Перевод Юлии Моисеенко
МИШЕЛЬ МОРАН
ДОЧЬ КЛЕОПАТРЫ
Посвящается Мэтью,
amor meus, amicus meus[1]
Глава первая
Александрия
12 августа 30 г. до н.э.
В ожидании новостей мы коротали время за игрой в кости. Выбрасывая очередную пару, я почувствовала, как маленькие кубики из слоновой кости липнут к рукам.
– Глаза змеи, – объявила я, обмахиваясь ладонью.
Даже морскому бризу, гулявшему в мраморных залах нашего дворца, не удавалось развеять обжигающую жару, накрывшую город.
– Твоя очередь, – повернулся Александр к матери. Не дождавшись ответа, повторил: – Твоя очередь, мама.
Та не слушала. Лицо матери было обращено к морю, где на востоке высился фаросский маяк, возведённый нашими дальними предками. Мой род, величайший на земле, брал своё начало от самого Александра Македонского. Если бы сегодня отец победил Октавиана, Птолемеи могли бы царствовать ещё триста лет. Но если потери будут множиться…
– Селена, – жалобно обратился ко мне Александр.
Словно кто-нибудь мог сейчас привлечь внимание матери.
– Птолемей, бери кости! – резко произнесла я.
Шестилетний братик заулыбался.
– Мой ход?
– Да, – солгала я, и его радостный смех отозвался эхом в пустых дворцовых залах.
Посмотрев на Александра, я без труда прочла его мысли – возможно, потому что мы с ним близнецы. И прошептала:
– Думаю, они нас не бросят.
– А ты бы как поступила на месте рабов, если бы знала, что скоро здесь будет армия Октавиана?
– Мы этого не знаем, – возмутилась я.
Послышалось гулкое эхо шагов, и мать наконец посмотрела на нас.
– Селена, Александр, Птолемей, на место.
Бросив игру, мы забрались на ложе и прижались друг к другу, но то явились всего лишь наши служанки, Ира и Хармион.
– Ну? Что там? – потребовала ответа мать.
– Воины!
– Чьи?
– Вашего мужа! – вскрикнула Хармион. Она служила семье вот уже двадцать лет, и я никогда не видела, чтобы эта женщина плакала. Сегодня, когда Хармион распахнула дверь, её щёки блестели от слёз. – Они пришли с новостями, ваше величество, и боюсь...
– Не смей этого говорить! – Мама на секунду прикрыла глаза. – Лучше скажи... Мавзолей приготовлен?
Ира сморгнула слёзы с ресниц и кивнула.
– Туда отнесли последние сокровища из дворца. И дрова для… для погребального костра уложены, как вы велели.
Я коснулась руки Александра.
– Не может быть, чтобы отец их не победил. Ему есть за что сражаться.
– Октавиану тоже, – отозвался брат, глядя на кубики у себя в ладонях.
Мы одновременно посмотрели на маму, египетскую царицу Клеопатру Седьмую. Во время правления люди превозносили её как Исиду, а при особом настроении она одевалась как Афродита, однако, в отличие от настоящих богинь, мама не была бессмертна. Я видела, как напряглись от страха её мускулы. В дверь постучали; мама встрепенулась. И хотя ничего другого мы не ждали, она не торопилась открывать, а сперва посмотрела на нас, задержав глаза на каждом по очереди. Марк Антоний был нашим общим отцом, но только Птолемей унаследовал его золотые локоны. Нам с Александром достались мамины тёмно-каштановые кудри, а также янтарный оттенок глаз.
– Молчите, что бы ни услышали, – предостерегла она. И ровным голосом приказала: – Входите.
Я задержала дыхание.
На пороге возник один из отцовских воинов.
– Что случилось? – спросила мать. – Антоний… Скажите мне, что он цел.
– Да, ваше величество, – отвечал воин, отводя взгляд.
Мать облегчённо сжала в руке жемчужное ожерелье.
– Однако ваши корабли отказались вступать в сражение, и к ночи здесь будут люди Октавиана.
При этих словах Александр задохнулся, а я закрыла рот рукой.
– Все корабли? – Она возвысила голос. – Мои войска отказались от боя за собственную царицу?
Юный солдат переступил с ноги на ногу.
– Остались ещё легионы пехотинцев…
– Разве они удержат целую армию Октавиана? – воскликнула мама.
