Перевод Екатерины Романовой

Джоанна Троллоп

Лучшие друзья

Посвящается Тагги

Глава I

Когда они плелись домой, Гас заявил, что умрет, если не покурит.

- В четырнадцать лет от этого никто не умирает, - ответила Софи.

- А я умру.

Он сел на тротуар, привалившись спиной к дому.

- Вставай, пошли, - велела Софи.

Гас похлопал бордюр, точно это был мягкий диван.

- Ну же, Соф. Присядь.

Она поглядела на проносящиеся мимо машины. Если Гас закурит, в одной из них непременно окажутся все четыре родителя.

- Не здесь, - отрезала она.

Гас сделал вид, что умер: уронил голову, вывалил язык и скосил глаза. Софи нетерпеливо пихнула его ногой и зашагала дальше. Она наперед знала все его выходки, словно он был ей братом. Но он не брат, так что пусть дурачится, сколько влезет - она за него не в ответе. Вот уже несколько дней Гас настойчиво уговаривал ее сходить на школьный матч по мини-футболу, пока Софи, наконец, не согласилась. Хватит с нее добрых дел на сегодня.

Она пошла дальше по главной улице. Стояла тяжелая предгрозовая жара; серые тучи с багровым оттенком сгущались над каменной церковью, виднеющейся за унылой крышей спортивного комплекса. Грязный летний ветер обдувал Софи, и тонкая свободная рубашка подчеркивала те линии силуэта, которые ей вовсе не хотелось показывать. Дойдя до угла дома, она посмотрела назад. Гас распластался по стене и сверлил ее отважным взглядом, словно готовясь к расстрелу. Не зря братья прозвали его Недоумком. Софи знала, что Гас ломает комедию ради нее и, стоит ей скрыться за углом, тотчас перестанет. Так она и поступила.

За спортивным комплексом - новехоньким, со сплошным стеклянным фасадом, сквозь который можно было видеть (но не слышать) пловцов - дорога резко поворачивала налево, мимо гаражей, а потом направо, откуда вела вдоль стены городского парка к старинному центру Виттингбурна. Ныне парк славился викторианским особняком, заменившим прежний, неоклассический. В особняке помещался пансионат для подростков-инвалидов - когда Софи исполнилось четырнадцать, она устроилась волонтером и проводила там все субботы и большую часть каникул. Подростки любили Софи за храбрый и озорной нрав: встретив ее у Смита или на рынке, они подъезжали к ней на колясках и радостно визжали.

Прямо напротив входа в парк стоял дом Софи, средневековое здание с некоторыми нововведениями семнадцатого века - так говорил ее папа, Фергус, знавший толк в подобных вещах. Высокая каменная стена отделяла дом от дороги, а за ней располагался крошечный тихий сад, нарочно засаженный средневековыми растениями: розовым алтеем, мятой, мальвой и мыльнянкой. В садике была готическая скамья (копия скамьи из замка Винчестер), аллея из роз и винограда и ромашковая лужайка.

Софи остановилась возле дома. Ей не хотелось входить: там сейчас наверняка пусто и даже слышится эхо утренней ссоры. Лучше подождать возвращения родителей. На вечеринке они скорее всего успокоились и забыли, что наговорили друг другу поутру. Джордж, старший брат Гаса, однажды признался, что завидует Софи: их всего трое на такой огромный дом.

- Нашел, чему завидовать! - ответила та. - Тебе бы не понравилось. Все показное, любая мелочь имеет значение. Даже ящик для ложек, честное слово.

Она услышала топот ног по мостовой и дикие вопли:

- Стой! Не бросай меня! Погоди!

Гас врезался в нее, тяжело дыша.

- Меня ведь могли похитить!

- Да кому ты нужен?

- Какому-нибудь извращенцу, мало ли. Ты домой?

- Нет. - Софи оттолкнула Гаса. - Уйди. Ты весь потный.

Поглядев на верхние окна ее жилища, Гас спросил:

- Почему он называется "Высоким домом"? Не такой уж он и высокий…

- Папа говорит, что это метафора. Раньше сам епископ приходил сюда за церковными сборами.

Гасу немедленно стало скучно. Он зевнул, вытащил из кармана мятую пачку "Мальборо" и сунул в рот сигарету.

- Ох, как же курить охота…

- Можно к тебе?

- Конечно! И не спрашивай.

- Ну, вдруг ты занят или…

- Да ладно, ты и так у меня почти живешь.

К горлу Софи подкатил ком, и она крепко прикусила голубые бусы на кожаном шнурке. Как же мерзко иногда бывает принимать, а не давать! Мерзко и унизительно.

- А вообще…

Гас прикурил и глубоко, старательно затянулся. Резко выдохнув, он сквозь дым посмотрел на Софи. Ему ужасно хотелось, чтобы она пошла к нему в гости.

- Чего?

- А вообще, - Софи выплюнула бусы, - мне давно пора навестить бабушку.

- Зачем? - расстроился Гас.

- Тебе не понять.

Софи сняла резинку с темных, не слишком густых волос, потрясла их и собрала обратно.

- Довольно сложная разновидность гордости.

- Хочешь, угощу содовой с мороженым? - предложил он.

- В другой раз.

Гас изумленно посмотрел на нее.

- Ты что, плачешь?

- Нет! - закричала Софи.

Гас снова поглядел на "Высокий дом". Это место совершенно не годилось для Софи. Ей была по душе школа или старый чудной отель, в котором жила семья Гаса. Ему и самому здесь не нравилось: уж очень много неписанных правил, которые легко нарушить. Он пожал плечами.

- Ну, дело твое.

- Пока.

Гас напоследок окинул ее взглядом: ямочка у основания шеи, лифчик слегка просвечивает сквозь рубашку, голубые бусы.

- Пока, - сказал он.

Софи решительно зашагала прочь. Когда Гас скрылся из виду, она прижалась спиной к каменной стене, покрытой шершавым лишайником цвета охры. Виттингбурн почти весь построили из этого камня, а у самых старых домов из него даже крыши под пухлыми перинами заячьей капусты. В XIX веке, разумеется, не обошлось без красного и желтого кирпича, а в XX город отметился унылыми бетонными складами и торговыми центрами, однако по большей части Виттингбурн был из камня. Здесь родились Софи и ее мама. Здесь родились Гас и его братья. Отец Гаса переехал в Виттингбурн в три года. Он учился в школе для мальчиков, а мама Софи - в школе для девочек. Они познакомились на совместной постановке "Ноя" по пьесе Андре Обея, где мама Софи играла жену Ноя, а отец Гаса - Хама (лицо ему выкрасили горелой пробкой). Тогда, в 1964-м, Джине Ситчелл и Лоренсу Вуду было по шестнадцать лет. Джина выступала в платье, сшитом матерью, а Лоренс в нелепом парике из черной шерсти. Тому имелось подтверждение - фотография, с которой мама спокойно глядела на дочь. Лицо у нее было такое же, как у Софи, только красивее, а для шестидесятых и вовсе идеальное: большие глаза, большой рот и пушистая челка.

"Для спектакля я приклеила себе накладные ресницы, - рассказывала Джина Софи, - и подрисовала карандашом нижние. Получилось очень мило: как будто я все время чем-то удивлена".

Софи почти не красилась. Фергус часто давал понять, что ему это не нравится, а она отвечала, что не умеет пользоваться косметикой. "Я не знаю, как это слушать", - говорила она про современную музыку, или: "Я не знаю, как это воспринимать" - о надуманном современном искусстве. Отец хвалил ее за честность. Прижимаясь к теплой шершавой стене, Софи на секунду задумалась о честности. С Гасом она нисколько не честна. Ей следовало признаться: "Я бы с радостью пошла к тебе домой, да и вообще все бы отдала, лишь бы жить твоей жизнью". Так нет же, она солгала, что должна навестить бабушку, как будто ей это интереснее.

Софи оторвалась от стены и расправила плечи. Человек, глядевший на нее из окна напротив, подумал, что, несмотря на худобу и высокий рост, в ней есть какое-то очарование. Быть может, дело в изящной шее.

