своей сметкой в деревенском пабе, и, похоже, в накладе не остался.Второе событие последовало вскоре за первым. Мистер Пинфолд получил от Би-Би-Си приглашение записать интервью. В предыдущие двадцать лет он получал множество подобных предложений и всегда отвергал их. На сей раз плата была более щедрой, а условия мягкими. Ему не придется отправляться в Лондон – к нему приедут с аппаратурой. Не надо никаких сценариев, никаких предварительных приготовлений; вся процедура займет не больше часа. В минуту праздного благодушия мистер Пинфолд дал согласие и тут же пожалел.
Назначенный день наступил в конце лета. После завтрака к дому подъехали легковой автомобиль и фургон (из тех, что использовали в армии связисты высокого ранга). Из автомобиля вышли трое уже начинающих лысеть мужчин, в больших эллиптических очках с роговой оправой, вельветовых брюках и твидовых пиджаках, – совсем таких, как ожидал мистер Пинфолд. Старшего звали Энджел. Свое превосходство он подчеркивал аккуратной густой бородкой. Выяснилось, что ночевал он с коллегами у своей тетушки, проживавшей неподалеку, и с работой надо управиться за утро, потому что до ленча им необходимо все закончить и уехать.
Техники стали быстро разворачивать провода и устанавливать в библиотеке микрофоны, в то время как мистер Пинфолд показывал Энджелу и его коллегам коллекцию картин. Гости предпочли обойтись без комментариев, лишь отметили мимоходом, что перед этим побывали в доме, где имелась гуашь кисти Руо.
– А я и не знал, что он пишет гуашью, – удивился мистер Пинфолд. – Впрочем, художник он все равно скверный.– О, вот это замечательно, – обрадовался Энджел. – Просто чудесно. Надо будет вставить в интервью.К этому времени техники закончили с подготовкой, и мистер Пинфолд уселся перед микрофоном в окружении трех гостей. Передача строилась в подражание парижскому аналогу, где ведущий приглашал на интервью французских знаменитостей и, пользуясь непредсказуемостью непринужденной беседы, умело выводил допрашиваемого на откровенность.Мистера Пинфолда расспрашивали о его вкусах и привычках. Беседу направлял Энджел, и поэтому мистер Пинфолд смотрел на него. Невыразительное лицо стало слегка зловещим, ровный, но утонченно плебейский голос – угрожающим. Вопросы были вежливы по форме, однако мистеру Пинфолду казалось, что он улавливает злой умысел. Энджел, по-видимому, считал, что всякий, удостоенный встречи с ним, непременно что-то скрывает, и его задача – это «что-то» выявить и обнажить. В вопросах своих он явно отталкивался от каких-то заранее собранных сведений о водившихся за гостем передачи грешках. Мистер Пинфолд уловил знакомый по газетным отзывам тон огрызающегося неудачника и, приготовившись во всеоружии дать отпор бесцеремонности, истинной или мнимой, отвечал сдержанно и рассудительно, расстраивая хитроумные планы, парируя каверзные вопросы, и, кажется, отбил у противника охоту к козням. Когда все кончилось, мистер Пинфолд предложил посетителям хереса. Напряжение спало. Он вежливо поинтересовался, кто их следующий объект.– Мы направляемся в Стратфорд, – ответил Энджел. – Брать интервью у Седрика Торна.– Вы, очевидно, не видели сегодняшних газет, – предположил мистер Пинфолд.– Нет, мы выехали рано утром.– Седрик Торн от вас ускользнул. Он повесился вчера в своей уборной.– О господи, вы уверены?– Вот «Таймс».Энджел утратил профессиональное спокойствие.– Да, да, я почти ожидал… Мы дружили. Мне нужно связаться с его женой. Разрешите позвонить?Мистер Пинфолд извинился за легкость, с которой он сообщил известие, и провел Энджела в кабинет. Затем, как радушный хозяин, налил гостям еще хереса. Энджел вскоре вернулся.– Я не смог дозвониться. Попробую позже.Мистер Пинфолд вновь принес свои извинения.– Ужасная весть. Впрочем, не сказал бы, что неожиданная.В утреннюю симфонию, и без того тревожную, вплелись трагические ноты.
