Перевод Ольги Гавриковой
Тесс Стимсон
ЦЕПЬ ИЗМЕН
1
Элла
Я часто задавалась вопросом, не заложена ли склонность
к неверности в генах, как, скажем, голубые глаза или неровные зубы. Может быть,
я изменяю лишь потому, что так записано в моей цепочке ДНК?
Это во мне говорит ученый: все мы – совокупность
генетических штрих-кодов, не больше и не меньше. Видите – да вот же она: удобно
устроилась между рыжими волосами и склонностью к грушевидности (бедра, берите
от жизни все!) – вот она, неверность,
яснее ясного. Биологическое доказательство того, что я не способна хранить
верность, точно так же как не в состоянии уменьшить размер ноги.
Рядом со мной шевельнулся Уильям. Он тянется к моей
груди – и сосок мгновенно твердеет от прикосновения. Его член, снова напрягшийся,
толкает меня в бедро. Я улыбаюсь. По прошествии восьми лет мы не слишком часто
занимаемся сексом – зато когда это происходит, берем свое сполна.
Он перекатывается на спину и усаживает меня на себя верхом;
входит в меня, отчего я слегка морщусь. Ему вовсе не обязательно знать, что
прошлой ночью я занималась с любовью с Джексоном – дважды.
Я хватаюсь за бронзовую спинку кровати, чтобы не
упасть от толчков; мои груди дразняще колышутся над его ртом. Губы сжимают сосок
– и вот я ощущаю между ног зигзагообразное биение. Держусь крепче. Уильям намного
эгоистичнее в любви, так что я научилась получать удовольствие, не прося об
этом его. Джексон гораздо более чуток: он всегда изобретает что-нибудь
новенькое, чтобы сделать мне приятное, и сдерживается, пока я не кончу – бывает,
по три-четыре раза подряд.
Я выкидываю Джексона из головы. Вопреки расхожему
мифу, женщины вполне способны умело изменять. Все, что для этого нужно, –
научиться мыслить, как мужчина.
Я трусь клитором о пах Уильяма, ощущая, как подкатывает
знакомая волна жара. Его зубы покусывают мою грудь – жадно и сладостно. Я
пропускаю руку у него между ног, проскальзываю ногтями вдоль внутренней
поверхности бедра и касаюсь яичек. Он выгибается, проникая глубже, и достигает
моей точки «джи». Я замираю, наслаждаясь пиком момента. И вот оргазм
обрушивается на меня стремительными, почти болезненными волнами.
Одной рукой я нахожу крошечную чувствительную точку
между его яичками и анальным отверстием, надавливаю ровно настолько, чтобы
свести его с ума; другой рукой пытаюсь дотянуться до пиликающего телефона.
Только два человека способны послать мне сообщение так
поздно ночью. Джексон или же…
– Вот черт! – Я сваливаюсь с Уильяма и ощупью ищу
одежду.
Он с хлопком откидывается на подушку.
– О боже. Я думал, у тебя сегодня ночью не должно быть
вызовов…
– Срочный. – Подцепив лифчик, ползу под кровать за
трусиками. – Я вернусь, как только освобожусь.
– Нельзя было подождать, пока я кончу?
Бросив искать трусы, я натягиваю графитно-серую юбку,
сую ноги в алые туфли на головокружительных «шпильках». Обнаруживаю серьгу с
топазом лишь в одном ухе. Ненавижу, когда
теряется что-то из пары!
Застегивая пуговицы на белой шелковой блузке, склоняюсь
и чмокаю его в щетинистую щеку. От него пахнет моей любовью.
– С Днем Святого Валентина!
Уильям сердито бурчит:
– Ты у меня в долгу.
– Вставай в очередь.
Через пятнадцать минут высвобождаю пальцы ног из
убийственных «шпилек»: лифт, скрежеща, ползет вверх на этаж, где расположено
акушерское отделение. Наверняка где-то в моей двойной, склонной к изменам
спирали ДНК притаился непоколебимый геном, отвечающий за безотчетную страсть к
красивой обуви. А как иначе объяснить покупку сексапильных красных «шпилек» от «Джина»
тридцать восьмого размера (оставалась последняя пара – и нет, она даже не
подумала «разноситься со временем», как обещала работающая за проценты с реализации
продавщица), когда всю взрослую жизнь у меня был тридцать девятый с половиной?
Вот и маменька моя обувалась безупречно. Даже когда
французские судебные приставы выселили нас из крошечной appartement* на Рю дю Тампль, потому что отец перестал платить
ренту, ее обувь (пусть и не репутация) оставалась на высоте. В итоге мы могли подыхать
с голоду, и, тем не менее, мамуля была не способна устоять перед очередной
парой новеньких босоножек в горошек, точно так же как и перед отцом.
Свою единственную дочь она взрастила по собственному
образу и подобию.
Двери лифта расходятся, и я, прихрамывая, ковыляю к
родильным боксам, испытывая некий дискомфорт от сквозняка под юбкой. Люси – моя
лучшая подруга, и я обожаю ее до смерти, однако искренне надеюсь, что сегодня
ночью не ее дежурство. Если с нотациями матери я еще могла мириться (в конце
концов, она руководствовалась собственным горьким опытом), то с Люси мы стали soeurs sous la peau** с тех пор, как скрестили скальпели над
полурасчлененным трупом, будучи студентками медицинского факультета в Оксфорде.
Именно к Люси я прибегаю за рецептом на «Ксанакс», когда собираюсь лететь на
самолете. И не то что бы долгие годы она была не в курсе моих романов.
С другой стороны, когда муж уходит от вас к
хореографу-подростку (не придирайтесь к словам: когда вам по тридцать шесть,
как нам, двадцатитрехлетняя девчушка – впрямь подросток), пожалуй, вы вправе
более чем желчно смотреть на супружескую неверность окружающих.
В тот самый момент, когда я подхожу к родильной палате,
звонит мобильник. Вглядываясь в стеклянное окошечко в двери, понимаю, что,
скорее всего, «скорая» с моей пациенткой надежно застряла в пробке где-нибудь
на Фулхэм-роуд. Отвечаю.
– Джексон, – говорю я, – у меня пациент.
– Ты на работе?
– Ты же знал, что я буду на дежурстве.
Один из плюсов профессии врача (не считая
восхитительных предложений от незнакомцев на вечеринках исследовать их
щитовидки или геморрои в гостевой уборной – предложений, которые они делают,
пренебрегая правилами общественного приличия и тем фактом, что я неонатолог) – возможность
не ночевать дома безо всяких расспросов. Врач-консультант отделения интенсивной
терапии новорожденных больницы Принсесс-Юджени, я обязана по шесть ночей в
месяц дежурить в больнице. Впрочем, муж всегда был уверен, что не по шесть, а по
семь.
– У тебя пять минут, – предупреждаю я Джексона.
– Прошлой ночью ты рассуждала иначе, – поддразнивает
он; характерный акцент американского Юга ни капельки не смягчился за почти десятилетие
жизни в Англии.
Я завела роман на стороне вовсе не потому, что моя
сексуальная жизнь с мужем нерегулярна или не приносит удовлетворения. Совсем
наоборот, он весьма добросовестный и заботливый любовник. Хотя у меня есть множество
вероятных причин для измены, вряд ли среди них найдется та, что действительно
извиняла бы мое поведение.
Набрасываю белый халат.
– В чем дело?
– Мне нужно с тобой поговорить.
– Прямо сейчас? Что, никак нельзя подождать?
Он колеблется.
– Я только что нашел на eBay подходящий мотоцикл, «Индиан»*. Торги заканчиваются в полночь, и я хотел сначала
обсудить все с тобой…
Не могу отделаться от ощущения, что он намерен
поговорить не только о мотоцикле.
– Мотоцикл?
– Ну же, Эл! Ты же знаешь, я всегда хотел мотоцикл. Вдобавок
на нем будет гораздо быстрее добираться до работы. Тебе-то хорошо, – добавляет Джексон,
– больница рядом с домом, не приходится дважды в день по часу торчать в
пробках.
– Уверена, что «ДюКейн фармасьютиклз» все же…
– О Элла, ради всего святого! Сколько можно?
– Никто не просит тебя ссужать деньги на их пилюли, – продолжаю
упорствовать я. – Всем отлично известно, что они аморальные торгаши,
подсаживающие на наркоту, и пусть идут к черту. Но исследовательская программа
– дело совсем другое…
– Значит, эксперименты над стволовыми клетками вдруг
стали добрым делом?
– Джексон, я врач. Что ты хочешь от меня услышать?
– Элла, надевая белый халат, не стоит оставлять за
порогом совесть, – с горечью произносит он, – хватит того, что ты снимаешь свои
модные туфли.
Было бы здорово.
– Не понимаю, какое отношение моя совесть имеет к…
– Я думал, твое призвание – спасать детей, а не
убивать их.
– Вообще-то, Джексон, все это не имеет никакого
отношения к неонатологии, – обиженно говорю я, – и с каких пор возня с зиготами
превратилась в избиение младенцев?
– С моей стороны глупо было думать, что тебя это
волнует.
– А с моей – глупо было надеяться, что ты способен
рассуждать как взрослый человек.
Невысказанная мысль виснет в воздухе. Мы оба понимаем,
о чем на самом деле идет речь.