Ви Ситчелл жила в маленьком домике нового квартала для пенсионеров, в середине которого располагался двор, засаженный французскими бархатцами и алым шалфеем. Войти в квартал можно было через ворота в каменной стене; те крепко запирали на ночь - еще до того, как закрывались местные пабы. Ви то и дело ворчала по этому поводу. Не то что бы она часто оставалась в пабах до самого закрытия, просто ей хотелось иметь такую возможность - на всякий случай.

- Чертовы фашисты, - говорила она про смотрителей квартала.

На самом деле смотрители были приятной супружеской парой средних лет. Они искренне полагали (вопреки фактам), будто обитатели Садового тупика - милейшие старички, беспечно коротающие сумерки своей долгой жизни.

- Сумерки! - брюзжала Ви. - Я им покажу сумерки! У меня впереди лучшие годы, пусть не забывают!

Ви было восемьдесят. Джину она родила поздно, особенно по тем временам - в тридцать пять, от американского летчика, который после войны задумал начать новую жизнь в Англии. Перспектива отцовства, однако, вынудила его изменить решение, и он спешно вернулся в Нью-Джерси, оставив в память о себе коллекцию пластинок да пару форменных брюк, из которых Ви потом сшила Джине мягкую свинью. "Смахивает на него", - говорила она.

Ви никогда не была замужем и не притворялась замужней. Она переехала из Лондона в Виттингбурн уже беременная, привлеченная плакатом с очаровательным пейзажем здешних мест и подписью: "Ворота в сердце Англии". Ви устроилась на работу в магазин одежды и вскоре, несмотря на грубоватый лондонский нрав и говор, стала помощницей управляющего. Джина родилась в городской больнице Виттингбурна и росла в узком доме рядовой застройки без всякого сада или вида из окна. Уже в семь лет у нее появился свой ключ от входной двери, и ей не раз приходилось им пользоваться, поскольку Ви все чаще задерживалась в магазине. Зимними днями девочка брала фонарь и книгу в кладовку для сушки белья - единственную теплую комнату - и читала до прихода матери. "Я читала все подряд, взахлеб: Диккенса, Луизу Мэй Олкотт, Толстого, Ноэль Стритфилд, Дафну дю Морье, Энид Блайтон. Даже журнал, который покупала Ви, "Домашняя болтовня". Его я читала ради любовных историй. Когда он закрылся, начал выходить "Женский журнал", и его я тоже читала. И Томаса Гарди".

В Садовом тупике книг не было. Джина вышла замуж и забрала их с собой, а Ви не пришло в голову покупать новые. Ей нравилось, что дочь много читает, но сама она больше любила рукоделие. Весь дом был увешан и заставлен ее макраме, вышивкой, вязанием, лоскутным шитьем и фарфором, поджидающим ее смелых неровных мазков, незаконченными каминными экранами, коллажами из парчи и твида и яркими цветочными натюрмортами (цветы Ви покупала вечером за сущие гроши).

Она очень любила яркие цвета. Еще она любила Джину и Софи, бокс, бренди с имбирным лимонадом по субботам и Дэна Брэдшоу. "Любовь всей моей жизни, - говаривала она дочери. - Но ему я в этом не признаюсь".

Дэн Брэдшоу, вдовец семидесяти семи лет, тоже жил в Садовом тупике, прямо напротив Ви. Его дом отличался безукоризненной чистотой. Он любил хоровое пение ("Не выношу этот шум, - признавалась Ви), естественную историю и Ви Ситчелл. Лоренс однажды сказал Софи (подчеркивая, сколь вечна и крепка настоящая любовь), что Дэн влюблен, точно юноша. "Ему словно и не семьдесят семь вовсе, а двадцать семь".

Дэн считал Ви роскошной женщиной, храброй и сильной. По утрам она частенько ходила его будить, при этом лишь накидывала красный плащ на ночную рубашку, чем неизменно давала повод для пересудов прочим обитателям Садового тупика. Некоторые даже приподнимали занавески, чтобы получше все разглядеть.

Войдя во двор, Софи среди бархатцев обнаружила Дэна. Тот скромно улыбнулся и поправил соломенную шляпу.

- Эти улитки - прямо чума. Настоящая чума. Из-за ливней их тут целый миллион.

Рядом с ним стояло пластмассовое ведро, на дне которого копошились улитки.

- А что вы с ними сделаете? - спросила Софи.

- Отнесу в сад возле аббатства, там полно кустов, - ответил Дэн. - Надо пошевеливаться, не то Ви их и впрямь сготовит. Она уже давно порывалась.

Софи села на корточки.

- Не верьте ей. Она терпеть не может заморскую еду.

- А я бы и не дал ей готовить. Видеть не могу, когда страдают безвинные твари. А ты теперь отдыхаешь, после экзаменов-то?

- Ага. Вроде того. Сегодня, кажется, у всех есть важные дела, кроме меня.

- Ты же читать любила?

Софи вытащила за панцирь одну улитку. Снизу к ней прилипли еще две. Она тут же с отвращением бросила их обратно.

- Ну да. Только после экзаменов меня уже тошнит от чтения.

- В твоем возрасте я был бойскаутом. Мы учились выживанию, ходили в походы… Да, нынче это небезопасно. А жаль. - Старик принялся рассыпать вокруг бархатцев ярко-голубые шарики. - Ненавижу травить их, а приходится. Простите меня, улиточки.

Софи встала.

- Ну, пойду к бабушке.

Дэн хихикнул.

- Передай ей…

- Что?

- А, ничего. Я лучше сам потом скажу.

- Стало быть, уехали на вечеринку? - Ви размазывала сливочную глазурь по шоколадному торту. Она одна умела печь торты с душой, не задумываясь о вреде для здоровья.

- Да, вчетвером на одной машине. Мама, папа, Хилари и Лоренс. Бросили жребий, кому быть за рулем, и выпало Хилари.

- Могли бы и такси вызвать. - Она протянула Софи лопаточку. - На, облизни. Да и вечеринка так себе - одни бывшие жены соберутся. Не пойму, что за радость созывать на свой день рождения всех трех женушек? Пятьдесят лет - подумаешь, большое дело! Не пересластила?

- Чуть-чуть.

- Мне сахара много не бывает. Это из-за войны, будь она неладна. Все годы только и мечтала, что о горячей ванне и сладком. Дэн, небось, улиток спасает?

- Ага, у него уже штук пятьдесят в ведре.

Ви положила в раковину миску с лопаточкой и включила горячую воду.

- Наш Дэн - мягкий, как масло. Дай ему волю, он откроет службу по спасению крыс или уховерток, ей богу. - Ви завинтила кран. - Ну, что новенького?

Софи сцепила руки.

- Да ничего.

Ви прошла через крошечную кухню к небольшому зеркалу в форме сердца на стене. Достав помаду из стоящей тут же кружки, она стала подкрашивать губы, внимательно глядя на отражение Софи.

- Выкладывай.

Сидя за кухонным столиком, Софи заметила каплю сливочной глазури и раздавила ее пальцем.

- Сегодня вообще ужасно было. Они с самого утра начали, еще до того, как я проснулась. И при мне продолжали…

- Опять за старое?

- Угу.

Ви закрыла помаду, посмотрела на себя в зеркало с разных сторон. Странная штука, помада. Викторианские девушки даже кусали себе губы, чтобы они казались краснее, иногда до крови. Ви повернулась к внучке.

- Так уж у них заведено, птичка. Не бери в голову.

Софи промолчала. Для ее родителей ссоры и скандалы практически стали средством общения. Неудивительно - за столько-то лет! Но последнее время Софи было не по себе от их перебранок. Мама все больше страдала, папа держался холодно. Они почти презирали друг друга.

- То, что ты называешь "неверностью", - громко заявил Фергус утром, - всего лишь попытка жить собственной жизнью, сохранить хоть что-то для себя!

Джина завопила:

- Ты ничего не понимаешь, не желаешь понять! Разве не видно, как мне одиноко?! Моему мужу нет до меня дела!

На ней был халат, который Софи обожала: темно-зеленый в красных и желтых огурцах. Мама случайно пролила на него кофе; она яростно терла пятно голубой салфеткой и кричала, что быть одинокой при муже в тысячу раз тяжелей, чем быть одинокой по-настоящему. Софи стало больно за нее, и она побежала наверх, в ванную, где двадцать минут просидела на унитазе, уставившись на книгу комиксов.