Глава 2
Развал и упадок
Мистер Пинфолд предавался безделью. К началу лета он написал половину романа, а затем работа над книгой застопорилась. Готовые главы были отпечатаны, потом переделаны, потом перепечатаны и уложены в стол. Эта часть книги Пинфолда полностью удовлетворяла, и он представлял в общих чертах, каким будет продолжение и окончание, поэтому свято верил, что в любую минуту может сесть за работу. Стеснения в средствах он не испытывал, поскольку продажа предыдущих книг обеспечила ему на этот год вполне безбедное, по законным меркам, существование. Награда за дальнейшие труды не шла бы ни в какое сравнение с имеющимися, поэтому мистер Пинфолд не испытывал желания трудиться. Он вроде бы разогнал сюжет как следует, а потом персонажей будто сон сморил – и писатель не стал их будить. Беднягам дальше и без того нелегко придется. Пусть подремлют, пока есть время.
Мистер Пинфолд привык чередовать работу и отдых. Однако если в юности долгие часы досуга посвящались развлечениям, теперь он это дело забросил. В том и состояло основное отличие между мистером Пинфолдом тридцатилетним и мистером Пинфолдом, разменявшим шестой десяток.
В конце октября зима прочно вступила в свои права. Центральная отопительная установка в Личполе была древней и прожорливой. Со времен нехватки топлива ею не пользовались. Дети уехали в школу, а мистер и миссис Пинфолд уединились в двух комнатах и топили печи скудными запасами угля, тщательно отгородившись от сквозняков экранами и мешками с песком. Мистер Пинфолд пал духом, стал заговаривать о Вест-Индии и ощутил потребность в более длительном отдыхе.Выписанное ему снотворное состояло, разумеется, в основном из воды. Мистер Пинфолд предложил аптекарю выдавать существенные ингредиенты в концентрированном виде и предоставить разведение ему самому. На вкус лекарство сильно горчило. В конце концов, путем проб и ошибок Пинфолд установил, что если брать за основу мятный ликер, то еще терпимо. Обычно он не обременял себя скрупулезным отмериванием дозы, а плескал в стакан по настроению. Если же случался недолив, то, просыпаясь уже в ранние утренние часы, он выбирался из постели, шатаясь, спускался вниз и нетвердой рукой смешивал другую порцию. Так мистер Пинфолд долгие часы проводил в желанном забвении. Но не все было благополучно. То ли от чересчур сильных микстур, то ли по каким-то иным причинам к середине ноября он почувствовал себя неважно. Лицо побагровело (особенно резко это проявлялось при потреблении вина или бренди, хотя бы самом умеренном), на руках выступили малиновые пятна.– Похоже на аллергию, – сказал доктор Дрейк, выслушав жалобы.– Аллергия на что?– Трудно сказать. В наши дни аллергия может возникнуть на что угодно. На одежду или на растение какое-нибудь. Единственное надежное средство – перемена обстановки.– После Рождества я, вероятно, отправлюсь за границу.– Да, это лучший выход. В любом случае не беспокойтесь. От аллергии не умирают. Она связана с сенной лихорадкой, – эрудированно добавил доктор, – и с астмой. Другой проблемой, не меньше волновавшей мистера Пинфолда и приписанной им действию лекарства, было состояние памяти. Она стала подшучивать над ним. Нет, Пинфолд не впал в рассеянность. Он помнил все до мельчайших подробностей, но помнил неверно. Порой он мог привести факт – дату, фамилию, фразу, – упорно отстаивать его, обратиться за подтверждением к книгам и в замешательстве обнаружить ошибку.Два подобных случая немало его встревожили. Желая расшевелить супруга, миссис Пинфолд пригласила на уик-энд гостей. В воскресенье днем мистер Пинфолд предложил посетить местную церковь и полюбоваться замечательным надгробием. Он не был там с войны, но памятник как будто стоял перед глазами, когда Пинфолд в деталях его описывал: лежачая фигура позолоченной бронзы, середина шестнадцатого века; нечто совершенно уникальное. Надгробие нашли без особых затруднений, однако фигура оказалась из крашеного алебастра. Гости смеялись, мистер Пинфолд тоже, но – растерянно.