Я прижимаю мобильник к другому уху, изо всех сил
стараясь держать себя в руках. Сейчас не время отчитывать Джексона за желание
нарушить наш уговор. С первого же дня мы условились: никаких детей.
– Послушай. Я всего лишь имела в виду…
– Я знаю, что ты имела в виду, Элла.
Вот что всегда восхищало меня в Джексоне (в
особенности потому, что самой мне этого недостает): его стойкая, не модная
нынче прямота. Талантливый фандрайзер, очаровательный, умеющий правдиво и четко
выражать свои мысли, Джексон обладает даром ненавязчивой убедительности,
которая, захоти он уйти в политику, обеспечила бы ему место в Белом доме (хотя,
разумеется, его неизлечимая честность наверняка сослужила бы ему плохую
службу). За последние пару лет охотники за головами для разных престижных неправительственных
организаций предлагали Джексону зарплаты с пятью нулями и открытым счетом на
командировочные и представительские расходы, уговаривая возглавить их кампании
по сбору денег или департаменты по развитию. Всех до единого охотников ждало разочарование
– правда, Джексону удавалось предварительно околдовать их так, что они
жертвовали солидные суммы «Единому миру» – замшелой, вонючей благотворительной
организации, в которой он работает.
А вот то, что меня всегда раздражало в собственном
муже: его твердое – «по-моему-или-к-чертям-собачьим» чувство чести южанина.
Прижимаю мобильный подбородком к плечу, чтобы
застегнуть халат поверх стильной креповой юбки. Чертовы красные туфли
задолбали, но я ничего не могу с ними поделать.
– Отлично. Если ты твердо решил.
– Считай, что это припозднившийся подарок на день
рождения.
Я прикрываю глаза, охваченная внезапным приступом
раскаяния.
– О Джексон! Прости меня.
– Ничего.
– Я так замоталась в больнице – у нас нехватка
персонала…
– Говорю же, ничего.
Повисает пауза. Как я могла забыть о его дне рождения?
Боже, ведь Джексон родился в День Святого Валентина! Хотя бы это можно было усвоить!
Джексон снова разражается буйным кашлем.
– Что с твоей простудой? – виновато спохватываюсь я.
– Если честно, то, вообще-то, чувствую себя паршиво.
Кажется, температура подскочила.
Стараюсь не улыбнуться. Поразительно, насколько
по-разному один и тот же микроб воздействует на мужскую и женскую иммунные
системы. Тема, достойная диссертационного исследования: «Вирус, вызывающий у
женской особи вида лишь чих, волшебным образом превращается в инфекцию верхних
дыхательных путей, едва достигнув хромосомы самца Y…».
– Обещаю: на выходных куда-нибудь сходим. Я что-нибудь
придумаю, чтобы отпроситься с работы.
– Конечно.
– Выбор за тобой. Куда захочешь.
– Ладно. Мне все равно.
– Ты повеселеешь, как только почувствуешь себя лучше.
– Потом, отчасти чтобы облегчить муки совести, отчасти потому, что, несмотря на
роман с Уильямом, несмотря ни на что, это по-прежнему правда, добавляю: – Я
люблю тебя.
– Я тебя больше.
Такой уж у нас пароль – привычный обмен фразами между
влюбленными, из тех, что появляются в первые месяцы совместной жизни. Потом,
когда что-то идет не так, вы держитесь за них, как за спасательный круг, ощущая
некую смесь суеверия, надежды и страха.
К этим же шести словам сводится сущность нашего брака.
Познакомились мы одиннадцать лет назад в Америке, в
самый благоприятный для штурма момент, когда я была достаточно измотана,
уязвима и (будем называть вещи своими именами) пьяна, чтобы в моем трепетно
взращенном цинизме появилась брешь, через которую успел просочиться Джексон.
Я лишилась девственности в семнадцать (со своим
тридцатичетырехлетним тренером по теннису; банальность ситуации смутила меня
больше, чем появление на месте преступления моей бабушки, которая лишь кивнула,
сдержанно ликуя от доказательства собственной правоты). Всех мужчин, с которыми
я встречалась с тех пор, объединяло одно качество: никто не был совершенно
недоступен, и это меня вполне устраивало.
Где-то в глубине души я понимала: мое поведение не
вполне верно; зато остальная часть меня пришла к выводу, что все как-нибудь
уладится, когда я повстречаю правильного человека.
Не то что бы у нас была любовь с первого взгляда.
Джексон Гарретт вплыл в бар с живой музыкой на Бурбон-стрит во Французском
квартале Нового Орлеана и направился прямиком к нам с Люси, будто бы мы весь
вечер сидели и ждали специально его. Разумеется, любовь тут была совершенно ни
при чем.
Джексон был – и остается – самым красивым мужчиной,
которого я когда-либо видела. У него та самая типично американская, сверкающая
белизной улыбка кинозвезды и золотистая кожа, которая выглядит загорелой даже посреди
английской зимы. Глаза, пронзительно-бирюзовые, с непристойно длинными ресницами
и искорками, от которых мурашки бегут по коже, а одежда начинает расстегиваться
сама собой. И рот – такой податливый и чувственный, что остается лишь послать к
черту гребаную английскую сдержанность и потребовать, чтобы он тебя поцеловал. «Ну же, у меня сегодня день рождения. Ты
что, стесняешься?». (Оглядываясь назад, начинаю думать, что именно тогда
зародился Ураган).
Мы вышли на воздух. Я вцепилась в зажигалку, стараясь не
обращать внимания на то, как он скользит взглядом по Люси. Как и остальные
мужчины. Ничего удивительного, при ее-то роскошных формах а-ля пятидесятые, безупречной
коже и длинных, до талии, волосах цвета старинного золота. В первый год нашего
знакомства я даже всерьез подумывала над сменой ориентации. Согласно универсальному
Закону Привлекательности, гласящему, что люди в итоге находят партнеров той же
степени привлекательности, плюс-минус балл (если только деньги или власть не нарушают
данного равновесия), Джексон явно принадлежал скорее к лагерю Люси, нежели к
моему.
И вдруг, склонив свою русую голову к моей, он
прошептал мне на ухо, выдыхая сладкий аромат рома:
– Всегда знал, что вы, колонизаторы, играете нечестно.
Должен предупредить сразу: я легко сдаюсь.
– Я тоже не Виргиния.
– Как будто я Невада.
– Можно было бы, конечно, учинить какую-нибудь бурю
над Канзасом и Миссисипи, – задумчиво проговорила я, – но этот Ураган мощнее,
чем кажется.
От него пахло кожей, мылом и хвоей после дождя. У меня
в трусиках что-то затрепетало.
Вынув из моих пальцев незажженную сигарету, он повел
меня к выходу.
– Думаю, стоит обсудить положение данного союза
где-нибудь еще.
Планировалось мимолетное увлечение на уик-энд: ведь
ровно настолько мы с Люси приехали из Кэролины. Решили испытать на себе
философию беспечного Нового Орлеана – «Приезжаешь таким, каков ты есть,
уезжаешь другим», прежде чем окончим университет и, как она выразилась,
вернемся в Лондон и засунем головы обратно в наши зажатые британские задницы.
Так что Люси великодушно помахала мне рукой, я пошла к
нему домой и переспала с ним (о стыд и позор!) в первую же ночь, безо всяких утомительных заигрываний или нудной
чепухи вроде «не трогай меня ниже пояса до пятого свидания».
Наутро за завтраком (креольские пончики, свежие фрукты
в панировке, блинчики с корицей; Боже милостивый – этот мужчина умел готовить!)
мы рассказали друг другу кое-что о себе из того, что опустили накануне ночью
ради энергичного секса, – как нас зовут, например. Джексон работал фандрайзером
в университете Тулейна в Новом Орлеане. Когда я сообщила, что учусь в университете
Дьюка на врача, он едва не поперхнулся своим (черным, крепким) кофе.
– Провалиться мне на этом месте! Я как раз получил
место в Дьюке – переезжаю туда через пару недель.
Тело приятно ныло от ночных упражнений, и я пришла к
выводу, что Джексон – идеальный любовник для поднятия настроения (я как раз едва
пережила кратковременную и окончившуюся фиаско интрижку с женатым преподом по
истории – впрочем, о ней лучше не распространяться): легкая восстановительная
связь, которая поможет залечить сердечные раны после романтичного почти-промаха,
или, по крайней мере, парень, с которым можно хорошо проводить время, пока
ждешь Своего Принца. Джексон не должен был оказаться (о чем он и предупредил
меня тогда) мужчиной, за которого я выйду замуж.
Любые отношения по сути своей неравны – я усвоила этот
урок еще малолеткой. Тот, кто любит меньше, обладает большей властью.
Взрослея, я часто задавалась вопросом: почему моя
мать, казалось, вечно ждала чего-то, чему не суждено было сбыться? И однажды,
зарывшись лицом в подушку и слушая, как за стеной мать уже которую ночь
напролет рыдает в свою, я поклялась себе, что никогда не дойду до такого. Что
не стану целых семнадцать лет ждать обаятельного изменника, который никогда не
бросит свою жену ради меня, заделает мне ребенка и не даст ему ничего, кроме
фамилии, а потом умрет в сорок шесть лет, оставив меня полу-вдовой в
по-прежнему чужой для меня стране с девятилетней дочерью, даже без денег на
пропитание.