Ви села напротив Софи и взяла ее за руку. У бабушки была большая и теплая ладонь, а на пальцах множество колец, под которые забилось тесто.

- Выговорись, птичка.

- Ненавижу, когда они ссорятся! - крикнула Софи.

- И правильно. Не след им при тебе скандалить. Да только они всегда так делали, даже когда твой папа только ухаживал за мамой. - Она сжала ее руку и наклонилась поближе, обдав Софи ароматом выпечки и "Красных роз" Ярдли. - Помню, как он поменял свое имя. Вообще-то мать назвала его Лесли, в честь актера Лесли Говарда - уж больно его любила. А сынок-то, как с Джиной моей познакомился, взял и подал в газеты объявление, чтоб отныне все его Фергусом Бедфордом звали. Мама твоя жутко рассердилась. Заявила, что терпеть не может людей, которые стыдятся своего происхождения. Даже оправдаться ему не дала. Я заперлась на кухне и не вмешивалась. А потом глядь: они уже за ручки ходят, целуются-обнимаются, как будто и не было ничего. Больше они это не обсуждали.

- Да, только теперь они за ручки не ходят!

Ви понимающе кивнула. Внучка выглядела утомленной; может, из-за экзаменов? Она так усердно учится. Да еще увлеклась этим окаянным вегетарианством… Джина с Софи много раз пытались убедить бабушку, что белки есть не только в мясе… Напрасно. Ви хотелось как следует накормить эту бледную худенькую девочку с тонкими руками. Будь ее воля, она бы приготовила Софи жаркое и чудный пудинг.

- Птичка, я, конечно, могу поговорить с мамой, но вряд ли она меня послушает.

Софи покачала головой.

- Не послушает. Да и вообще, я не за себя расстраиваюсь, а за них.

- Ну конечно, родная. Благослови тебя бог.

- Я… я просто не хочу слушать их крики! - с жаром проговорила Софи, чувствуя, как уже второй раз за день к горлу подступает ком.

- А уйти нельзя? Устрой себе передышку.

Софи потрясла головой.

- Ты же знаешь, я рада тебе помочь…

Девочка кивнула.

- Знаю, знаю. Не нужно. Я на работу устроилась, чтобы копить на путешествия. Хилари приняла меня в "Пчелиный дом".

Ви фыркнула.

- И кем же? Посудомойкой?

- Ну, вроде того…

- За три фунта в час?

- Мне всего лишь шестнадцать. И я правда хочу сама заработать…

- Понимаю. - Ви поцеловала внучку. - Понимаю. Деньги приятнее зарабатывать. - Она встала. - Ну, пора ставить чай. Интересно, что будет, если я поговорю с Хилари.

- О маме с папой?

- И о тебе.

Софи задумалась, перебирая бусы.

- Мама все время разговаривает с Хилари. Мне кажется…

- Что, милая?

- Мне кажется, не стоит с ней говорить. И маме бы не стоило. А нам тем более. Вообще, не нужно никому это обсуждать, анализировать; так только хуже, понимаешь? Я из-за этого чувствую себя виноватой! - Софи заплакала, прикрыв глаза рукой. - Как будто не в свое дело лезу!

Ви поставила чайник и обняла Софи.

- Милая, если кто и виноват, то не ты.

- Я-то чувствую по-другому! Мне кажется, что это моя вина! - захныкала Софи, уткнувшись в цветастое шелковое платье бабушки.

- Хм-м… - произнес Дэн, войдя на кухню и показывая Ви пустое ведро. Та покосилась на Софи и состроила замысловатую гримасу. - Их было семьдесят семь. Подумать только! Семьдесят семь улиток на шестнадцати кустиках. - Он положил руку на плечо девочки. - Кстати, поможешь мне с кроссвордом?

С тортом в руках Софи шла домой. Был вечер, магазины закрывались. Она нарочно выбрала самый длинный путь: вверх по Садовой улице, затем по Тэннери-стрит и через рыночную площадь. По выходным площадь превращалась в автостоянку, а ее правый мощеный угол возле приходской церкви - в излюбленное место сборищ городской шпаны, как этих ребят называла Ви. Со многими из них Софи училась в одной школе, но, вырядившись в широкие джинсы и тесные кожаные пиджачки, они демонстративно переставали отличать ее от других девчонок, над которыми издевались и подшучивали. Правда, Софи давно и внимания не обращала. Она сделала открытие: если оценивающе посмотреть им в глаза или, еще лучше, на ноги, можно легко сбить их с толку. "Им в армию пора, вот что", - часто повторяла Ви, всю жизнь голосовавшая за лейбористов. Как-то раз она хватила одного насмешника тяжелой хозяйственной сумкой по шее и за этот героический поступок попала на первую полосу местной газеты.

Проходя через площадь, Софи по привычке, без особого интереса заглянула в витрину любимого магазина одежды и выбрала две вещи: ботинки на толстой подошве, за которые не жалко отдать пять фунтов, но уж никак не тридцать пять; и длинный вязаный жилет - ради него можно и денег подкопить. Мимо прошла девочка из ее класса, под руку с парнем, который подрабатывал сборщиком тележек в магазине полуфабрикатов. С беспечным превосходством та обронила:

- Привет, Софи!

- Привет.

Большие, голубые с золотом часы на приходской церкви звонко пробили полчаса. Она посмотрела на время: полшестого.

- Тебе надо идти, - сказала ей Ви. - Родители будут волноваться. Позвонить им?

- Нет, не надо. Они все равно думают, что я с Гасом, и… - Софи замолчала.

Бабушка погладила ее по голове.

- Ты всегда можешь вернуться, если захочешь.

Она кивнула. В гостиной у Ви было очень жарко и пахло выпечкой. Софи разгадала семь слов для Дэна, и тот искренне восхищался ее познаниями. Впрочем, его было легко удивить. Софи даже почувствовала себя обманщицей. На прощанье Дэн сказал ей: "Благослови тебя Бог", а она подумала, что не заслуживает благословения.

Тучи сгущались над городом, мягкой темной крышкой накрывая трубы и башни. Скоро пойдет дождь, и улитки опять начнут свой неспешный путь к бархатцам Дэна Брэдшоу. Софи глубоко вдохнула, будто перед прыжком в воду, и уверенно зашагала к "Высокому дому".

Когда она открыла ворота, которые Фергус специально заказывал кузнецу, первая большая теплая капля разбилась о ее плечо. Ворота с лязгом затворились. Пока Софи бежала ко входу, капли падали ей на плечи и голову, огромные, точно их отливали половником. Стеклянная дверь на кухню была открыта и приперта старым камнем с высеченным на нем листиком (Джина нашла его в саду). На кухне было чисто и прибрано, записка лежала ровно на том же месте, где Софи ее и оставила: на столе под горшком розовой герани.

Софи закрыла дверь и прислушалась. Тишина.

- Привет! - на всякий случай крикнула она.

Никто не ответил. Она прошла через кухню и полюбовалась своим волнистым попугайчиком, два года назад выигранным на Виттингбурнской ярмарке. Временами он оживленно болтал со своим отражением в крошечном зеркальце, однако сейчас спал или же глубоко о чем-то задумался. Глазки на желто-зеленой голове ровным счетом ничего не видели.

- Куда они подевались? - спросила Софии, легонько толкнув клетку. Птица не откликнулась. Тогда Софи вышла в коридор, всегда темный из-за деревянных панелей на стенах, а в такую мрачную погоду особенно. В гостиной без света сидел отец. Он еще не переоделся после вечеринки. Этот летний костюм они купили ему в Венеции, когда на две ночи остановились в Виченце. Фергус не читал и вообще ничего не делал. Просто сидел.

- Привет, - сказала Софи, держась за дверной косяк.

Он поднял глаза.

- Привет, Софи. - Фергус, хотя и нежно любил дочь, никогда не называл ее "дорогой" или "милой". Он протянул было к ней руки, но потом передумал. - Я как раз тебя жду.