Второй случай был более унизителен. Лондонский друг, Джеймс Лэнс, разделявший его вкусы в мебели, обнаружил и предложил в качестве подарка замечательный предмет: филигранного исполнения умывальник, сработанный английским мастером шестидесятых годов девятнадцатого века, не всемирно прославленным, но пользующимся безмерным авторитетом среди знатоков. Этот массивный причудливый каприз украшали металлические завитки и серия панно, нарисованных в годы бурной молодости неким художником, впоследствии – президентом Королевской Академии. Именно такие вещи мистер Пинфолд ценил превыше всего. Он поспешил в Лондон, восторженно осмотрел находку, договорился о доставке и вернулся в Личполь, с нетерпением ожидая прибытия. Через две недели экспонат был доставлен и с немалым трудом водружен наверху в заранее приготовленном месте. К своему крайнему ужасу, мистер Пинфолд обнаружил отсутствие одной важной части. Замысел предусматривал наличие крупного, но изящного медного крана в центре, являющегося, собственно, кульминационной деталью всей конструкции. Однако его место занимала обыкновенная дырка. Мистер Пинфолд разразился причитаниями. Грузчики заверили, что таково было первоначальное состояние изделия. Мистер Пинфолд заставил их обыскать грузовик. Это ничего не дало. Мистер Пинфолд вписал в квитанцию «доставлено не полностью» и немедленно отправил письмо в транспортную фирму с требованием тщательно осмотреть пакгауз, где некоторое время находился умывальник. В письмо он вложил детальный рисунок пропавшей части. Последовал быстрый обмен письмами; фирма снимала с себя всю ответственность. Наконец мистер Пинфолд, естественно нерасположенный к вовлечению в сомнительный спор дарителя, обратился за помощью к Джеймсу Лэнсу. Тот ответил: крана, подходящего под описание мистера Пинфолда никогда не было.– Мне кажется, в последнее время с тобой происходит что-то неладное, – сказала миссис Пинфолд, когда муж показал ей письмо. – У тебя странный цвет лица. Либо ты слишком много пьешь, либо чересчур одурманиваешь себя лекарствами. Скорее, и то, и другое.– Пожалуй, ты права, – согласился мистер Пинфолд. – После Рождества мне необходимо отдохнуть.Наступили каникулы, дом наполнился детьми, криками и натужным весельем. Мистер Пинфолд всегда плохо переносил Рождество, поэтому всю эту жуткую неделю усердно вливал в себя вино с лекарством и легко затмил бы малиновым блеском щек любого сквайра с усеявших дом открыток. Увидев себя разок в зеркале – багровое лицо под бумажной короной, – он перепугался не на шутку.– Надо мне уехать, – поведал он жене чуть позже. – Куда-нибудь, где солнце. Там и книгу закончу.– Жаль, я хотела бы поехать с тобой, а не смогу. После Хилла столько трудов придется положить, чтобы привести поля в порядок. Но тебя одного мне отпускать тревожно.– Не волнуйся. Да и работается мне лучше одному.Холодало все сильнее. Мистер Пинфолд целыми днями просиживал, скукожившись у камина в библиотеке. При одной мысли о том, чтобы пройти по выстуженному коридору, он дрожал и немел всем телом, а за окном морозное солнце багровело над свинцово-железно-стальным пейзажем. Только по вечерам мистеру Пинфолду удавалось хоть какое-то подобие веселья, когда они всем семейством играли в шарады или застольные игры, и он дурачился на потеху младшим и забаву старшим. Потом для них по очереди наступала пора укладываться, и мистера Пинфолда окутывали темнота и тишина. Наконец каникулы подошли к концу. Монахи и монашки отбыли, в Личполе наступил покой – если не считать редких набегов из детской. И тут-то, уже приготовившись встать на путь исправления, мистер Пинфолд пережил самый жестокий приступ «резей». Все суставы, но особенно лодыжки и колени, мучили его отчаянными болями. Доктор Дрейк вновь рекомендовал теплый климат и прописал пилюли – по его словам «нечто новое и весьма сильнодействующее». Они были большие, желто-серые и напоминали мистеру Пинфолду катыши промокательной бумаги, с которыми он имел дело в годы отрочества в частной школе. Мистер Пинфолд добавил их к хлоралу с бромидом, вину, джину и бренди, а также новому снотворному, которым снабжал его доктор Дрейк, не ведавший о наличии другой микстуры.