Бесцеремонно вышвырнутые на улицу после безвременной
кончины mon père, мы с матерью три недели ночевали на заднем сиденье
ее старенького зеленого «пежо», питаясь нераспроданными за день багетами и передержанным
сыром; наконец мать признала свое поражение и, набравшись мужества и комкая в
руках берет*, возвратилась в отчий дом в Нортгемптоншире. К тому
времени отец ее умер, так и не простив дочь, а мать называла меня не иначе, как
«французским отродьем», что, впрочем, казалось мне в те годы вполне
справедливым.
Последующие девять лет я наблюдала, как мать изо всех
сил тщится снискать хоть каплю одобрения старой бестии в безнадежной попытке
загладить вину за собственный роковой акт неповиновения (я так и не смогла
понять, как ей вообще хватило храбрости бежать в Париж). А я в испещренном
точками зеркале разглядывала отражение своей незаурядной внешности –
непривлекательную копну рыжих кудряшек и глаза цвета спитого чая (слишком
непохожие на глаза матери, они были определенно унаследованы от него) – и все время гадала: что
такого мать нашла в отце, чтобы терпеть из-за него такие страдания?
Едва мне исполнилось восемнадцать, как я сбежала в
Оксфорд, пообещав себе: что бы ни случилось, я никогда не буду зависеть от
мужчины ни в чем: ни в любви, ни в средствах.
У Джексона были все признаки хронического холостяка:
очаровательный, сексуальный, независимый, это он должен был разбить мне сердце.
Но почему-то всегда, с самого начала и вопреки всякой логике (ибо даже при
жутком насморке он явно выглядел на девять с половиной баллов из десяти, тогда
как я, даже в день собственной свадьбы, при содействии армии визажистов из «Вог»,
с трудом дотянула до семи), именно я ощущала себя хозяйкой положения.
Дело было не в какой-то единственной конкретной вещи:
Джексон окружал меня тысячами маленьких удовольствий. Он заполонил спальню
южным жасмином, потому что я как-то упомянула, что люблю его аромат. Он не спал
ночами, помогая мне готовиться к экзаменам, и никогда не обижался, когда я
орала на него – если сдавали нервы или из чистой вредности. Когда мне хотелось
покататься на лыжах в Колорадо, он был счастлив сопровождать меня, хотя
ненавидел холод со всей силой южного парня, который никогда не видел утренних
заморозков. Причем не просто умиротворенно счастлив – счастлив, как дитя
рождественским утром. Ему было довольно того, что рядом я. Что бы я ни
предлагала – он улыбался своей непринужденной улыбкой, от которой щурились
уголки ярко-голубых глаз, и говорил, что, если мне это подходит, значит, и ему
тоже.
Наш приятный роман с неимоверной легкостью преодолел
переход от Марди-Гра* к реальности. При всех различиях мы понимали друг друга.
Мы оба знали, что значит лишиться родителей в раннем возрасте (Джексон и вовсе
потерял обоих: его отец и мать погибли при пожаре в гостинице, когда ему было
одиннадцать, и он остался на воспитании семнадцатилетнего брата Купера). Нам
обоим пришлось повзрослеть внезапно и быстро, и даже при том, что мы по-разному
реагировали на скоротечное осознание хрупкости жизни (Джексон скорее предпочитает
жить днем сегодняшним, я – управлять своим «завтра»), мы оба прекрасно
понимали, на каком хаосе она зиждется. Мы оба любили джаз и блюз, Грегори Пека
и барочную архитектуру. Джексон обожал неторопливо прогуливаться тропинками в
горах – почти так же, как я любила на них взбираться; мы с волнительным
восторгом открыли для себя рафтинг, байдарки и каноэ. Признаюсь, я скучала по
ослепительным огням Лондона, но в те дни мы оба были счастливее всего вдали от
безумной толпы, укрывшись от всех в заброшенной хижине в компании какого-нибудь
на диво безвредного барибала**.
Конечно, я любила его, да и как могло быть иначе?
Джексон легко отдавал и ничего не просил взамен (о детях он заговорил гораздо
позже). Он всегда был рядом – мое доверенное лицо, мой товарищ, мой лучший
друг.
И еще я нуждалась в нем. Причин было много, однако
главная вот какая: Джексон являлся неким противовесом моему фатальному влечению
к мужчинам – к мужчинам, которые не создавали вокруг меня ощущения
безопасности. К мужчинам вроде моего отца – которые подхватят меня, словно
буйный поток, и унесут прочь в своей быстрине.
Все мы выходим замуж или женимся отчасти из страха –
остаться в одиночестве, умереть никому не нужными. Спустя три месяца после
нашей встречи я попросила Джексона жениться на мне, зная, что, каковы бы ни
были его сомнения, он не сможет сказать «нет»; я просто боялась того, что могла
бы сделать, если бы не поступила так.
Люси поднимает голову от стойки дежурного, на которой
она просматривает толстенную папку из манильского картона.
– Классные туфли.
Я останавливаюсь в нерешительности. Она сочувственно
улыбается, и я, радуясь неожиданной разрядке, улыбаюсь в ответ.
Она протягивает мне папку.
– Извини, что пришлось вызвать тебя. Это из-за Анны
Шор.
Проклятье! Анна Шор – одна из самых безнадежных
пациенток Люси. Тридцать девять лет, шесть выкидышей за пять лет, причем два из
них на удручающе поздних сроках – девятнадцать и двадцать недель. Эта
беременность – ее последний шанс иметь собственного ребенка. Анна и ее муж Дин
уже решили, что больше не хотят проходить через новый виток надежды и отчаяния,
если эта попытка не удастся.
– Напомни-ка мне, какой срок?
– Двадцать две недели и шесть дней.
– Черт побери.
Просматриваю записи, пытаясь определить, насколько
развит по нашим наблюдениям плод. Дело в том, что больничными правилами не
предусматривается выхаживать новорожденных на сроках меньше двадцати трех
недель. Рожденные на самой грани жизнеспособности, такие дети имеют микроскопические
шансы выжить даже при нашем содействии. Я рада, что Люси меня вызвала. Уильям
как-нибудь перетопчется. Не хотелось бы, чтобы в мое отсутствие решение принял
кто-нибудь из начальства.
– Знаешь, Элла, – осторожно начинает Люси, – извини,
что на днях наорала на тебя. Просто я была потрясена, когда вот так наткнулась
на вас. Скажи Уильяму, что я прошу прощения за морковный сок. Я оплачу
химчистку…
– Да ладно, забудь. Хорошо, что это был не горячий
кофе.
– Просто, понимаешь… Ты же знаешь, с какой симпатией я
отношусь к Джексону… а что касается… что касается Лоренса…
– Он согласился на семейные консультации?
Люси словно вся сжимается внутри собственной кожи, и
та повисает на костях серой шкуркой.
– Он попросил развода.
– О Люси! О, моя дорогая, мне так жаль!
– Черт, Элла! Не надо меня жалеть, не то я совсем
раскисну. – Она с видимым усилием старается взять себя в руки. – Я понимаю, что
тебе не хочется этого слышать. Но я беспокоюсь за тебя. Джексон – прекрасный
человек. У вас все могло бы быть великолепно. Не хочу, чтобы прямо у тебя под
носом рванула бомба под названием «Уильям».
– Я знаю, все это несколько запутанно…
– Восемь лет, Элла!
– Послушай. Я признаю: роман слегка затянулся. Но ведь
мы не так уж часто видимся. – Я захлопываю папку. – Люси, ты знаешь, в чем проблема:
в тебе и Лоренсе, а не…
– Ты любишь его?
– Джексона? Или Уильяма?
– Обоих, – гневно вскрикивает она.
– Все не так просто. Ты же прекрасно знаешь: мир не
делится на черное и белое.
– Вообще-то, Элла, иногда делится. – Люси поднимает
голову и смотрит мне прямо в глаза. – Одно дело – играть с огнем в студенческие
годы; теперь все иначе. Ведь это наша жизнь. Когда ты повстречала Джексона, я
решила: что бы ни выбивало тебя прежде из колеи, теперь с этим покончено.
Очевидно, я ошибалась.
Я неловко переминаюсь с ноги на ногу. Как придумать
хоть мало-мальски разумное объяснение? В двадцать пять, когда я выходила замуж
за Джексона, я искренне намеревалась всегда хранить ему верность. Думала, что
будет достаточно самого желания
любить его. Однако в первый же год я обнаружила, что, стоит получить желаемое,
как оно тут же перестает быть таким уж расчудесным. Джексон, беспечный
красавчик, никогда ни в чем мне не отказывал. Но вскоре я поняла, что он
позволяет мне поступать по-моему не столько из любви, сколько из желания снять
с себя ответственность за что бы то ни было. Я вышла замуж не за равного себе,
а за впечатлительного ребенка. Что же удивляться моему нежеланию иметь детей?
Мало того, что в результате ошеломляющей неумелости моих родителей я испытываю
к данному предприятию весьма противоречивые чувства, так еще и с собственным
мужем нянчусь!
Я надеялась, что дела пойдут лучше, если мы переедем в
мой дом в Лондоне, что шум большого города даст толчок нашим отношениям. И тут,
всего за неделю до третьей годовщины нашей свадьбы, я познакомилась с Уильямом.