– Нет, ваше величество. Поэтому вам нужно бежать…
– И куда мне бежать, по-твоему? В Индию? Может, в Китай?
Глаза посланца расширились, а маленький Птолемей у меня под боком захныкал.
– Прикажите оставшимся людям наполнить Мавзолей, – велела она. – Перенесите туда всё ценное из дворца.
– А военачальник, ваше величество?
Мы с Александром во все глаза смотрели на маму. Позовёт ли она отца? Может, они вместе дадут отпор войскам Октавиана?
Её нижняя губа дрогнула.
– Передайте Антонию, что нас уже нет в живых.
Я ахнула.
– Мама, нет! – в отчаянии вскричал Александр. – Что подумает отец?
Она прожгла его взглядом через комнату.
– Подумает, что ему незачем возвращаться. – В её голосе зазвучали стальные нотки. – Тогда он покинет Египет и спасётся.
Солдат помедлил.
– А ваше величество? Что вы станете делать?
Слёзы обжигали мне глаза, но я сдержалась. Плачут только дети, а мне уже десять лет.
– Мы отправимся в Мавзолей. Октавиан возомнил, будто может явиться в Египет и взять сокровища Птолемеев из моего дворца, словно гроздь с виноградной лозы. Но я скорее спалю всё дотла! Готовьте две колесницы!
Воин помчался исполнять приказание. Между тем наши слуги уже начинали разбегаться.
– Трусы! Трусы! – кричал им вслед Александр через открытую дверь.
Его не слушали. Женщины покидали дворец в чём были, зная, что армия Октавиана не ведает снисхождения. Из комнат выбегали солдаты с ценными вещами в руках, однако трудно было судить, сколько из этих предметов действительно попадёт в Мавзолей.
Мать повернулась к Хармион.
– Ты не обязана оставаться. Никто не знает, чем кончится этот вечер.
Служанка мужественно покачала головой.
– Значит, мы встретим неизвестное вместе.
Ире едва исполнилось тринадцать, но и она твёрдо выдержала взгляд моей матери.
– Я тоже останусь, – прошептала девушка.
– Тогда идём собирать вещи. Александр, Селена, на каждого – не больше одной дорожной сумки.
Мы бросились прочь по коридорам. У самых дверей моей комнаты Александр внезапно остановился.
– Тебе страшно?
Я кивнула.
– А тебе?
– Вряд ли Октавиан хоть кого-нибудь пощадит. Мы противостояли ему целый год, а помнишь, как он обошёлся с Метулом, столицей япидов?
– Его люди сожгли всё, вплоть до пшеничных полей и скотины. Зато Сегестику огню не предали. Октавиан даже горожан оставил в живых.
– А правителей? – возразил мой брат. – Они все убиты.
– Не станут римские легионеры воевать с детьми. Зачем им это?
– Затем, что наш отец – Марк Антоний!
– Что тогда ждёт Цезариона? – перепугалась я.
– Если кто и в опасности, так в первую очередь он, отпрыск Юлия Цезаря. Думаешь, почему мать его отослала?
Мне представился сводный брат на пути в далёкую Индию. Суждено ли нам снова встретиться?
– А как же Антилл? – тихо спросила я.
Хотя наш отец обзавёлся детьми от первых четырёх жён, не считая, наверное, целой дюжины любовниц, из сводных сестёр и братьев мы хорошо знали только Антилла.
– Если наш враг и вправду настолько жесток, как все говорят, он постарается и его прикончить. Тебя, может быть, не тронут. Ты – девушка. К тому же, такая умная. Когда Октавиан это поймёт…
– Что толку быть умной, если он всё равно сюда явится?
Слёзы брызнули у меня из глаз. Взрослая или нет, я больше не хотела сдерживаться.
Александр молча обнял меня за плечи. Тут в коридор выскочила Ира и закричала:
– Время выходит! Берите вещи!
В комнате я первым делом отыскала альбом с рисунками. Потом натолкала в сумку побольше чернильниц и чистых папирусов. Наконец подняв глаза, увидела у дверей Александра и маму, успевшую сменить греческий хитон на традиционное одеяние царицы Египта – прозрачное платье из голубого шёлка, ниспадающее до самого пола. На шее сверкали нити морских жемчужин розового цвета, а на голове – золотая корона в виде грифа, знак Исиды. Передо мной словно возникла переливающаяся грёза в лазурных и золотых тонах. Мама ещё продолжала держаться с царским достоинством, но я заметила, какие тревожные взгляды она бросает в спины разбегающимся слугам.