Мозг его был затянут мрачной пеленой. Одна мысль преобладала над другими – тяга к перемене мест. Питая неприязнь к телефону, он телеграфировал в Бюро путешествий: «Убедительно прошу обеспечить проезд в Вест-Индию, Ост-Индию, Африку, любое жаркое место, существенны удобства, личная ванная, внешняя каюта на одного» – и с волнением ждал ответа. Пришел толстый конверт с рекламными проспектами и изъявлениями готовности к услугам.
Мистер Пинфолд засуетился. С одним из директоров компании он был знаком лично. Остальных тоже, кажется, встречал. Смутно и опять ошибочно припомнилось, будто читал недавно о вошедшей в совет директоров приятельнице. Пинфолд немедля выслал каждому суровую телеграмму: «Прошу разобраться творящимися в компании беспорядками. Пинфолд». Директор, который действительно оказался его знакомым, принял меры. В тот момент выбор был невелик, поэтому мистеру Пинфолду крупно повезло, что удалось заказать билет на судно «Калибан»[1], через три дня отплывающее на Цейлон. За время ожидания Пинфолд мало-помалу перестал суетиться и, наоборот, впал в прострацию. Его постоянно мучили боли.– Дорогой, ты порядком перебрал, – в очередной раз сетовала миссис Пинфолд.– Пожалуй. Это все пилюли. Дрейк предупреждал, они очень сильные.Обычно довольно ловкий, мистер Пинфолд сделался неуклюжим. Все валилось из рук. Шнурки и пуговицы стали непокорными, почерк совершенно неразборчивым, правописание, которым он никогда не мог похвалиться, просто варварским.В один из моментов просветления мистер Пинфолд сказал жене:– Пожалуй, ты права. Как только доберусь до моря, сразу откажусь от снотворного. Я всегда лучше сплю на море. И со спиртным надо кончать. Пройдут эти проклятые боли – немедленно начну работать. На море мне всегда лучше пишется. К возвращению книга будет полностью готова.Итак, впереди трезвое ясное время. Нужно лишь пережить пару дней. Потом все встанет на свои места.Миссис Пинфолд разделяла эти надежды. Обязанности хозяйки не давали ей возможности покинуть ферму. Впрочем, в этом и нет нужды. Стоит ее мужу взойти на борт, как дела пойдут на лад.
Она помогла ему собрать вещи. Собственно, мистер Пинфолд мог лишь сидеть в кресле и давать путаные указания. Нужно взять побольше бумаги, сказал он, а также чернил – заграничные чернила его не устраивают. И ручки – некогда в Нью-Йорке он испытал большие трудности с приобретением перьев: пришлось в итоге обратиться к торговцу, поставлявшему писчебумажные принадлежности для судебных учреждений. Пинфолд уже понял, что иностранцы теперь пользуются исключительно новомодными авторучками, поэтому о перьях надо позаботиться самому. А вот одежда значения не имеет. Стоит выехать за пределы Европы, и всегда найдется китаец, который за день сошьет вам костюм.
В воскресенье мистер Пинфолд не пошел к обедне, а пролежал до полудня в постели. Спустившись затем вниз, он медленно подошел к окну гостиной и посмотрел на пустынный, заледеневший сад, мечтая о желанных тропиках.
– О боже, сюда идет Коробочник.
– Спрячься.
– В библиотеке не топлено.
– Я скажу ему, что ты болен.
– Нет, мне он нравится. Кроме того, если ты скажешь, что я болен, он начнет лечить меня своим проклятым ящиком.
На протяжении короткого визита мистер Пинфолд заставил себя проявить любезность.
– Вы не лучшим образом выглядите, Гилберт, – заметил Коробочник.
– Право, все в порядке, обычный приступ ревматизма. Послезавтра я отплываю на Цейлон.
– Так неожиданно?
– Погода. Надо сменить обстановку.
Он сидел в глубоком кресле и, чтобы проводить гостя, с явным усилием поднялся на ноги.
– Пожалуйста, не беспокойтесь, – запротестовал Коробочник.Миссис Пинфолд вышла его проводить, а вернувшись, застала мужа в ярости.– Я знаю, о чем вы разговаривали!– В самом деле? Он рассказывал про спор Фодлей с Церковным советом.– Ты дала ему мой волос для ящика!– Ерунда, Гилберт.– Я по его взгляду видел, что он измерил мои Волны Жизни!Миссис Пинфолд печально посмотрела на него.– Тебе действительно нехорошо, да, милый?