Его внешность и манеры не шли ни в какое сравнение с
красотой и обаянием Джексона. Старше меня на двенадцать лет, упрямый, циничный
и властный женофоб, Уильям оказался полной противоположностью моему беспечному,
податливому мужу. И, в отличие от Джексона, в нем просто было то самое – причем в изобилии.
Меня словно сшиб поезд. Сексуальное влечение ощущалось
физически; но дело было не только в нем. Встреча с Уильямом заставила меня
осознать, что я обманула и Джексона, и себя, выбрав безопасность. С Уильямом я
преображалась в совсем иную личность – в женщину, которой всегда хотела быть:
уверенную в себе, желанную, волнующую. Он провоцировал меня; связь с ним,
пугающая и возбуждающая одновременно, напоминала хождение по канату. Одна
ошибка – и я могла потерять его; или, еще хуже, влюбиться.
Я никогда не помышляла о том, чтобы бросить Джексона. Я
и вышла за него с целью обрести защиту от мужчин вроде Уильяма Эшфилда. И относилась
к своему мужу с нежностью. В произошедшем не было его вины. И все же мне
казалась невыносимой мысль, что я проведу остаток жизни, не испытав нечто
большее, нежели просто нежность.
Уильяму нужно было то же, что и мне: возможность уйти
от реальности. Шанс поиграть в то, «что могло бы быть», не подвергая опасности
то, что у него уже было.
Потрясенно осознаю, что на глаза наворачиваются слезы.
Отчаянно моргаю, стряхивая удивление и шок. Я не позволю личной жизни мешать работе.
– Извини, Элла. Не хотела тебя расстраивать…
– Все в порядке. Это моя личная проблема.
– Не сомневаюсь, ты знаешь, что делаешь, – без особой
уверенности говорит Люси.
– Пожалуй, по прошествии восьми-то лет.
Она скрещивает на груди руки.
– Элла, ты самый уравновешенный человек, которого мне
доводилось видеть в жизни, но даже ты не можешь вести двойную жизнь, без того
чтобы обе части то и дело не сталкивались, пусть даже только в твоем сознании.
Чувства найдут способ выйти наружу, хочешь ты того или нет.
Люси моя лучшая подруга, однако она сама не понимает,
о чем судит. Все просто великолепно. Моя жизнь устроена идеально и чудесно
сбалансирована. Мы с Уильямом придумали безупречную схему. Джексон никогда не
узнает, ничего не случится. У меня все под контролем.
Подпрыгиваю от астматических хрипов викторианского
лифта. Слава богу, можно переключиться на пациентку. «Ты прячешься в работу и
называешь это альтруизмом, – сказал как-то Джексон в непривычном и редком для
него приступе гнева, – а я называю это трусливым бегством».
Стая медиков выкатывает из лифта больничную кровать.
Обезумевший муж Анны Шор старается не выпустить ее руки из своей. За их спинами
маячит быстро приближающийся по коридору Ричард Ангел, главная «цифродробилка»
больницы, без тени иронии известный как Ангел Смерти. Его гладкие светлые
волосы до неприличия ужасно пострижены. Ангел постоянно постукивает ладонями по
бокам в раздражающем нервном тике.
– Черт, – прошептала Люси. – Я как раз собиралась
предупредить тебя.
– Я бы хотел перемолвиться с вами парой слов… – заговаривает
Ангел.
Люси убегает в соседний кабинет, чтобы осмотреть Анну.
Мы с Ангелом буравим друг друга взглядами над разделяющей нас стойкой. Опять
ясно сознаю, что на мне нет трусиков.
Возвращается Люси. Прогноз буквально написан у нее на
лице.
– Лекарства не помогают, Элла. Схватки в самом
разгаре. Я сказала, что ты объяснишь ей, как события будут развиваться дальше.
Разумеется. Приносить дурные вести всегда выпадает мне.
Люси слишком красива, люди не воспринимают ее в трагической роли. Очевидно, я, усыпанная
веснушками и награжденная жуткими рыжеватыми кудряшками вдобавок к папочкиному
Депардье-образному носу, подхожу гораздо лучше.
Омываемая волной печали, делаю шаг в палату к Анне и
присаживаюсь на край кровати. Не страх, а упрямая надежда в ее глазах
обезоруживает меня.
– Анна, – мягко начинаю я. – Мы попытались остановить
схватки, но лекарства не помогают. Ваша малышка родится примерно в течение
часа. Мы вкололи стероиды, пытаясь подготовить ее легкие… Она совсем крошечная,
Анна. Не больше фунта. Вы понимаете, сколько это?
– Полпакета сахара, – шепчет Анна.
– Да, вот такая маленькая. Нет еще и двадцати трех
недель. Мы должны поговорить с вами о том, что это значит, и вы должны собрать
все свое мужество. Вы постараетесь?
Она поднимает взгляд на мужа, потом кивает, крепче
стискивая мою руку.
– Мы теряем две трети малышей на таком сроке – еще во
время родов. Они попросту не справляются, милая: их маленькие легкие
недостаточно сильны. Если им и удается выжить во время родов, дальше мы должны
помочь им дышать. Мы даем им одно поверхностно активное вещество, которое не позволяет
легким слипаться…
– А повреждение мозга? – спрашивает Дин, перепуганный
муж Анны.
– Когда ребенок рождается на таком раннем сроке,
существует риск внутричерепного кровотечения – кровоизлияния в мозг.
– Насколько велика опасность?
– Если малыш совсем маленький, то один к трем.
Анна закрывает глаза и отворачивается.
Господи, я
никогда не привыкну.
– Вовсе не обязательно, что у нее обнаружатся
церебральные нарушения, Анна. Отнюдь не у подавляющего большинства наблюдаются
неблагоприятные последствия…
– Постойте-ка. Подождите. Что вы имеете в виду под
«неблагоприятными последствиями»? – перебивает Дин. – О чем мы сейчас говорим?
– Разного рода нарушения двигательного аппарата или
отставание в школе – все в таком роде.
– И сколько пройдет времени, прежде чем вы поймете,
что она будет… нормальной?
– Мы не в состоянии определить, когда ребенок
настолько мал. Мне жаль. Я понимаю, это трудно принять. – Я замолкаю в поисках
нужных слов. – В случаях с такими детьми иногда лучше просто оставить все как
есть. Вмешательство может быть весьма травмирующим – как для вас, так и для
ребенка, и если прогноз настолько сомнителен…
– Неважно, если она родится небезупречной! –
вскрикивает Анна. – Все равно, даже если всю свою жизнь нам придется
присматривать за ней.
Дин с трудом сглатывает комок слез в горле.
– А если ей удастся? Что тогда, доктор Стюарт?
– Пожалуйста, зовите меня Эллой. – Я вздыхаю. – Послушайте,
Дин. Я не собираюсь лгать вам. Существуют тысячи препятствий, которые возникают
перед недоношенным новорожденным. Нет смысла питать ваши ночные кошмары,
описывая каждую опасность. Нам в самом деле нужно сосредоточиться на том, что
происходит здесь и сейчас, а не на том, что может возникнуть в будущем. Я хочу,
чтобы вы отчетливо поняли, что будет происходить, когда мы начнем извлекать
вашу малышку; потом у меня может не оказаться времени для пояснения своих
действий. Возможно, вам придется очень быстро принимать трудные решения.
Он кивает, стиснув зубы, пытается сдержать слезы.
Господи, зачем люди хотят стать родителями? По-моему, иметь ребенка – нечто
сродни пожизненному ощущению, что твое сердце разгуливает где-то отдельно от
остального тела.
– И если в какой-то момент операции вы захотите, чтобы
мы остановились, достаточно просто сказать об этом, – осторожно добавляю я. –
Никто не подумает о вас дурного.
Из-под прикрытых век Анны сочатся слезы.
– Делайте все, что нужно. Только не бросайте ее. Пожалуйста.
Последующие сорок минут уходят на подготовку
неонатальной бригады; одновременно я не могу не думать о том, что где-то в этой
же больнице другая бригада готовится сделать аборт, убить ребенка лишь на
неделю старше малышки, которую мы пытаемся сейчас спасти. Я понимаю, насколько
велика опасность, что малышка Анны умрет. В моей практике была тысяча подобных
трагических случаев. Почему же именно этот запал в самую душу?
Когда я в сопровождении Люси направляюсь в родовую
палату, выясняется, что Ричард Ангел поджидает снаружи. Бросив взгляд на мои
красные туфли, открывает рот – видимо, хочет отпустить комментарий, – однако
благоразумно сдерживается.
– А почему вы все еще здесь? – интересуюсь я. –
Неужели вас никто не ждет дома – ведь сегодня День Святого Валентина?
Он семенит рядом, стараясь не отставать от меня; его
пальцы щелкают, как костяной метроном.
– Новые правила. Меня должны уведомлять о каждом
пограничном случае.
– Пограничном?
– Вам известны правила, доктор Стюарт. Совершенно
разумно…
– Простите. Неужели я пропустила момент, когда вы
окончили медицинский колледж? – огрызаюсь я. – С каких пор вы получили право
определять степень жизнеспособности, Ричард? Вы собираетесь смывать в унитаз
только младенцев – или планируете выдергивать вилки, вырубая системы
обеспечения в гериатрическом отделении?
Такое впечатление, что Ангел вот-вот накинется на меня
с кулаками. Он явно с трудом сдерживает себя. Я знаю: только что в его лице я обрела
опасного врага.