Глава II

В скверно отпечатанном путеводителе по Виттингбурну, который можно бесплатно получить в городском туристическом бюро, "Пчелиный дом" значится в списке "зданий, представляющих исторический интерес". Надо сказать, что интересен он был не столько в историческом плане, сколько своей атмосферой. Его так часто достраивали и подправляли, что теперь он создавал впечатление обжитости и в то же время крайней непрактичности. Гости, петляя по немыслимым изгибам коридоров, восхищались необычной архитектурой здания, однако мысленно благодарили Бога, что им не нужно делать здесь уборку или чинить крышу. Потом они брали буклетики со стойки и выходили в сад, чтобы взглянуть на пчелиные ульи.

Именно благодаря ульям дом получил свое название и место в путеводителе. Длинный сад с востока прикрывала древняя кирпичная стена, поддерживающая фруктовые деревья. Давным-давно хозяева высекли в ней ниши, достаточно глубокие и широкие для соломенных или плетеных ульев - так говорилось в буклете. У каждого улья была выступающая прилетная доска, а восточную стену выбрали с тем умыслом, чтобы утреннее солнце пораньше будило пчел. Хилари Вуд, мама Гаса, несколько раз пыталась заманить пчел в эти древние жилища, но те всегда выбирали современные, выкрашенные белой краской ульи-домики, построенные близ рапсовых полей.

В столовой "Пчелиного дома" висело несколько исторических документов в рамках, например, фрагмент завещания Адама Каллинджа, который в 1407-м году передал всех пчел церковным старостам Виттингбурна, "с тем, чтобы в церкви каждый день горело три свечи…". Другой документ был частью описи, выполненной более поздним владельцем - в конце шестнадцатого века ему, помимо прочего, принадлежало "восемь пчелиных fatte общей стоимостью шестнадцать шиллингов". "Fatte, - говорилось в записке, пришпиленной к стене, - это пчелиный улей в хорошем состоянии". Еще более поздний обитатель дома, жилец, оставил запись о том, что уплатил всю ренту исключительно выручкой с меда и воска. В постскриптуме он увещевал будущих пчеловодов: "Да будут ваши ульи лучше слишком малы, нежели слишком велики, ибо последние пагубны для роста числа пчел".

По сути, именно из-за этих трудолюбивых насекомых дом и решили превратить в гостиницу. Что-то уютное и домашнее было в пчелах, а сочетание их привлекательности и интересной истории дома навело Лоренса и Хилари на мысль, что выбор за них уже сделан. В конце концов, им было по двадцать с небольшим, они еще даже не поженились, а Лоренс мечтал объездить весь мир, после чего, вероятно, стать архитектором. Или изготовителем мебели. Словом, иметь отношение к дизайну. И тут им пришло письмо с Тауэр-стрит, от адвокатов Эскью и Пейна, в котором говорилось, что Эрнест Гаррисон (он много лет тщетно пытался обучить Лоренса и его однокашников латыни и греческому) оставил Лоренсу в наследство "Пчелиный дом". Здание оказалось в плохом состоянии, однако в летние месяцы его вполне можно было выгодно продать.

- Вот и продам, - решил Лоренс, уже представляя путешествие в Австралию и открытый "форд-мустанг".

- Нельзя, - возразила Хилари. - Хотя бы подумай сначала. Он ведь оставил дом тебе.

- Интересно, почему?

Хилари немного помолчала и ответила:

- Видимо, больше было некому.

Лоренс вспомнил свою классную комнату, напичканную подростками, которые, в свою очередь, были напичканы гормонами и едва высиживали уроки старого Гаррисона. На его занятиях всегда было невыносимо скучно, читать телефонный справочник Виттингбурна - и то веселей. Одетый в ветхие светло-серые или коричневые костюмы, старик бессвязно и нудно разглагольствовал о мифах, сражениях и поэмах, будто снова и снова перечитывал какие-то длинные списки. И все же Лоренс чувствовал за скукой и невнятицей нечто важное - объяснить это он не мог ни себе, ни друзьям. Лоренс отчетливо запомнил два его урока. Однажды старый Гаррисон заявил, что нет на свете более страшного произведения, чем "Илиада". В другой раз он сказал, что по-настоящему великие творения всегда губительны. Лоренс украдкой записал его слова, а Гаррисон заметил: его глаза за мутными линзами очков на миг блеснули. Могло ли это юношеское восхищение не самой оригинальной фразой привести к тому, что старик завещал ученику полуразрушенный дом со старинным подвалом, милями картонных перегородок и пчелиными ульями?

К тому времени Хилари уже два года изучала медицину в лондонской больнице Гая. Они познакомились на новогодней вечеринке, которую устраивал в фулхэмской квартире их общий друг. Хилари была там единственной девушкой в очках, и, когда после полуночи Лоренс в приливе хмельной нежности попытался их снять, она отбросила его руку со словами: "Вот негодяй!" и спешно покинула вечеринку. На следующий день, потратив несколько часов на утомительные поиски, Лоренс ее нашел. Она снимала комнату в Ламбете и сидела на кровати, для тепла надев зеленую вязаную шапку: изучала фотографии человеческого уха. А через год Эрнест Гаррисон завещал Лоренсу "Пчелиный дом".

- Что же нам делать? - спросил Лоренс Хилари.

Та внимательно на него посмотрела.

- Нам?

Он покраснел. Еще пару минут Хилари изучала его лицо (взгляд у нее при этом был такой загадочный, что Лоренс даже побоялся его как-то истолковать), а потом нежно сказала, что ей пора уходить.

Не только мечты об австралийских пляжах и "форде-мустанге" будили в Лоренсе сомнения. Дело было и в Хилари. Он еще не предложил ей руку и сердце, но отчаянно хотел на ней жениться и прекрасно знал, как серьезно она - дочка и внучка врачей - относится к медицине. Еще он втайне страшился некоторых ее принципов, о которых она заявляла не громко, а напротив, тихо и с пугающей убежденностью. Один такой принцип (именно из-за него Лоренс побаивался делать предложение) касался материнства.

- Как члены общества, мы должны признать, - сказала Хилари как-то раз, повернув к нему свое красивое точеное лицо и глядя мимо, - что на детях свет клином не сошелся. Для некоторых женщин материнство превыше всего, но не для меня. Да, дети будут с тобой всю жизнь, но настоящие друзья тоже. В конце концов, для продолжения рода приспособлены лишь наши тела.

- Э-э… - только и смог ответить Лоренс. Он на миг представил, что Хилари беременна от него, и ему стало не по себе.

- Я не желаю, - продолжала Хилари, поглядев на него, - быть какой-нибудь Мадонной или изможденной матерью, которая двух слов связать не может и дальше подгузников ничего не видит. Понимаешь?

- Да, - выдавил Лоренс.

- Кому-то надо рожать, а кому-то - нет. Последние вправе выбрать занятие себе по душе.

- Да.

- И нельзя утверждать, что они неполноценные женщины, только потому, что у них нет детей.

- Да.

- И вообще, ужасно, когда о ребенке пекутся всю жизнь. Матери должны знать меру.

- Да. Хилари, зачем ты все это говоришь?

- Потому что часто об этом думаю.

"Ну не могу я, - решил Лоренс вечером, бродя по пыльным ветхим комнатам "Пчелиного дома", - не могу жениться на девушке с такими убеждениями. Я очень ее люблю, но мне хочется нормальной семьи, детей. Пусть не сразу, позже. Может, продать эту развалюху поскорей да отправиться в путешествие? Потом поглядим, соскучится ли по мне Хилари".

- Если ты уедешь в Австралию, я буду по тебе скучать, - призналась она через пару дней.

- Правда?

- И вообще, поездка в Австралию - это ужасно банально.

Он взял ее ладонь и внимательно рассмотрел, как будто гадал по ней.

- А что тогда не банально?

- Например, придумать что-нибудь с "Пчелиным домом".

- Что?

- Ну, не знаю… В гостиницу его превратить? В маленькую частную гостиницу.

Он закрыл глаза.

- Ты бы мог пойти на курсы по гостиничному делу. Мы оба могли бы.

- Ты же хочешь стать врачом!

- Раньше хотела.

Она улыбнулась - широко, открыто. Ее глаза за очками светились. Лоренс, не плакавший с самого детства и даже позабывший, каково это, вдруг разрыдался. Много, много позже, когда они совсем разомлели от поцелуев, Лоренс сказал:

- А как же дети?