– Пора!
Вслед за нами потянулась цепочка солдат; интересно, что с ними станется, когда нас здесь не будет? Те, кто поумнее, сами сложат оружие, но и это может их не спасти. Октавиан, по словам отца, не щадит противников. Он бы и мать родную убил, вздумай она очернить его имя.
Во дворе нас ожидали две колесницы.
– Поедешь со мной, – сказал Александр.
Служанка Ира присоединилась к нам, и, когда лошади пустились вскачь, брат взял меня за руку. Как только мы миновали ворота, из царской гавани донеслись призывные крики чаек, ныряющих прямо в бурные волны прибоя. Я потянула носом солёный воздух и резко выдохнула. Привыкнув к слепящему солнцу, глаза различили тысячи жителей Александрии, заполнивших улицы. Брат ещё крепче сжал мою ладонь. Что на уме у этих людей? Невозможно представить, однако они стояли недвижно, словно камыши в безветренный день, по всей дороге, ведущей от царского дворца к Мавзолею, и молча смотрели, как проезжают наши колесницы. И вдруг, один за другим, начали опускаться на колени. Ира громко всхлипнула.
Александр повернулся ко мне.
– Им нужно бежать отсюда! Бежать со всех ног!
– Может, они не верят, что скоро сюда прибудет армия Октавиана.
– Это известно каждому. Весь дворец уже знает.
– Тогда они задержались ради нас. В надежде, что боги услышат наши молитвы.
– Ну и глупцы, – с горечью произнес брат, покачав головой.
Купол фамильного Мавзолея высился над горизонтом – у самого края моря, на мысе Лохиас. В добрые времена мы часто наведывались туда, чтобы понаблюдать за работой строителей, и теперь я пыталась представить себе, как это будет – без грохота молотков и гула голосов. Одиноко, подумалось мне. И страшно.
Колонный зал внутри Мавзолея вёл к чертогу, где в ожидании стояли саркофаги, предназначенные для отца и матери. Оттуда можно было подняться по лестнице в верхние комнаты, окна которых сейчас залил солнечный свет, но в нижние не проникал ни единый луч; при мысли об этом я передёрнулась от озноба. Лошади резко встали у деревянных ворот, и солдаты раздвинулись, уступая дорогу.
– Ваше величество, – промолвили они, пав на колени перед царицей, – что нам делать?
Она посмотрела на старшего и в отчаянии спросила:
– Есть надежда, что мы разобьём их?
Воин отвёл глаза.
– Простите, ваше величество.
– Ну так бегите!
Мужчины поднялись на ноги.
– А как же… как же сражение? – потрясённо проговорили они.
– Сражение? – с горечью произнесла мама. – Октавиан победил и вскоре объявит свои условия; я буду ожидать здесь, в то время как мои люди ползают и пресмыкаются у ног врага.
Невдалеке заголосила жрица, возвещая прибытие воинов Октавиана, и мать посмотрела на нас.
– Туда! – прокричала она. – Все внутрь!
Обернувшись на бегу, я увидела побелевшие лица солдат. В Мавзолее не ощущался летний зной. Понемногу глаза привыкли к темноте. Вдруг при свете, пролившемся через открытую дверь, перед нами засияли дворцовые сокровища. В сундуках из слоновой кости мерцали серебряные и золотые монеты; тяжёлое ложе из древесины кедра, установленное между саркофагами, было усеяно редкостными жемчужинами. Ира дрожала, кутаясь в длинный льняной плащ, а Хармион обвела взглядом груды сложенных по кругу дров, и её глаза наполнились горькими слезами.
– Закройте двери! – велела мама. – Заприте их как можно крепче!
– А что будет с Антиллом? – встревоженно спросил Александр. – Он сражается…
– Пусть бежит вместе с вашим отцом!
С грохотом захлопнув двери, Ира задвинула железный засов, и наступила мёртвая тишина. Слышалось только потрескивание факелов. Птолемей заплакал.
– Тихо! – прикрикнула мать.
Приблизившись к ложу, я взяла мальчика на руки.
– Всё будет хорошо. Смотри, – ласково прибавила я, – ведь мы же вместе.
– Где папа? – выкрикнул он.
– Придёт, – отвечала я, гладя его по руке.