– Кто-то должен отвечать за операционные издержки
больницы, доктор Стюарт. Если у вас перерасходы, мы должны урезать
финансирование в других отделениях. Одни сутки в кувезе стоят столько же,
сколько…
– Вы ожидаете, что я буду стоять и смотреть, как
умирает этот ребенок?
– Этот плод,
– подчеркивает он, – слишком мал, чтобы быть жизнеспособным.
– Сверьте-ка часы. Уже десять минут первого, – отрезаю
я. – Значит, десять минут назад этому ребенку
исполнилось двадцать три недели. Он выиграл главный приз – шанс остаться в
живых. А теперь прошу извинить: меня ждет пациент.
Можно возликовать. На стороне Ангела были и
вероятность, и статистика. И тем не менее, вопреки всему, малышка Анны и Дина,
получившая весьма подходящее имя Хоуп*, воспользовалась своим крошечным шансом. Последующие
четыре месяца ей суждено провести в кувезе, в путанице проводков,
подсоединенных к ее малюсенькому тельцу. Пройдут недели, прежде чем она сможет
хотя бы вздохнуть самостоятельно. Но ведь она выжила! Томография мозга не
выявила явных аномалий, хотя вздыхать с облегчением пока рано. Для такого
малыша риск инфекции огромен. Однако пока все идет нормально.
Почему-то я не испытываю привычного эмоционального
подъема. В начале пятого потихоньку прокрадываюсь в квартиру Уильяма. Я
подавлена. Не могу отделаться от тревожного ощущения. Впервые за несколько лет
мне хочется закурить.
Налив в стакан воды из-под крана и добавив четыре
кубика льда (спасибо Америке за эту привычку), прокрадываюсь через темный
коридор в спальню, по-детски морщась от громкого треска льда в запотевшем
стекле. Прислонившись к косяку, замираю в открытых дверях. Во сне, без
циничного выражения на лице, Уильям кажется моложе своих сорока восьми. Он не
отвечает традиционным стандартам красоты – у него слишком неправильные черты
лица. Полуизгладившийся шрам в три дюйма длиной рассекает его правую скулу –
упал откуда-то с высоты в одиннадцатилетнем возрасте. Уильям до сих пор задевает
отметину, когда бреется. Отчасти поэтому он отращивает модную щетину – уже с
проседью, внезапно замечаю я, как и отпущенные длиннее обычного волосы. У него
тяжелая, львиная голова; когда он улыбается, его чайно-коричневые глаза горят
медным пламенем. Когда сердится, они темнеют до цвета кофейных зерен.
Невозможно постичь степень его обаяния, силу его сексуальной энергии, пока его
глаза не обратятся на вас.
Я не влюблена в него. Я с самого начала понимала, что
не могу себе такого позволить, особенно после Кипра. Развод с Бэт, учитывая ее
проблемы, мы не обсуждали, да я в жизни не захотела бы его. Он никогда не являлся
условием нашего соглашения.
Почувствовав внезапную усталость, допиваю воду и
стягиваю одежду, потом бесшумно прокрадываюсь в ванную, чтобы почистить зубы.
Похоже, менструация началась на пару дней раньше; раздосадованная невезением,
выхватываю из косметички тампон, мысленно обещая себе не забыть купить новую
упаковку в магазине на углу завтра – вернее, уже сегодня.
Наконец, в полпятого утра, проскальзываю в постель и
устраиваюсь возле Уильяма: возвращаться к прерванному занятию уже поздно. Через
полчаса прозвенит будильник. Несмотря на то, что Уильям хозяин преуспевающего пиар-агентства,
где работает больше сорока человек, он всегда приезжает в офис первым и уезжает
последним. Несомненно, будь я мужем Бэт, я поступала бы точно так же. Мне
повезло, что я возвращаюсь домой к человеку, которого по крайней мере уважаю.
Слова Люси запали в душу гораздо сильнее, чем мне
хотелось бы признать. Впервые за долгое-долгое время я даю себе возможность
поразмыслить, чем могла бы обернуться для меня жизнь без Джексона. Слегка
удивляюсь: не представляла, насколько сильно мне не хочется его потерять. Притом
прекрасно осознаю, что это было бы совершенно заслуженным наказанием. Я всегда
очень старалась контролировать чувства к Уильяму, отделяя разум от сердца. И я
никогда не бросила бы Джексона. Однако я понимаю и другое: вряд ли это послужит
ему достаточным утешением, если он узнает о моей интрижке. Его сердце
разобьется – а тогда разобьется и мое.
Осознаю, что незнакомое ощущение у меня в животе –
чувство стыда. Вовсе не такой женой я хотела и собиралась быть для него. Я обманула
мужа: я не только изменяла ему, но и отказывала в единственном, о чем он когда-либо
просил. Разве ребенок – так уж плохо?
Подпрыгиваю от неожиданности, когда раздается звонок
мобильника. Тянусь к телефону, замечая, что Уильям шевелится; узнаю на
определителе номер своей больницы. У меня холодеет сердце. Когда я уходила,
состояние малышки Хоуп казалось вполне стабильным…
Как выясняется, звонят не из отделения интенсивной
терапии новорожденных, а из отделения «скорой помощи».
Через несколько минут заканчиваю разговор и кладу
трубку. Теперь я уже ни верная жена, ни неверная.
Я вдова.
8 марта 1997
года
Чапел-хилл
роуд
Дарем
Северная Кэролина
27707
Дорогой Купер!
В общем, я
пока жив, несмотря на то, что ты наверняка уверен в обратном! Прости, что так
давно тебе не писал, – последние пара месяцев выдались безумными. Было бы проще
поддерживать связь, если бы у тебя был интернет: ты бы получал мгновенные
маленькие электронные письма, которые называются «email» – возможно, ты о них слышал?!
Как бы то ни
было, я вернулся в Землю Дегтя*; ведь ты
всегда утверждал, что я не могу долго существовать без гор! Я бы позвонил тебе
перед отъездом из Нового Орлеана, но все произошло так быстро… Я попросту не
успел. В новой квартире у меня нет телефона, а домовладелец все тянет кота за
хвост. Так что пока, видимо, придется довольствоваться перепиской.
Дело в том,
что я встретил девушку. Ее зовут Элла Стюарт, и она самая прекрасная женщина,
которую мне доводилось видеть. Она англичанка (и у нее прелестный английский
акцент!), к тому же врач – вернее, пока учится на врача в университете Дьюка.
Наверно, ты
сейчас мысленно представляешь себе ситуацию и качаешь головой, гадая: в какую
еще историю влип твой младший братишка. Нет, все не так. Эта девушка – действительно
достойная, Куп. В ней что-то такое есть. Когда ты с ней познакомишься, сразу
поймешь, о чем я.
В общем, пару
недель назад, в первый вечер Марди-Гра, я отправился в барчик «Феймоус дор» (ты
должен помнить, я водил тебя туда, когда ты в последний раз был в Орлеане; ты
еще подцепил там трансвестита). Едва я вошел в бар, как увидел ее. Ее трудно не
заметить, Куп: необузданная копна длинных рыжих, словно заходящее солнце, волос
и огромные золотистые глаза, при виде которых мне вспомнился холодный чай. Она
над чем-то смеялась вместе со своей подругой – и вдруг обернулась и встретилась
со мной взглядом. Во мне что-то щелкнуло, как переключающийся тумблер. Я не мог
отвести от нее глаз. В ней было что-то под налетом дерзости: какая-то осторожность
и одновременно печаль. Она умело скрывает их, однако они остаются. Поначалу
думаешь, что она твердая, как сталь, но где-то в глубине она нежная и сладкая.
Ну вот, сижу,
стало быть,
и пытаюсь придумать что-нибудь остроумное, и тут Элла просто подходит и целует
меня! Ей-богу, у меня после этого еще десять минут тряслись колени. Как это
называется? Coup de foudre, любовь с
первого взгляда – вроде того. И ты понимаешь, что жизнь изменилась
безвозвратно.
Ты сейчас
наверняка, сидя на крыльце, от хохота надрываешься и недоумеваешь, каким
образом твоего брата угораздило так запасть на девушку – словно
сентиментального влюбчивого болвана. Хлебни-ка еще яблочной водки, братец,
потому что это лишь половина правды.
На следующий
день она сообщает мне, что учится в университете Дьюка, и тут я возьми да и
скажи, что собираюсь туда на работу. Не спрашивай, с чего я вдруг это ляпнул,
Куп, я все равно не отвечу. Я просто понял: я не могу позволить ей ускользнуть
у меня из-под носа. Так что я поднял на уши всех знакомых, которые были мне
обязаны, и последние три недели ждал. И вот два дня назад пришло письмо с
приглашением на работу в отделение наук о земле и океане. Приступаю в
понедельник! Конечно, платят там поменьше, чем в университете Тулейна, зато мне
по душе работа на благо окружающей среды. Я сыт по горло кампаниями по сбору
средств. Я уведомил начальство об уходе, съехал с квартиры и вчера перебрался
сюда.
Теперь вот
сижу в съемной квартире – пустой, если не считать кровати и кресла – и гадаю, не
свалял ли я даже большего дурака,
чем давным-давно, когда старина Ален застукал нас с Блэр на лесопилке в чем
мать родила!