Хилари подняла глаза к небу. Он снял с нее очки - на этот раз она не сопротивлялась. У нее был нежный и робкий взгляд.

- Я не против. Заведем одного или двух. Они же будут твои.

Был год 1970-й: через шесть лет родился Джордж, через восемь - Адам, а через десять Гас. Лоренс еще не рассказал Хилари про Джину.

- Кто такая Джина?

Они собирали листву в саду "Пчелиного дома", чтобы потом ее сжечь.

Лоренс ответил честно и серьезно:

- Моя лучшая подруга.

- Просто подруга?

- Ну да. Я делюсь с ней своими мечтами и соображениями, хожу в кино, беру у нее книги.

Хилари оперлась на грабли: волосы взъерошены, на шее теплый красный шарф.

- Кто она такая?

- В смысле?

- Сколько ей лет, чем она занимается, как стала твоей подругой, как она выглядит и почему мы с тобой знакомы целый год, а ты ни разу о ней не говорил?

- Не было нужды, - просто ответил Лоренс. - Я же не знал наверняка, что ты за меня выйдешь.

- Ты серьезно?

- Конечно.

- Про запас, что ли, ее держал? На случай, если я откажу?

- Нет.

- Лоренс! - вдруг закричала Хилари и отшвырнула грабли с такой силой, что те чуть не разбились о дерево. - Ты вообще о женщинах что-нибудь знаешь?! Или только встречаться с ними умеешь?

Он промолчал и в ответ лишь несколько раз провел рукой по волосам. Хилари заметила, что это не рассеянный жест, а вполне осознанный, успокаивающий. Так некоторые люди закрывают глаза, чтобы собраться с мыслями.

После долгого молчания он, наконец, спросил:

- А у тебя есть лучший друг или подруга?

Хилари подняла грабли и осмотрела зубцы.

- Нет.

- Зато у тебя есть два брата и сестра. А у меня никого. Когда мы с Джиной познакомились, мне было шестнадцать. Она тоже была единственным ребенком в семье и никогда не видела своего отца. Я маму видел, но плохо помнил: она умерла, когда мне исполнилось шесть. Видимо, это нас и сблизило. Мы оба были не в восторге от наших семей. А подружились мы на обратном пути из театра, куда нас всех вывезли посмотреть на Пола Скофилда, игравшего короля Лира. Мы с Джиной сидели рядом в автобусе.

Хилари снова начала собирать листья, да так усердно, что влажные корешки и клочья сухой травы взлетали в воздух. Она хотела спросить Лоренса, любит ли он Джину, но не осмеливалась. Она чувствовала себя чужой на этой территории и боялась совершить какой-нибудь промах.

Поэтому Хилари задала другой вопрос:

- Почему ты выбрал в друзья девчонку?

- Я не выбирал, - спокойно сказал Лоренс. - Точнее, я выбрал человека. Сейчас она в Монтелимаре, преподает английский и музыку в лицее. Уехала сразу после нашей с тобой встречи, поэтому я вас и не познакомил.

- Так просто?

- Да.

- Надеюсь, других тайных знакомых, о которых мне следует знать, у тебя не осталось?

- Нет.

- Черт! - воскликнула Хилари, сняв очки, чтобы вытереть глаза шарфом. - Черт бы тебя побрал, Лоренс Вуд! Ты меня до смерти напугал!

Ко времени личного знакомства с Джиной Хилари уже успокоилась. У нее на пальце было старинное обручальное кольцо с топазом, и она посещала курсы гостиничного дела. Лоренс работал в фирме, которая занималась реставрацией зданий. Родители обоих были глубоко разочарованы, поскольку надеялись, что их дети выберут более традиционные профессии. Свое горе они носили, точно открытые незаживающие раны, отчего Лоренс с Хилари еще больше уверились друг в друге и в общем будущем. Джина стала их первым союзником.

Впервые Хилари увидела Джину сидящей на ступенях приходской церкви - она вытряхивала камешек из туфли.

- А вот и Джина! - воскликнул Лоренс. Он был рад, но не взволнован.

Его лучшая подруга тоже была брюнеткой, правда, ростом поменьше. Она носила волосы до плеч и челку, а выражение ее лица казалось безмятежным из-за широко расставленных глаз. Она сердечно приветствовала их обоих, будто бы много лет дружила и с Хилари; впрочем, неудивительно, подумалось той, - они с Лоренсом каждую неделю писали друг другу. "Дорогая Джина", - начинались все его письма; "С любовью, Лоренс", - заканчивались они. Никаких секретов. И все-таки Хилари смутно тревожилась.

- Вы правильно сделали, - сказала Джина, надев туфлю и поднявшись, - когда решили отремонтировать "Пчелиный дом". Это стоящее дело.

Несколько раз она помогала им с уборкой и ремонтом, а потом уехала обратно в Монтелимар, где должна была еще год работать по контракту. Поначалу Хилари настороженно относилась к Джине, затем нужда в подозрениях отпала, поскольку никаких секретов от нее не держали. Женщины близко познакомились; однако Хилари не покидало чувство, что, помимо всего прочего, Лоренса и Джину влечет друг к другу.

- Мы ни разу не переспали, - сказал Лоренс жене.

- Неужели? Почему?

- Как-то не пришлось. Пару раз я хотел, да не вышло. А теперь и быть не может, ведь у меня есть ты.

Перед отъездом Джина сказала Хилари:

- Пиши.

- Лоренс и так…

- Знаю. Ты тоже пиши. Можешь писать вместо него, если хочешь. И, пожалуйста, приглядывай за мамой. Лоренс обещал, но он забывает.

После Монтелимара Джина поехала в По. Пока она жила там, "Пчелиный дом" с большой осторожностью открыл двери первым клиентам. Все получилось на славу, и Лоренс осмелел: решил выучиться не только на реставратора, но и на повара. Хилари, которая уже прослушала половину лекций по гостиничному делу и всю себя посвятила благоустройству "Пчелиного дома", спросила, где он будет учиться.

- Здесь, - ответил Лоренс. - Я сам научусь.

"Мне не очень-то по душе его затея, - написала Хилари Джине. - У нас столько дел, что на эксперименты совсем нет времени. И потом, Лоренсу сейчас надо сосредоточиться на настоящем. Я, кажется, беременна".

Джина не ответила. Хилари очень расстроилась, потому что ее беременность вскоре закончилась выкидышем, и ей как никогда были нужны добрые слова - родные только и твердили, что она сама виновата, слишком много работала ради какой-то ерунды, а вот если б она стала врачом, такого бы не произошло. Позже молчание Джины объяснилось: в По она встретила англичанина по имени Лесли Бедфорд, с которым уехала в Италию на два месяца. "Это было так неожиданно, - писала она. - Я сейчас абсолютно счастлива. Совершенно потеряла интерес ко всему, кроме Лесли". У них, как выяснилось, чудесные отношения, и Джина наконец нашла свою любовь. Потом она привезла Лесли в Виттингбурн.

- Ну, красивый мужчина, - сказала Ви. - Раз уж тебе такие нравятся.

Он и в самом деле был красивый, высокий блондин, выше Лоренса на несколько дюймов, отчего тот в его присутствии слегка зажимался. Детство Лесли прошло в европейских посольствах (его отец был дипломатом), и он знал четыре языка: французский, немецкий, испанский и итальянский. Виттингбурн совершенно его пленил - настолько, что когда отец Лоренса, агент по недвижимости на пенсии, упомянул о продаже "Высокого дома" - интереснейшего здания Виттингбурна - Лесли объявил, что купит его и переедет сюда из Лондона. Примерно в то же время он сменил имя. Фергусом звали его отца, так он сказал. Джина заглянула в "Кто есть кто" и выяснила, что это его третье имя, а первое, под которым все его знали, было всего-навсего "Джон".

- Что ж ты Джоном не назовешься? - вопросила она.

- Всех зовут Джонами.

- Вот именно! - воскликнула Джина. - Ты просто ужасный сноб!