«Калибан» был не настолько крупным судном, чтобы для пассажиров требовалось организовать отдельный поезд, поэтому билеты резервировали в обычных вагонах регулярного сообщения. За день до отплытия миссис Пинфолд проводила мужа в Лондон. Он должен был забрать билеты из Бюро путешествий, но в городе на него навалилась апатия, и он сразу лег в постель в своем отеле, поручив доставку билетов курьеру из бюро. Оттуда прислали молодого человека, вежливого и предупредительного, с документами, билетами на поезд, на корабль и на обратный тур самолетом, с багажными квитанциями, регистрационными картами, копиями заявок на бронирование и тому подобными бумагами. Мистер Пинфолд с трудом улавливал смысл происходящего и запутался в собственной чековой книжке. Молодой человек смотрел на него с более чем обыкновенным любопытством. Возможно, он читал труды мистера Пинфолда, а скорее удивлялся странному виду туриста с багровым лицом, постанывающего и бормочущего. У постели стояла бутылка шампанского, и мистер Пинфолд предложил гостю выпить; тот отказался. После его ухода мистер Пинфолд сказал:
– Что-то не понравился мне этот молодой человек.
– По-моему, очень милый, – отозвалась миссис Пинфолд.
– Какой-то он скользкий. Смотрел на меня так, будто измерял Волны Жизни, – настаивал мистер Пинфолд.
Потом он задремал.
Миссис Пинфолд позавтракала внизу одна, а когда вернулась к мужу, тот вспомнил:
– Надо съездить попрощаться с мамой. Вызови машину.
– Дорогой, тебе ведь нездоровится.
– Но я всегда с ней прощаюсь перед отъездом за границу. И я уже предупредил, что мы едем.
– Тогда я позвоню и все объясню. Или, хочешь, могу одна ее навестить?
– Я поеду. Хоть мне и впрямь нездоровится. Передай портье, машина нужна через полчаса.
Вдовствующая матушка мистера Пинфолда проживала в крошечном домике в Кью. Сохранив к преклонному восьмидесятидвухлетнему возрасту остроту зрения и слуха, она все же постепенно утрачивала в последние годы остроту ума. Обожание, с которым мистер Пинфолд относился к ней в детстве, сменилось жалостью. Он стал тяготиться обществом матери и избегать ее. После смерти мужа она осталась почти без средств, и мистер Пинфолд назначил ей содержание, обеспечив безбедную жизнь в окружении любимых вещей из старого дома и заботу преданной пожилой горничной. Компания молодой миссис Пинфолд, с упоением рассказывающей о детях, пришлась бы старушке куда больше по душе, чем визиты сына, однако тот, повинуясь чувству долга, заезжал к матери несколько раз в год, обычно перед длительными вояжами.
В Кью их доставил похоронного вида лимузин. Мистер Пинфолд всю дорогу просидел, закутавшись в одеяла. Опираясь на терновую трость, он проковылял через калитку и дальше, по садовой дорожке. Спустя час проделал тот же путь в обратном направлении и со стонами погрузился на заднее сиденье автомобиля. Посещение прошло не слишком гладко.– Неудачно получилось, да? – поделился с женой мистер Пинфолд.– Надо было остаться на чай.– Она знает, что я никогда не пью чай.– Но я ведь пью. Миссис Йеркумб все приготовила заранее, я видела, на сервировочном столике – пирожные, сэндвичи, блюдо с кексами.– Признаться, беда лишь в том, что матушка просто не терпит рядом с собой больного, который моложе ее самой. Дети, разумеется, не в счет.– Про детей ты и слова не давал вставить.– Да, знаю. Черт, черт и еще раз черт! Напишу ей с корабля. Пошлю телеграмму. Все кругом сама любезность, одному мне она не по силам, почему так?
Вернувшись в отель, он улегся в кровать и заказал еще бутылку шампанского. Его снова сморил сон. Миссис Пинфолд тихо сидела рядом, читая детектив в мягкой обложке. Проснувшись, супруг заказал изысканный обед, но не успели его подать, как аппетит пропал. Миссис Пинфолд ела, погруженная в грустные размышления. Когда столик укатили, мистер Пинфолд пошел в ванную и принял серо-голубую пилюлю. По рецепту полагалось принимать три в день. Их оставалось с дюжину. Потом проглотил большую дозу снотворного – бутылка уже опустела наполовину.