Дело в том,
Куп, что я просто без ума от Эллы, однако не уверен, что она в таком же
восторге от меня, и не знаю, как быть. Обычно возникает как раз обратная
проблема. Хоть я и вижу, что нравлюсь ей, я почти уверен: она считала нашу
связь ни к чему не обязывающим развлечением на один уик-энд. Как мне добиться
своего, большой братец? Элла меняется каждые пять минут; только что вся
растворялась во мне – а потом меня неожиданно вышвыривают на улицу пинком под
зад. Наверное, в прошлом она натерпелась от парней, которые в жизни не вели
себя порядочно; зато тебе удалось вбить мне в голову одно: говорить то, что
думаю, и делать то, что говорю. Если я смогу убедить ее доверять мне, я никогда
не дам ей повода в том раскаяться.
Думаешь, это
часть твоего знаменитого «Плана кредитования кармы», да? Расплата за те
несколько сердец, что мне довелось разбить? Скорее бы познакомить с Эллой тебя
и Лолли. Элла – та самая, Куп. Я так и вижу, как мы с ней сидим на качелях в
любимом уголке отца возле озера и любуемся видом заходящего за горы солнца; и я
знаю, что вернулся домой. Я хочу состариться рядом с этой женщиной, хочу
наблюдать, как растут наши дети, качать на колене внука, как когда-то нас качал
дед. Я не могу упустить свой шанс, брат!
Пора
закругляться. Разберу кое-какие коробки, прежде чем появится Элла. Думаю пойти
нарвать немного жасмина: она говорит, что любит его аромат. Как мама. Господи,
я по-прежнему тоскую по ней.
Поскорее
напиши, поцелуй за меня Лолли. И подумай о покупке компьютера!
Джексон
2
Уильям
Боже всемогущий! Бедолаге было всего-то сорок один. На
семь лет младше меня. И, по словам Эллы, намного здоровее: теннис, велосипед,
пробежки вдоль Темзы каждый выходной. Вечно читаешь в газетных некрологах о
таких вот молодцах, являющих собой совершеннейшие образцы физической формы (за
исключением прискорбного факта, что они мертвы): падают замертво прямо посреди
тропинки в своих спортивных шортах. Хотя, вообще-то, сердечный приступ у него
случился не из-за бега, а из-за какого-то долбанного вируса. О Господи.
Поневоле задумаешься. Черт, да ведь это может произойти
с кем угодно. Вдруг я следующий! Элла говорит, что он не заразен: какой-то
микроб, из тех, что появляются из ниоткуда. Однако нужно смотреть правде в
глаза: Элла – педиатр, а не иммунолог…
– Мистер Эшфилд, с вами все в порядке?
Подпрыгиваю от неожиданности.
– О, извини, Кэролин, замечтался.
Кэролин – мой торговый агент. Она сверяется с записями
в блокноте; ее соски топорщатся от прохладного кондиционированного воздуха.
– Джо ждет ответа на предложение «Брансуик». Я сказала
ему, что вы еще не получили Наташин отзыв и свяжетесь с Джо после выходных. Не
очень обрадовался, но как-нибудь переживет.
– Хорошо. А «Скай» перезвонили насчет интервью с
Малинш Леон?
– Пока ждем. Зато у вас около дюжины сообщений из «Андаммон».
Там просто жаждут…
– Неинтересно. От нас сбегут все солидные клиенты,
если мы начнем представлять всяких жен футболистов. Скажи, что временно мы не
набираем заказы, и дай телефон Клиффорда.
Рассеянно наблюдаю, как в дверном проеме мелькает ее
очаровательная попка, потом снова разворачиваюсь в кресле к окну, почти не замечая
на потрясающего, во всю высоту стеклянной стены, вида из башни Кэнэри-Уорф.
Удивительное дело: можешь работать ради чего-то годами, наконец достигаешь
цели, а еще через полгода перестаешь замечать результат.
Никак не получается выкинуть из головы мужа Эллы. По
иронии судьбы, за все восемь лет, что я регулярно трахался с его женой, я практически
не уделял ему место в мыслях – пока на прошлой неделе он не оказался в морге.
Я, черт побери, вовсе не горжусь собой: не то что бы я
с легкостью пускался в приключения с чужими женами. Не вопрос – если бы Джексон
узнал о том, что происходит, он имел бы полнейшее право пригвоздить мои яйца к
дереву. Зато в свою защиту могу сказать, что я вовсе не собирался расстраивать
брак. Наверное, из-за Бэт. Не будь она в том состоянии, в каком сейчас…
Всегда, с самого начала мы оба понимали, что развод
неприемлем ни для кого из нас – и тем более после Кипра. Элла не допустила бы,
чтобы было иначе.
И все же. Она была в моей постели, когда узнала, что
ее муж сыграл в ящик. Вряд ли это моя вина – и все равно не могу не чувствовать
себя эдакой свиньей.
Разумеется, теперь Элла уверена: находись она в тот
момент с ним, трагедии бы не случилось. Дескать, могла бы узнать симптомы, –
хотя, насколько я понимаю, вся проблема как раз и заключалась в том, что никаких
симптомов не было.
Первый раз на моей памяти Эллу мучают угрызения
совести. Вообще-то она не склонна к самокопанию – напасти, поражающей нас,
простых смертных. Такая самоуверенность весьма привлекательна. И, кстати,
удобна для врача. Если всякий раз перед принятием жизненно важного решения
прикидывать да раздумывать, можно с катушек съехать. Но, видимо, подобная спесь
в конце концов берет верх над всеми, даже над медно-прекрасной Эллой.
Провожу ладонью по лицу в попытке стряхнуть
накопившуюся усталость. В последнее время я что-то стал неважно спать. Бэт
сейчас не в самой блестящей форме. Продолжаю цепляться за мысль, что она просто
скучает по мальчикам, что наши отношения не катятся в очередной раз по
наклонной. Да, дома у меня сейчас хлопот полон рот. Конечно, и Кейт в таком
возрасте… У матерей с дочерьми вечные проблемы в отношениях даже в нормальной
семье.
А теперь и Элла. Не угадаешь, как дальше пойдут дела.
Внезапно остаться одной, свободной и доступной – после стольких лет…
Надеюсь, ей не начнут приходить в голову какие-нибудь
идеи насчет нас. Вроде бы она
относится ко всему спокойно, как обычно, и все же никогда не знаешь наверняка. Я
пару раз уже ловил себя на том, что играю в старую игру «а если?». В общем и
целом, Джексон со своей смертью запустил лису в курятник.
Жужжит мобильник.
– Кейт! – радостно восклицаю я. Добровольный
телефонный звонок от семнадцатилетней дочери – редкая почесть. – А я как раз
думал о тебе…
– Пап, – перебивает она. – По-моему, тебе стоит
приехать домой. Быстро.
Открываю дверь. Дом встречает меня холодом и тишиной.
В ноздри мгновенно бьет запах гари. Отшвырнув кейс, бросаюсь на кухню.
Обнаруживаю в духовке обуглившиеся останки пирога с мясом и ливером, который
поставил туда в шесть утра. Со всей силы ударяю кулаком в стену. К черту, Бэт! Может, я и не Джимми
Оливер* на кухне, но я встал с петухами, чтобы успеть почистить
долбаную морковку. Все, о чем я попросил – достать долбаную кастрюлю из духовки
утром! Неужели так много?
Швыряю почерневшую посудину в раковину и пускаю
горячую воду, с трудом сдерживаясь. Она не виновата. Она не виновата. Но, Господи всемогущий, я тоже не виноват!
Дверь в комнату Кейт закрыта. Оттуда слабо доносится
низкое буханье музыки. Подношу руку, чтобы постучать в дверь, потом
передумываю. Кейт довольно здравомыслящая девочка, но ведь в конце концов она
еще ребенок. Нормально, что она западает на поп-звезд и шмотки, волнуется из-за
экзаменов, пусть и не помогает мне собирать нашу семью воедино, когда ее мать все
разваливает. В очередной раз.
Нахожу Бэт в спальне. Она сидит на краю незаправленной
постели в бесформенной розовой фланелевой пижаме, свесив ноги в махровых
тапочках. Насколько я могу судить, она не пошевелилась с самого моего ухода.
Меня переполняет дурное предчувствие. Такой я не видел
ее много лет – с тех пор, как Сэм был маленьким. Обращаюсь к ней по имени; она
не отвечает. Даже когда я усаживаюсь перед ней на пол и зову снова, на ее лице
не проскальзывает и тени узнавания.
– Бэт, детка, ну давай, не надо со мной так. Ты должна
постараться.
Бережно беру ее за подбородок большим и указательным
пальцами и разворачиваю лицо к себе. Она моргает, как будто я посветил ей в
глаза фонариком.
– Милая, ты где-то там, внутри. Я не позволю тебе вот
так просто сдаться.
Ее водянисто-голубые глаза ничего не выражают, но, по
крайней мере, остаются осмысленными, с облегчением замечаю я.
– Ну же, любовь моя. Конечно, ты скучаешь по
мальчикам. Они скоро вернутся – когда закончится семестр. Сэму дадут разрешение
на отлучку, и Бен приедет из Оксфорда через какие-то пару недель…
– Я хочу умереть, – произносит моя жена.
Великолепно. Во всяком случае, она еще способна
говорить.
– Ты же знаешь, что на самом деле это не так.