Лесли это не остановило. На его новых визитках значилось: "Изящные искусства. Фергус Бедфорд". Тогда же родился Джордж ("Я ведь говорила, что приятного будет мало, - простонала Хилари во время родов. - Больно до ужаса!"), Джина вышла замуж и вместе с пианино, которое Фергус подарил ей на свадьбу, поселилась в "Высоком доме".

- Теперь мы будем дружить семьями? - спросила Хилари, просматривая объявления о поиске работы в "Виттингбурн стандарт". Ей была нужна помощница, чтобы присматривать за Джорджем.

- Наверно. Почему бы и нет?

- А как же Фергус?

- С этим именем он мне больше нравится. А если серьезно, то надо просто понять, что он утонченнее нас, вот и все.

- Он очень мил с Джорджем. Если мужчина интересуется детьми, это всегда хорошо. "Дочь фермера со средним образованием ищет работу в городской семье". Как тебе?

- Как-то странно звучит "ищет работу в городской семье". И потом, она не написала, любит ли детей.

- Как думаешь, у Джины с Фергусом будет ребенок?

- О да! - ответил Лоренс. - Обязательно. Джина всегда хотела ребенка. Мы об этом часто разговаривали.

Софи родилась через несколько месяцев после Адама, второго сына Лоренса и Хилари. Обе матери лежали в новом крыле Виттингбурнской больницы, неподалеку от кирпичного пристроя, в котором родилась сама Джина, и где Ви пролежала целых пять дней. Кроме священника, строго поглядывающего на ее руку без обручального кольца, никто к Ви не приходил.

Появление Софи очень сблизило две семьи. У них теперь было столько общего: вечеринки по случаю дней рождения, детские болезни и услуги пухлой медлительной девушки, которая никогда не возражала против хозяйских поручений, потому что все равно ничего не делала.

Между Хилари и Джиной начала крепнуть дружба. Они состояли в одном профсоюзе - молодых мамочек, и ежедневно позволяли себе удовольствие, о котором мечтали с самого утра: пожаловаться друг другу на жизнь, лучше лично, но можно и по телефону. Для жалобных сеансов существовало несколько неписаных правил: например, нельзя очень уж плохо говорить о муже или детях; о любых семейных неурядицах полагалось рассказывать как можно смешнее. Позже, вспоминая эти беседы, Джина поймет, что нипочем бы не пережила бы младенчество и детство Софи (Фергус недвусмысленно потребовал, чтобы его оградили от этих ужасов), если бы всякий раз, убирая последствия очередной катастрофы, не репетировала свои рассказы для Хилари.

Сестра Хилари, Ванесса, психолог и специалист по спортивным травмам, считала их дружбу нездоровой.

- Да она почти живет у тебя…

- Ну и что? Очень удобно.

- У нее совсем нет работы?

- Ну, она дает частные уроки фортепиано и английского, но не каждый день.

- У них, видимо, куча денег. Ведут себя как богачи… Слушай, тебе не кажется, что это пятно давно пора закрасить?

Хилари посмотрела наверх. На потолке их домашней кухни, в которую они превратили мансарду "Пчелиного дома", красовалось удлиненное пятно. Однажды Лоренс заметил, что оно имеет форму Италии, только без Сицилии.

- Пока не получится, - ответила Хилари. - На очереди бар. Это самая людная комната гостиницы, а краска там уже вся облупилась.

Карта Италии пробыла на потолке почти четыре года, и закрасили ее лишь после рождения Гаса. Ремонтировать отель пытались в зимние месяцы, после Рождества, когда спрос на номера практически сходил на нет. Кто-нибудь один оставался дежурить в баре, другой брался за побелку и весь в ней вымазывался. На двадцатую годовщину свадьбы Хилари с Лоренсом наконец-то купили приличный диван, и вся семья церемонно сидела на нем в ряд, словно доказывая некой незримой силе, что они все-таки добились успеха, пусть и весьма шаткого.

Это просто невыносимо, думала теперь Хилари, - вспоминать о прошлом с ностальгией. Их молодость была тяжелой, шумной, грязной… на первый взгляд. Как роды - помнишь, что было больно, но не саму боль. Последнее время Хилари все чаще вспоминала не трудности и печали, а радость, дух приключений и надежду на то, что в один прекрасный день они причалят к берегу, усталые и довольные, словно моряки после долгого штормового плавания. Беда в том, думала Хилари, уставившись на ненавистные бухгалтерские книги, которыми занималась раз в неделю, что они уже прибыли в это будущее, и оно оказалось вовсе не таким радужным. Не золотой берег земли обетованной, а скорее, продолжение странствий. Да, гостиница приносила неплохую прибыль - в основном, благодаря кулинарным чудесам Лоренса, но Хилари больше не помнила (хоть и не признавалась в этом, чтобы не обидеть мужа), зачем они все это затеяли.

Она очень устала. Номера ни дня не пустовали, все столики в ресторане заранее резервировались, включая и свадебный зал, который они открыли два года назад ("Мы с тобой ненормальные", - признал Лоренс вчера вечером). На столе в крошечном кабинете лежали не только счета и квитанции за неделю, но и стопка заказов, крайне неприятное письмо о невозмещаемом банковском взносе и семьдесят страниц новых государственных требований к гостиницам и пансионатам в городах и поселениях городского типа. Еще была коробка, которую Хилари мысленно назвала "То, чем я не в силах заняться сегодня". В ней лежали: отчет об успеваемости Гаса (безрадостный) и несколько информационных проспектов из колледжей и университетов, которыми ей предстояло как-то увлечь Адама.

Хилари зевнула. На вечеринке она не пила спиртного, только апельсиновый сок. Какой же у него противный, металлический вкус, когда ничего другого пить нельзя!.. И все же от табачного дыма и паров алкоголя, витавших в воздухе, ее клонило ко сну. Вечеринка была плохая, полная той преувеличенной и натянутой радости, какую люди в годах обычно изображают, чтобы не выглядеть на свой возраст; бедная третья жена с размазанной синей тушью и страдальческим взглядом внимала пьяной речи мужниного друга, который предлагал всем выпить "за Джонни и Мэгс". Вообще-то, третью жену звали Марша. Мэгс была первой женой Джонни - ослепительной брюнеткой шести футов ростом, бросившей мужа ради молодого режиссера, но так и не ушедшей из его жизни. В алом платье и черных длинных перчатках она притягивала к себе внимание всех гостей. От такого не только тушь размажется!

К тому же, Джина с Фергусом рассорились и весь вечер провели в разных углах праздничного шатра (шатер был в розовую и белую полоску, украшенный французскими окнами в пенополиуретановых наличниках и ионическими колоннами, которые хозяйка заботливо оплела лентами и цветами). Они были нарочито вежливы с чужими людьми, как бы подчеркивая свое презрение друг к другу. Фергус казался безразличным, Джина - напуганной.

Стюарт Николсон, старший член Виттингбурнской ассоциации врачей, спросил Хилари:

- Как думаете, сколько они протянут?

- Долго, - резко ответила та. - Их хлебом не корми, дай поругаться.

Стюарт откусил слоеный пирожок, осыпав Хилари хлопьями теста, и подмигнул.

- Вам видней.

Позже, по дороге домой, совсем скиснув от апельсинового сока и лицемерного радушия, думая о делах и заваленном бумагами столе, Хилари не выдержала. Она только что просмотрела очень выразительную пантомиму на тему "кто куда сядет в машине" (в результате Лоренс сел вперед, а Джина с Фергусом забились в противоположные углы заднего сиденья). Их мрачные взгляды, упертые в окна, взбесили Хилари, и тонкий шнур ее самообладания лопнул.

- Если вы не можете вести себя цивилизованно даже на людях, - заявила она, включив заднюю скорость, - то я не понимаю, зачем вы вообще друг друга терпите!

Наступила долгая, неуклюжая тишина, во время которой все отвернулись от Хилари, а она злобно уставилась на дорогу. Наконец, очень вдумчиво и спокойно, как ни в чем ни бывало, Лоренс произнес:

- Ну и вечеринка была, ужас. И зачем мы только поехали?

Дверь за спиной у Хилари приоткрылась.

- Мам…

- Что? - спросила она, не оборачиваясь.

- Ты не можешь спуститься?

- Зачем?