Братишка почувствовал мою ложь и завопил высоким голосом.
– Отец! – плакал он. – Отец!
Мать подошла к нему через комнату и ударила по лицу. На нежной щеке отпечатался след от ладони. Малыш замолчал; его нижняя губа задрожала, и Хармион забрала у меня братишку, пока он снова не разревелся.
– Простите, – сорвалось с моих уст. – Я только хотела его успокоить.
Мать поднялась по мраморной лестнице на второй этаж, а мы с Александром сели на нижней ступеньке.
– Видишь, как вредно быть доброй? – произнёс он и покачал головой. – Лучше бы ты его шлёпнула.
– Птолемей – ребёнок.
– А мама сражается за свою корону. Думаешь, ей приятно слушать, как он причитает и зовёт отца?
Обняв колени, я поглядела на груды дров.
– Она ведь не подожжёт Мавзолей. Это всего лишь способ отпугнуть Октавиана. Говорят, его людям годами не выдавали жалованья. Ему нужна наша мама. Ему нужно всё это.
Брат промолчал. Только встряхнул на ладони пару игральных костей. Потом ещё и ещё.
– Прекрати, – не сдержалась я.
– Сходи к ней.
Я подняла глаза: мама сидела на резном деревянном ложе и неотрывно смотрела на море. Тёплый бриз развевал тонкий шёлк платья.
– Разозлится.
– На тебя – нет. Ты – её маленькая луна.
Александра Гелиоса назвали в честь солнца, а мне досталось имя ночного светила. И хотя мама часто повторяла, что её маленькая луна всегда всё делает правильно, я почему-то медлила.
– Она не должна быть сейчас в одиночестве. Ей страшно, Селена.
Я взошла по ступенькам. Мама не обернулась. Её тяжёлые косы, увитые гроздьями жемчуга, венчала корона-гриф, который жадно тянулся к морю, словно желал улететь. Я присела рядом на ложе и стала смотреть в ту же сторону. На бескрайних голубых просторах пестрели сотни надутых парусов. Все корабли направлялись в гавань «Безопасное возвращение». Никакого сражения. Никаких попыток сопротивляться. Год назад наши суда потерпели разгромное поражение при Акциуме, и теперь они просто сдались.
– Мальчишка, – промолвила мать, не взглянув на меня. – Решил отобрать у Антония половину Рима, глупец. Юлий был величайшим из мужей, но даже его нашли мёртвым в Сенате.
– Я думала, наш отец – величайший из римских мужей.
Она обернулась. Её светло-карие очи сияли почти как золото.
– Юлий ценил свою власть превыше всего. А твой отец любит лишь вино и гонки на колесницах.
– И тебя.
Уголки её губ изогнулись книзу.
– Да. – Мама уже снова смотрела на волны. В первый раз вода решила судьбу нашей династии, когда погиб Александр Македонский. Империя начала распадаться, и его сводный брат Птолемей отплыл в Египет, чтобы облечься царственной властью. И вот теперь то же самое море сменило милость на гнев. – Я велела сказать Октавиану, что готова к переговорам. Даже послала ему свой скипетр, но не дождалась ответа. Значит, Фивы не будут восстановлены. – Мама всегда мечтала возродить этот город, разрушенный рукой Птолемея Девятого, в наказание за бунт горожан, за шестнадцать лет до её рождения. – Сегодня мой самый последний день на египетском троне.
Меня испугал её обречённый голос.
– На что же нам остаётся надеяться?
– Говорят, Октавиана растила Юлиева сестра. Может быть, он ещё пожелает, чтобы Юлиев сын взошёл на престол.
– Как по-твоему, где сейчас Цезарион?
Я знала, что в это мгновение перед её мысленным взором возникли его широкие плечи и чарующая улыбка.
– В городе Веронике, с наставником, ожидает ближайшего корабля на Индию, – с надеждой проговорила она.
После битвы при Акциуме старшему брату пришлось бежать, а просватанной за Александра царевне Иотапе – вернуться в Мидию. Нас разметало ветром, словно листья. Увидев мой взгляд, мама сняла с шеи ожерелье из розовых жемчужин.
– Оно защищает от всякого зла, Селена. Теперь пусть оберегает тебя.
Я почувствовала, как на грудь опустилась холодная золотая подвеска с маленькими ониксами.
Тут мама резко выпрямилась.
– Что там?