– Не хочу больше так мучиться. Хочу, чтобы все
закончилось. Просто хочу, чтобы меня не было.
Поднимаюсь и зажигаю лампу на прикроватной тумбочке;
комнату заливает свет. Резко задергиваю шторы, которые открыл сегодня утром.
– Это не выход, Бэт. И мне от этого легче не станет. Мы
справимся – мы всегда справлялись. Быть может, стоит обратиться к доктору
Стоуну, пусть выпишет лекарство, более сильное.
– Я больше не хочу лекарств.
А я, черт побери, хочу! Конопля, замаскированная
помидорной рассадой, потихоньку подрастает в парнике у яблони.
– Бэт, милая, ты должна понять, что дальше так
продолжаться не может, – едва сдерживаясь, цежу я сквозь зубы. – Взгляни на
себя: за полдня ты даже не пошевелилась. Ты не удосужилась одеться или вытащить
ужин из духовки, не говоря уже о том, чтобы приглядывать за Кейт. Милая, ведь
ты о себе-то не можешь позаботиться!
Ее лицо, все еще сохраняющее былую красоту, пусто, словно
маска. Не представляю, что творится у нее в голове – если там вообще что-то
творится.
Борюсь с внезапным желанием просто взять и вытряхнуть
из нее ответ. Она ничего не может с собой поделать – я должен все время напоминать
себе об этом.
– Послушай. Если нужно сменить лекарство, милая, мы
так и поступим. Я отпрошусь с работы – улажу как-нибудь, – и мы уедем
ненадолго, сделаем все, что необходимо…
– Неужели ты не понимаешь? – внезапно выкрикивает Бэт.
– Дело не в том, что уехали мальчики. И не в чем-то еще. Все дело во мне.
В том, кто я. Ничего не изменится. Ты не развеселишь меня, не отвлечешь от
моего состояния поездкой на море. Неужели ты сомневаешься в том, что я сама
отдала бы все, лишь бы не быть такой, какая есть? – Она с силой ударяет кулаком
по ноге. – Лучше умереть, чем проснуться в очередной раз утром и почувствовать
себя вот так; и единственная причина, по которой я все еще здесь, – моя
трусость! Из-за трусости я не могу решиться на настоящий поступок!
Бэт прячет лицо в ладони, и я уже собираюсь обнять и
утешить ее, как делал всегда; только теперь я никак не могу выкинуть из головы Эллу.
Сильную, бесстрашную Эллу, которую вмиг подкосило известие о смерти. Я до чертиков
боюсь того, что это может означать для нас, и что я внезапно могу потерять.
Страх выплескивается в гнев.
– Быть может, для тебя смерть – благо. Но как насчет
тех, кого ты оставишь здесь, позади? – жестко спрашиваю я. – Что будет с Беном,
Кейт и Сэмом? Что будет со мной?
– Без меня вам было бы лучше.
К своему стыду, не могу ей возразить. Я утешал и
успокаивал свою мечущуюся жену двадцать один год, прикусывая язык и мирясь с
положением вещей. Может, я и не сдержал всех клятв, да простит меня Бог, зато
оставался верен тому, что действительно имеет значение: она моя жена, в болезни
и здравии. Даже когда ей совсем худо и она не помнит собственного имени. Я
любил с той силой, на какую только был способен, так, как умел любить. Конечно,
у меня случались романы на стороне – в конце концов, я всего лишь человек, – но
ничего серьезного до самой встречи с Эллой. Вдобавок с самого начала Элла дала
понять, что не собирается уходить от мужа, и с темой развода было покончено раз
и навсегда.
И тут вдруг оказалось, что колодец моего сочувствия
иссяк. Я устал тащить Бэт на себе день за днем, день за днем! Устал как сто
чертей. Я устал от ее депрессии, инертности и вечного, непрекращающегося,
долбаного страдания.
– Возьми себя в руки, Бэт, – не выдержав, резко бросаю
я. И выхожу из спальни.
Все началось, когда родилась Кейт. Бэт всегда была
немного взвинченной, однако до тех пор я приписывал ее поведение критическим
дням и творческому темпераменту. Ведь мы познакомились на выставке студенческих
работ в Сент-Мартинс: в ней участвовала и одна из моих кузин. Уже не помню, как
мы разговорились. Разумеется, Бэт не получила диплом: посреди последнего курса
у нас родился Бен.
Мне было двадцать семь, а ей двадцать. Она отличалась эдакой
девической, наивной красотой. В ней сквозило что-то старомодное – и в том, как
она, на манер Алисы в стране чудес, перехватывала лентой светлые, до плеч,
локоны, и в том, как одевалась – в кашемировые двойки, украшая себя жемчугом.
Бэт походила скорее на дебютантку в светском обществе, чем на полуголодную
художницу. Но больше всего меня поразила ранимость, читавшаяся в ее
светло-голубых глазах. Бэт казалась хрупкой, надломленной, нуждающейся в
восстановлении. Я как раз искал подходящий научный проект – и нашел Бэт Ллевеллин.
А еще она могла трахаться, как кролик. Никогда не
встречал женщину, которая хотела бы секса так же, как Бэт; это было неожиданно
– и потому еще более эротично. Предыдущие десять лет я потратил, впадая в
нищету из-за блестящих ужинов и цветов, с помощью которых затаскивал девиц в
постель. И вот теперь скромная английская роза буквально срывала с меня одежду,
не успевал я появиться в дверях.
Я-то, болван, был уверен, что она предохраняется. И
только спустя два месяца после того, как у нее прекратились месячные, она в
своей простодушной манере призналась, что перестала пить таблетки, потому что
ее от них тошнит. Разумеется, я сделал ей предложение и стал думать, как
преподнести весть моей стервозной мамаше: она никогда не любила Бэт.
На нашей свадьбе все пришли к заключению, что мы
идеальная пара. Надо признать, я не был влюблен по уши, и, тем не менее, мы
неплохо уживались; нам было уютно вместе. Вдобавок мы часто занимались любовью,
пусть и незатейливо. Я никогда не скрывал, что хочу жениться на милой простенькой
девушке, которая с радостью взяла бы на себя заботы о доме и семейном очаге,
пока я зарабатываю на кусок хлеба. Мне не нужна была хитрая карьеристка; я достаточно
повидал ошеломительных альфа-самок и не собирался к старости превратиться в
подобие собственного несчастного отца.
Едва мы успели стряхнуть с волос свадебные конфетти,
как я начал сознавать: то, что я принимал за кротость, на самом деле было
апатией, покорность же Бэт по любому вопросу, кроме секса, объясняется не
столько стремлением доставить мне удовольствие, сколько безразличием. Ко всему.
Всегда.
Именно я выбрал первый дом, который мы купили, и мебель,
которой его обставили, и даже подушки для чертова дивана. Я успокаивал себя,
что все дело в гормональных изменениях, – ведь всем известно, что беременные
женщины инертны и малоподвижны. Наверняка это хороший признак, разве нет? Уж
точно лучше, чем швыряться сковородками и донимать мужа вопросами типа «У тебя
кто-то есть?».
Это началось спустя четыре месяца после нашей свадьбы,
когда родился Бен. Маленький бедолага, он, верно, думал, что родился в Бейруте.
Первые месяцы его жизни мы только и делали, что орали друг на друга. Бэт
заливалась слезами всякий раз, когда я покупал цельное молоко вместо
обезжиренного, и едва не сломала мне нос за то, что я забыл записать для нее
серию «Катастрофы», пока она ходила по магазинам. Мы перебили больше тарелок,
чем греки на вечеринке.
Зато между ссорами мы не забывали трахаться. Так что
когда Бену было всего девять недель, Бэт вновь забеременела, и страсти временно
улеглись. Вернувшись, казалось бы, к прежней безмятежности, она часами сидела в
саду, качая Бена в коляске, поглаживая свой растущий живот и вроде бы радуясь
возможности посвятить себя детям и домашним хлопотам.
Когда родилась Кейт, я крепился в ожидании новых канонад
бьющейся посуды… Однако Бэт внезапно погрузилась в вялую депрессию. Приходя
домой, я то и дело заставал ее за мытьем посуды: она стояла, опустив руки в
воду, а по щекам катились слезы; и она не могла объяснить мне, что не так.
Вскоре даже такому несведущему молодому самцу, как я, стало
видно, что это не просто послеродовая депрессия. Бэт перестала есть и пить. Ее
швыряло из крайности в крайность: то она была готова разорвать меня на части,
то вдруг впадала в почти полную неподвижность.
– Она гибнет, Уильям, – предупредила меня Клара (у Бэт
очень чуткая мать), когда Кейт было недели четыре отроду. – Уверена, ты делал
все, что мог. Но Бэт нужна профессиональная помощь. Нельзя бездействовать, давать
ей время и надеяться, что выздоровление произойдет само собой. Бэт никогда не
умела толком управлять собственной жизнью. Тебе придется взять все на себя.
Легче сказать, чем сделать. Я пытался пораньше уходить
с работы, но мне предстояло поднять на ноги свою молодую компанию, и я не мог
сидеть дома с детьми, пока моя жена в коматозном состоянии застывала перед очередным
телесериалом. Все же два раза в неделю я умудрялся по утрам отвозить Бена и
Кейт в ясли при местной церкви и с трудом нанял горничную, которая раз в неделю
являлась «прибраться». В предыдущий раз Бэт сама пошла на поправку; я был
уверен, что стоит еще чуть-чуть потерпеть, и все снова наладится.