Адам пролез между ее столом и стеной. Хилари подняла глаза. Волосы ее сына, коротко подстриженные сзади, спереди падали ему на лицо; руки он спрятал в длинных рукавах мятой рубашки. Хилари вздохнула. Она обожала Адама, но сейчас ей было не до него.

- Что-то стряслось?

- Джина… Она у нас дома. Плачет. Велела тебя не беспокоить. Гас сварил ей кофе.

- Джина?! Так я же отвезла ее домой два часа назад!

Адам пожал плечами и убрал волосы за уши, открыв лицо, очень похожее на отцовское, только совсем юное и, увы, прыщавое.

- Лучше спустись. Хочешь, я принесу бренди?

- Бог мой, неужели все так серьезно…

Он опять пожал плечами, сморщился, подбирая нужные слова, и сказал:

- Выглядит она так, будто кто-то умер…

Глава III

Дэн Бредшоу лежал в кровати и наблюдал, как летнее утро расцвечивает тонкие занавески на окнах спальни. Сегодня Ви не придет, потому что время уже семь двадцать, а она всегда приходит в семь: заваривает чай, распахивает занавески, садится к нему на кровать и целует, обдавая его "Красными розами". Дэн как мог сражался с острым приступом разочарования. Ему очень хотелось, чтобы она пришла. Ему это было необходимо.

Ночью случилось странное. Он уже толком не помнил, что именно, но это определенно было наяву. Кажется, он встал и, пока искал выключатель, сшиб светильник, потом не смог найти тапочки и заметил, какой холодный пол в ванной. Ви часто советовала ему постелить ковролин: практично и уютно. Затем что-то произошло, и Дэн очнулся на полу со спущенными штанами. По всему телу расходилось онемение, как будто в него бросали кубиками льда. Кружилась голова, было очень холодно, а язык словно распух и заткнул горло. Потом все быстро прошло, он уснул и проснулся без пяти семь, еще до будильника. Дэн ждал прихода Ви, думая рассказать о случившемся. Только о спущенных штанах решил умолчать.

В двадцать пять минут восьмого он осторожно сел и прислушался к своим ощущениям. Кажется, все нормально, только какая-то усталость навалилась. Впрочем, ее можно объяснить чем угодно - хотя бы тем, что ему уже далеко за семьдесят.

Он спустил ноги с кровати и подошел к окну. Ви раздернула шторы в своей гостиной; на розовой герани и голубых лобелиях, которые она посадила в оконную клумбу, поблескивали капельки воды. Ну да, конечно, сегодня же пятница, базарный день. Ви часто говорила, что после восьми утра на рынок можно не ходить: кроме кексов все уже сметут. Обычно она покупала там свежие и маринованные овощи, которые любила класть в сырные сэндвичи. Дэну очень не хватало домашних овощей. Всю жизнь они с женой выращивали их в саду за домом рядовой застройки, где прожили тридцать два года - в десяти минутах ходьбы от Виттингбурнского муниципалитета и его работы в должности налогового чиновника. Ви ругала Дэна за эту профессию: мол, налоговики дерут с горожан три шкуры, а новый муниципальный налог вообще ни в какие ворота не лезет. Спорить с ней было бессмысленно: логические доводы нагоняли на Ви тоску. В конце концов Дэн сдался. Ему, если честно, вообще не хотелось спорить с Ви.

Он пошел в крохотную, безукоризненно чистую кухню и поставил чайник. Он всегда сам убирал в доме - способом, освоенным шестьдесят лет назад в торговом флоте. Ви говорила, что при желании Дэн и уголь до блеска отполирует. До встречи с ней он не знал людей, которые предпочитали оставлять вещи под рукой, а не прятать в шкафы. Впрочем, до встречи с Ви он вообще мало что знал.

А теперь вдруг столько всего произошло. Софи на пару дней поселилась у Ви - она очень скромно (по своему обыкновению) дала понять, что не в силах видеть переезд отца. Ви предложила ей вместе с мамой пожить в "Пчелином доме", но Софи не захотела.

- Джина очень расстроится, - сказала Ви. Софи молча поглядела на зимний пейзаж на стене с черными вышитыми заборчиками и полями из светло-серой и молочной парчи. - Так где же ты будешь жить?

- Хотелось бы у тебя.

Она почти не плакала, по крайней мере, не при Дэне. Он хотел было в качестве развлечения отвезти ее к старому другу Дэнни Педжету, который спасал лебедей на реке Бурн, но потом решил, что это будет некстати. Она уже взрослая, к тому же, лебеди - не самое веселое зрелище, даром что красивое. Манеры у них прескверные и бактерий туча. Вместо этого Дэн стал учить Софи маджонгу, и девочка вежливо, без особого интереса училась. Заодно помогала ему решать кроссворды. Дэн старался не показывать при ней свои чувства к Ви, бедняжке было сейчас не до этого. Оно и понятно. "Я ухожу, - объявил ее отец, - хотя это и разбивает мне сердце. Мы с твоей мамой должны расстаться, иначе мы просто убьем друг друга".

- В переносном смысле, конечно, - рассказывала потом Софи бабушке. - Не знаю, что он имел в виду, просто так уж выразился. Они с мамой изменились, и ему "душно" рядом с ней. Он задыхается. Мол, Джина хочет жить его жизнью, а не своей собственной.

Фергус решил продать "Высокий дом" и переехать в Лондон. Дом и частное дело были записаны на его имя, так что он мог сделать это и без разрешения Джины, а потом отдать ей половину денег. Дэн ожидал, что Ви рассвирепеет, будет рвать и метать, клясть Фергуса на чем свет стоит, однако она спокойно отнеслась к разводу дочери и даже отметила, что Фергус был хорошим мужем, а вот Джина - точно не подарок. Ви гневалась лишь тогда, когда речь заходила о Софи.

- Своими руками бы их придушила, - проворчала она, бухнув сковородку на плиту, - за такое обращение с бедным ребенком. Да у нее и без того самомнение с булавочную головку!

Дэн заварил чай в чайнике и отнес его в гостиную, чтобы посмотреть утреннее телешоу, которое нравилось ему своей нелепой жизнерадостностью. Ви посмеивалась над этим шоу, а заодно и над теми, кто до сих пор заваривает чай, когда можно обойтись пакетиком. Дэн сел на диванчик и налил себе чаю, отметив, как дрожат руки. Еще он отметил, что обивку дивана - имитацию гобелена, которую Пэм выбрала пятнадцать лет назад в каталоге узоров на рынке - пора бы отдать в химчистку. Дэн оглядел мебель в гостиной - вся из темного дуба, вся от гарнитура, подаренного им на свадьбу в 1938-м: диванчик, сервант, письменный и обеденный стол, стулья. Он вдруг подумал, что ни за что не расстанется с этой мебелью. Любопытно, Фергус Бедфорд так же относится к своим сокровищам? Ко всем этим картинам, панно и столикам, из-за которых "Высокий дом" скорее напоминает музей или антикварный магазин… Он решил забрать в Лондон половину всех вещей. Ровно половину. Даже провел инвентаризацию. При мысли об этом Дэн невольно содрогнулся и отставил чашку. Чудовищная затея!

После чая Дэн медленно и тщательно оделся, завязав галстук поверх рубашки и прикрепив его золотой булавкой со своими инициалами. Он всегда носил либо форму, либо галстук. Современные футболки казались ему нижним бельем, никакого достоинства. А спортивная обувь, которую даже чистить не надо? Свои туфли и туфли Ви (когда она позволяла) он чистил каждое утро, перед утренними новостями по радио и до завтрака, состоящего из хлопьев, трех ягод пареного чернослива и двух кусочков поджаренного хлеба.

Ви иногда в шутку обзывала его "старухой". Он был не против - только улыбался и отвечал:

- Ну да, по деревьям лазать уже староват. Даже ради тебя.

После завтрака он пошел в гости к Ви. В окно гостиной было видно Софи: в бабушкином ярко-синем кимоно она смотрела телевизор. Выглядела девочка покинутой и, вроде бы, ела шоколадное печенье прямо из пачки. Сердце Дэна зашлось в приступе нежности, но чувство такта не позволило ему постучать в окно. Да и что он ей скажет, сентиментальный дурак? И почему она должна быть с ним милой, когда ей и так тяжело? Лучше подождать. Скоро Ви ворвется на кухню, бросит бобы и молодую морковь на стол и одним своим присутствием вселит в него уверенность.