– Я злоупотребляю лекарствами… – в который раз пожурил себя мистер Пинфолд. – Закончу то, что есть, и больше заказывать не стану. – Он посмотрел в зеркало, потом на руки, снова испещренные малиновыми пятнами. – Безусловно, от них один вред.
Пинфолд добрел до постели и забылся тяжелым сном.
Поезд отходил в десять утра на следующий день. Снова подали похоронного вида лимузин. Мистер Пинфолд с трудом оделся и, не бреясь, поехал на станцию в сопровождении жены. Ему требовалась помощь, чтобы найти носильщика и свое место в вагоне. Он уронил на платформу билет и обе трости.
– Все-таки тебе не следует ехать одному, – сказала миссис Пинфолд на прощание. – Подожди другого корабля, поедем вместе.
– Нет, нет. Все будет в порядке.
Через несколько часов, достигнув порта, мистер Пинфолд был далеко не так оптимистичен. Большую часть пути он спал, иногда приходил в себя и закуривал сигару, но ронял ее после нескольких затяжек. Когда он вышел из вагона, его ужасно мучили боли. Падал снег. Расстояние до корабля казалось огромным. Остальные пассажиры бодро зашагали вперед, но мистер Пинфолд еле передвигал ноги. У причала мальчик-служащий принимал телеграммы. Рассудив, что супруга уже, должно быть, вернулась домой, мистер Пинфолд с трудом вывел: «Благополучно на месте. Целую». Затем он тяжело и неуклюже проковылял по трапу на борт.
Цветной стюард показал Пинфолду каюту. Он присел на койку и обвел помещение невидящим взглядом. Надо непременно отправить телеграмму матери. На столике лежала стопка писчей бумаги с названием корабля и флагом пароходства. Мистер Пинфолд попытался составить и записать текст телеграммы, однако задача оказалась непосильной. Швырнув испорченные листы в корзину, он снова сел на койку, прямо в пальто и шляпе, и поставил рядом обе трости. Вскоре прибыл багаж. Мистер Пинфолд стряхнул оцепенение и попытался распаковать вещи, но обнаружил, что это выше его сил. Он позвонил, и появился цветной стюард, кланяющийся и улыбающийся.– Мне нехорошо. Вы можете распаковать вещи?– Обед в полвосьмого, сэр.– Я спросил, не могли бы вы помочь?– Нет, сэр, бар в порту не работает.
Стюарт откланялся, улыбаясь. Мистер Пинфолд сидел на койке в пальто и шляпе, сжимая трости в руках, пока не пришел английский стюард со списком пассажиров, бланками и посланием:
– Капитан передает вам наилучшие пожелания, сэр, и считает за честь пригласить вас за его столик в обеденном салоне.
– Сейчас?
– Нет, сэр. Обед в полвосьмого. Сегодня капитан едва ли будет обедать в салоне.
– Я тоже, – пробормотал мистер Пинфолд. – Поблагодарите капитана. Очень любезно с его стороны. Как-нибудь в другой раз. Кто-то говорил мне, что бар вроде бы закрыт. Могу я попросить вас принести бренди?
– О да, сэр, разумеется. Какую-то определенную марку?
– Просто бренди. Побольше.
Бренди принес лично старший стюард.
– Спокойной ночи, – сказал мистер Пинфолд.
На столике он обнаружил все необходимое для отхода ко сну, в том числе свои таблетки и свою бутылку.
Спиртное побудило его к действию. Отправить телеграмму матери… Ощупью выбравшись из каюты, он двинулся по коридору к каюте корабельного эконома. Тот сидел на месте, с головой погрузившись в бумаги.– Я хотел бы послать телеграмму.– Да, сэр. Их принимает молодой человек у самого трапа.– Мне нездоровится. Не могли бы вы написать текст?Эконом, оторвавшись от бумаг, пристально посмотрел на Пинфолда и, отметив небритый подбородок и запах бренди, сделал вывод, подсказанный долгим опытом общения с пассажирами.– Сочувствую, сэр. Рад буду помочь.«Оказали весьма любезный прием, расположены весьма дружески. Целую. Гилберт», – продиктовал мистер Пинфолд и, нашарив в кармане пригоршню серебра, поковылял обратно в каюту. Там, положив в рот пилюлю и запив ее стаканом снотворного, он, не прочтя молитвы, провалился в сон.