Еще через полтора месяца я, вернувшись домой, застал
на пороге полицейских. Вроде бы произошел несчастный случай: дети сидели в
машине, пристегнутые в сиденьях, пока Бэт бегала в мясной магазин. Каким-то
образом ручной тормоз не выдержал, а машина стояла на вершине холма…
– Просто чудо, что никто серьезно не пострадал, сэр, –
говорил молодой полицейский по дороге в больницу. – Машина вашей жены пересекла
четыре полосы движения на шоссе А22, снесла стену сада и застряла в гостиной
одной пожилой леди.
Слава Богу, единственной жертвой стал волнистый
попугайчик старушки: по-видимому, в суматохе он как-то вылетел из клетки и был
съеден соседским котом. В тот вечер, укладывая детей спать, я обнял их крепче
обычного.
– Уильям, я вовсе не хотела им навредить, – жалобно проговорила Бэт позже, когда мы ложились
спать. – Просто Кейт все плакала и никак не унималась, а потом и Бен начал
реветь. Я больше не могла этого вынести, я просто хотела, чтобы они перестали…
Потрясенный ее признанием и в глубине души
устыдившийся того, что сам все так запустил, на следующий же день я повез Бэт к
психиатру. Тот диагностировал тяжелую послеродовую депрессию и назначил курс
антидепрессантов. Когда моя жена стала полагать себя Девой Марией и однажды в
три часа утра принялась наводить порядок на чердаке в ожидании второго
пришествия, врач посадил ее на нейролептики. В ответ она развела в саду за
домом погребальный костер.
Я снова повез ее к психиатру.
– Возможно, следует рассмотреть возможность электрошоковой
терапии, – мрачно произнес он.
Испытав отвращение при одной мысли о том, что к Бэт
подключат электрические провода, я сказал ему, куда засунуть его франкеншейнову
терапию. Всю следующую неделю мы с Кларой дежурили подле Бэт на случай, если ей
придет в голову еще что-нибудь в отношении детей, и подмешивали в еду лекарства
– я выяснил, что она не пьет их, а прячет в ладони.
А потом однажды утром Клара позвонила мне на работу и
сообщила, что поймала Бэт за попыткой накормить четырехмесячную Кейт поваренной
солью – чтобы «очистить ее». Я был вынужден согласиться на электрошок.
Битых два месяца трижды в неделю я возил Бэт в частную
психиатрическую клинику в часе езды от дома, пока Клара и лучшая подруга Бэт Этна
следили за детьми. Я сидел в машине с громадным, беспрерывно пиликающим
мобильником и пытался удержать на плаву свой вялотекущий бизнес, пока жену
обкалывали обезболивающими, прилепляли к ее голове электроды и били током. Она
выходила из дверей клиники, не понимая, кто она есть. Я отвозил ее домой и
укладывал в постель, благодарный судьбе хотя бы за то, что дети слишком малы и
вряд ли запомнят безумную, бессвязно лепечущую женщину, которая шатается по
дому в ночной рубашке в любое время дня и ночи.
Это было похоже на сценарий фильма ужасов… Однако
электрошок сработал. Через несколько недель Бэт пошла на поправку. К тому
времени, как Кейт исполнилось полгода, Бэт уже напоминала себя прежнюю, пусть и
в подавленном состоянии.
Зато оказалось, что терапия оставила громадные пробелы
в ее памяти: часть воспоминаний так и не вернулась. Например, Бэт не могла
вспомнить, как познакомилась со мной, как родила Бена и Кейт. С другой стороны,
в ее провалах были и кое-какие преимущества: хвала Господу, она забыла, что
обожала смотреть «Истэндерс»*. С тех пор Бэт стала рассеянной и нерешительной; ее
уверенность в себе, и прежде незначительная, практически сошла на нет. Моя жена
теперь была готова разреветься от перспективы войти в комнату с незнакомыми
людьми.
Перепады настроения приходилось выравнивать с помощью всевозможных
сочетаний антидепрессантов и транквилизаторов. Иногда Бэт жаловалась, что
потеряла из-за них способность чувствовать: «Знаешь, Уильям, я как будто онемела,
не чувствую ни радости, ни грусти. Кажется, я вообще ничего не ощущаю». Однако,
как только Бэт прекращала принимать лекарства, депрессия медленно, но верно
возвращалась.
К сожалению, медикаменты истребляли еще и ее либидо.
Бэт не только не хотела больше заниматься сексом – она просто-напросто
отказывалась.
Последствия стали разрушительными для нашего брака. Я
не мог общаться с собственной женой ни в спальне, ни за ее пределами; если бы
не дети, честное слово, не знаю, остался бы я с ней.
Как-то раз, когда Кейт было три года, а Бену четыре, я
вернулся из командировки в Дублин (с довольно миловидной брюнеткой, которая
слишком плохо печатала, чтобы зарабатывать себе на жизнь; справедливости ради
надо сказать, что к тому времени мы с Бэт не занимались любовью уже два с половиной
года!) и застал свою жену бегающей совершенно голой по саду возле дома и
раздающей прохожим пятифунтовые банкноты.
– Ну, во всяком случае, теперь мы понимаем, в чем суть
проблемы, – заметил доктор. Он поставил диагноз «маниакальная депрессия» и прописал
литий. – Это поможет вашей жене прийти в себя. Удивительно, что мы не выявили данного
заболевания прежде; вероятно, ему дала толчок послеродовая депрессия. А
лекарства, которые ваша жена принимала с тех пор, подавляли ее проявления. Не
замечали ли вы в ней каких-либо маниакальных склонностей, прежде чем она
впервые забеременела?
– Например?
– Например, неосторожное поведение, неумеренная
энергичность, склонность к чрезмерным тратам и все такое.
– Под ваше описание подходят девяносто процентов моих
бывших девушек – только не Бэт. Впрочем, теперь я припоминаю, что иногда она
рисовала ночами напролет. В один прием заканчивала целые полотна. Но ведь
именно так работают все художники. Ничего другого я не…
– Аномально высокое либидо? – спросил врач, царапая что-то
в блокноте.
– О! – воскликнул я.
Литий помог Бэт контролировать эмоции, не превращаясь
в зомби. По крохам она начала собирать свою прежнюю жизнь. Дела в постели тоже
пошли на лад, хотя секс всегда был моей инициативой; похоже, ее безумный
энтузиазм улетучился навсегда. Порой она все еще плакала над чем-то или с
пугающей страстью бралась за какую-нибудь новую идею (дом был завален
недоконченными шпалерами и недолепленными глиняными горшками), но в общем и
целом тот, кто не видел наших худших дней, никогда не подумал бы, что у нас
проблемы. Я не сомневался, что у Бена и Кейт сохранятся воспоминания лишь о
новой, другой Бэт.
И вот, когда Кейт было девять лет, Бэт вдруг снова
забеременела.
Когда на сроке в двадцать девять недель ее положили на
сохранение, я скорее испугался за жену, чем за ребенка. Беременность вели очень
внимательно. Дозу лития сильно уменьшили, но не отменили из опасения рецидива.
С той самой минуты, как я осознал ненадежность чертовых греческих кондомов (мы
купили их в поездке на Родос), я мог думать лишь о том, как бы роды не навлекли
очередной приступ психоза.
А когда нас ввели в родовое отделение, и ослепительная
блондинка с будоражащей воображение грудью описала возможные осложнения, меня обуял
новый ужас: что я потеряю сына, на спасение которого в материнской утробе мы
потратили столько сил.
– На всякий случай я позаботилась о том, чтобы
присутствовал неонатолог, – добавила врач, – она одна из лучших специалистов.
Обещаю, ваш сын будет в надежных руках.
Вот так я и повстречал Эллу.
* Квартира (фр.) – Здесь и далее примечания переводчика.
** Сестры по крови (фр.).
*Знаменитая
марка американских мотоциклов; компания по производству мотоциклов «Индиан»
основана в
*Здесь обыгрывается английское выражение cap in hand – «с шапкой в руке», имеющее значение «смиренно, униженно, покорно», с beret in hand – «с беретом в руке»; автор подчеркивает, что героиня возвращается домой в Англию, насладившись французской жизнью.
*Марди-Гра, от фр. Mardi Gras, т.е. вторник на Масленой неделе. Праздничный день во Франции, на французских заморских территориях и в бывших колониях; широко отмечается в американском штате Луизиана, в частности, в Новом Орлеане, праздничными карнавальными шествиями.
**Барибал, или Ursus Euarctos americanus (лат.) – североамериканский черный медведь. По образу жизни напоминает бурого медведя, но внешне отличается формой головы и отсутствием горба на спине; уравновешенное животное, известное своим пристрастием к рыбе. Обитает в лесах и горных местностях. Несмотря на название, может иметь коричневую и даже почти белую окраску.
*Hope (англ.) – Надежда.
*Земля Дегтя (Land of Tar) – аллюзия на название дебютного альбома К. Смита «Land of Tar and Cotton»; под Землей Дегтя подразумевается штат Северная Кэролина, где был создан и записан альбом.
*Джеймс
(Джимми) Тревор Оливер (р.
*«Истэндерс» (EastEnders) – популярная телевизионная
мыльная опера, впервые показанная в Великобритании в