Дэн вышел за ворота на Садовую улицу, где встретил смотрительницу квартала - та шла из магазина с коробкой молока и газетой.

- Доброе утро, мистер Брэдшоу. Чудесный день сегодня!

- Доброе утро, миссис Барнетт. Да, надеюсь, погодка не испортится.

Миссис Барнетт выглядела чрезвычайно озабоченной.

- Нам с Дугом очень жаль, что у миссис Ситчелл такая беда в семье…

- Да.

- Миссис Бедфорд - прекрасная женщина. А Софи, бедняжка!.. Я так понимаю, мириться они не хотят?

- Не знаю, - грустно ответил Дэн, пятясь. - Я правда не знаю…

- Передайте миссис Ситчелл, - сказала Кэт Барнетт, - передайте, чтобы она не сидела дома одна и не волновалась попусту. Мы с Дугом всегда ей рады. Пусть приходит просто так, без дела. Не нужно ей сейчас думать о плохом…

Дэн сбежал, едва успев попрощаться. Небо над головой было светло-голубое, в пушистых белых облаках, и воздух на Садовой улице пах почти как много-много лет назад, когда за старыми домами действительно были сады, и свинарники, и грядки с капустой, и уличные туалеты, и медные котлы для стирки. В их старом престонском доме был такой котел, и маленькому Дэну он всегда казался тираном, завладевшим понедельниками. Да проживи я хоть девятьсот лет, подумал Дэн, понедельники для меня всегда будут днем стирки.

Но сегодня была пятница. По пятницам в библиотеке появлялся любимый журнал Дэна. Он шел в библиотеку, по пути покупая газету и иногда перуанские лилии для Ви - они долго стояли, и она любила их рисовать. Дэн купил бы что-нибудь и для Софи, но не знал, что она любит, и ему не хотелось принуждать бедное дитя к пустым благодарностям. Нет уж, сегодня он возьмет только цветы и газету, потом заглянет в библиотеку и прочтет статью о заливных лугах - ее анонсировали в прошлом номере, затем прогуляется возле аббатства и лишь потом пойдет домой. Глядишь, к тому времени и Ви вернется.

Виттингбурнское аббатство не пережило ужасов Реформации. Свинец с крыши ободрали, после чего она сгнила и обвалилась, а местные жители, заметив это, не преминули использовать каменную кладку для личных нужд. По всему Виттингбурну в стенах и заборах появились странные резные камни. Такова же была и судьба камня с листком аканта, которым подпирали дверь "Высокого дома". Аббатство тихо и незаметно погрузилось в траву; лишь одинокая изящная арка осталась нетронутой среди случайных фрагментов стены и лестницы. Викторианцев очаровала эта живописная картина: они быстренько починили уцелевшую кладку и разбили вокруг руин сад с кустарником, дорожками и чопорными клумбами. В кустах проделали ниши для чугунных скамеек, а каждую скамью привинтили к бетонной плите и обставили с двух сторон вычурными урнами. Сиденья эти предназначались для определенных социальных групп: одна скамья для престарелых ветеранов войны, другая для обычных престарелых, третья для молодых мам с колясками, четвертая для школьников, вечно выставляющих напоказ свою личную жизнь, пятая для жутких немытых типов, и еще две, с прекрасным видом на арку, для чиновников и секретарей из адвокатских контор, которые приходили сюда с низкокалорийными обедами.

Утро в парке выдалось тихое, не считая парочки нерадивых школьников, споривших из-за сигареты, да нескольких целеустремленных и грозных на вид дам с маленькими собачками. Дэн шел по парку с газетой и цветами, а в голове у него было множество бесполезных, но интересных мыслей о том, как мы обязаны голландцам, которые триста лет назад поведали англичанам о заливных лугах. Дэн хотел посидеть на любимой скамейке под солнышком и прочитать первую страницу газеты - передовицу и письма. Ему нравилось вот так упорядочивать свою жизнь, как нравилось сажать по прямой цветы и идеально ровно вешать картины. По дорожке, посыпанной гравием, он быстро дошел до места, откуда было полностью видно заросшую травой арку - это зрелище не уставало его радовать. Там он остановился. На его скамейке, спиной к нему, сидели двое: Лоренс Вуд и Джина Бедфорд. Они сидели не слишком близко, но чуть повернувшись друг к другу. Лоренс опирался локтями на колени. Дэн тоже так делал, когда некуда было деть руки. Подойти к ним? Или не стоит? Со знакомыми, вообще-то, принято здороваться… Но что в этой ситуации покажется трусостью, а что - тактом?

В следующую секунду Джина уронила голову на руки, а Лоренс сочувственно погладил ее по плечу.

Дэн попятился.

- Господи благослови, - прошептал он и отправился домой. - Господи благослови.

- Он сказал, что больше не желает меня терпеть, - произнесла Джина, закрыв лицо ладонями.

Она почувствовала на плече руку Лоренса.

- А еще, что умелый хирург режет глубоко и один раз, и он поступит так же. Возьмет и уйдет, потому что больше не в силах со мной жить.

Она замолчала. Лоренс оторвал взгляд от ее лица и уставился на свои руки. Джина выглядела ужасно, просто ужасно: словно кто-то страшным ударом размазал черты ее лица. На ней были джинсы, хлопковый свитер и красные балетки, никакой косметики и украшений. Лоренс подумал, что давным-давно не видел Джину без косметики, еще со школы, когда все девчонки прятали в раздевалке тушь для ресниц и помаду "Риммель", чтобы быстренько накраситься перед уходом домой - мало ли кого встретишь на улице.

- Заявил, что у меня пропали все интересы, а новые я не ищу, только бегаю вокруг него и Софи, цепляясь за их жизни. Я становлюсь истеричкой и, видимо, только и жду повода для скандала. Я играю на нервах и трачу все силы на то, чтобы манипулировать людьми…

- Хватит, - мягко остановил ее Лоренс. - У него есть любовница?

- Вроде бы нет. А что?

- Все, что он тебе наговорил, похоже на бред. Ты не такая. Может, он нарочно выдумал повод?

Джина сняла обручальное кольцо и стала примерять его на другие пальцы.

- Последнее время я много плачу и требую от них с Софи внимания, потому что они меня в упор не видят. Да, неправильно, просто я совсем отчаялась. Лоренс…

- Да?

- Я… я не смогу без него. Просто не смогу.

- Джина… - с легкой досадой в голосе произнес Лоренс.

- Правда! Он мне необходим. Он меня дополняет, подталкивает. И мы были по-настоящему счастливы, понимаешь? Счастливы! Ссоры - это все пустяки.

- Вряд ли…

- Нет, не пустяки, конечно, но наши ссоры были несерьезные! Просто два сильных человека защищали собственную территорию.

Лоренс поднял глаза и посмотрел на арку.

- Как думаешь, Фергус вернется?

- Нет.

- Даже ради Софи?

- Он сказал, что только из-за нее терпел меня так долго. Он впервые захотел уйти, когда ей было двенадцать.

Лоренс встал и сунул руки в карманы. Джина уже два дня жила у них, чтобы не видеть большой грузовик у входа в "Высокий дом". Хилари была очень терпелива, несмотря на массу забот и присущую ей вспыльчивость. Только сегодня утром, проверяя обеденное меню, она не выдержала и попросила: "Пожалуйста, отведи ее куда-нибудь на часок, пусть выговорится. Ей это очень нужно, а мне и сказать-то нечего. Я считаю Фергуса бессердечным эгоистом, но она не даст мне его оскорблять". "Хорошо, - виновато ответил Лоренс, - хорошо, я с ней поговорю".

- Джина, - произнес он теперь, позвякивая мелочью в карманах. - Как по-твоему, он изменился?

Она надела кольцо обратно на безымянный палец.

- Конечно.

- Тогда… - медленно проговорил Лоренс, чувствуя внезапный прилив жалости и любви к Джине, - тогда притворись, что он умер. Что погиб дорогой тебе человек, и теперь ты о нем скорбишь. Но это только в том случае, если он действительно изменился, если ты выходила замуж за другого Фергуса.