Я затаила дыхание. Сквозь грохот прибоя до нас доносились удары в дверь.
– Это он?! – воскликнула мама, и я проследовала за краем её лазурной туники вниз по лестнице.
Александр с посеревшим лицом застыл у двери.
– Нет, это наш отец, – вымолвил он и почему-то вытянул руки, будто не желал подпускать нас ближе. – Он пытался покончить с собой. Он умирает, мама!
– Антоний! – закричала она, прижимаясь лицом к железной решётке. – Антоний, что ты наделал! – Ответа мы с Александром не расслышали. Мать покачала головой и проговорила: – Не могу. Если дверь открыть, любой из твоих солдат захватит нас ради выкупа.
– Пожалуйста! – взмолился мой брат. – Он умирает!
– Открывать нельзя... – начала Хармион.
– Так ведь есть окно! – воскликнула я.
Мама уже бежала вверх по ступеням, и мы пятеро следовали за ней по пятам. Мавзолей был ещё не достроен – кто знал, что в нём так быстро возникнет нужда? Всюду лежали оставленные строителями рабочие инструменты, и мать приказала:
– Александр, верёвку!
А сама распахнула решетчатые ставни окна, выходящего на храм Исиды. Где-то внизу волны бились в восточные окна. Не могу сказать, как быстро ей удалось совершить невообразимое. Конечно, с помощью Иры и Александра. В общем, едва лишь окровавленные носилки с отцом привязали к верёвке, мать подняла его на второй этаж и, втащив, положила на пол Мавзолея.
Я застыла, прижавшись к мраморной стене спиной. Умолкли радостные крики чаек, и моря не стало, и не было больше ни слуг, ни даже солдат. Остался один отец – и рана меж ребёр, там, где он пронзил себя собственным клинком. До слуха долетало судорожное дыхание брата, но самого его я не видела. Потому что смотрела на руки матери, обагрившиеся от прикосновения к отцовским одеждам.
– Антоний! – воскликнула она. – Антоний! – И прижалась щекой к его груди. – Знаешь ли, что посулил Октавиан после битвы при Акциуме? Что не станет посягать на египетский престол, если только по моему приказу тебя убьют. Но я не сделала этого! Слышишь, не сделала! – Мама уже была близка к припадку. – И вот… что же ты натворил!
У него задрожали веки. Я никогда не видела, чтобы отец испытывал боль. Он был воплощённым Дионисом, чем-то большим, чем жизнь, и ни один мужчина не мог с ним сравниться ни ростом, ни быстротой движений, ни силой. Отец хохотал громче всех и шире всех улыбался. Но сегодня прекрасная загорелая кожа осталась без кровинки, а волосы взмокли от пота. Отца было трудно узнать без греческих одеяний и золотой короны в виде листьев плюща; скорее он походил на простого смертного, на римского легионера, который еле ворочает языком.
– Мне сказали, что ты умерла.
– По моему приказу. Я хотела, чтоб ты бежал, а не убивал себя. Ещё не всё кончено, Антоний.
Однако его глаза уже затягивала мутная пелена.
– Где мои солнце и луна? – прошептал отец.
Александр взял меня за руку и повёл за собой. Наверное, я бы не справилась без его помощи.
– Селена… – Взгляд умирающего упал на меня. – Селена, ты не подашь отцу вина?
– Папа, это Мавзолей, здесь нет…
Но он уже не понимал моих слов.
– Доброго хиосского вина…
Мама всхлипнула.
– Не плачь. – Он ласково прикоснулся к её волосам, прошептал: – Наконец-то я становлюсь Дионисом, – и, собрав последние силы, сжал мамину руку.
– Живи, ты мне нужен, – взмолилась царица. И вдруг пронзительно закричала: – Антоний! Антоний!
Умирающий смежил веки. Мама приникла к нему всем телом, прижала к груди и, призывая Исиду, просила вернуть ему жизнь. Мы слышали, как приближаются к воротам гробницы римские воины. Бриз разносил над морем их странный монотонный напев.
– Что это? – со страхом спросил Александр.
– Evocatio, – прошептала Хармион. – Они заклинают наших богов перейти на сторону Октавиана и принять его как законного правителя.
– Боги нас никогда не оставят! – разгневанно закричала царица, и перепуганный Птолемей уткнулся личиком в колени служанки.
Мать поднялась; лазоревый шёлк её платья покрылся багровыми пятнами. Кровь была на груди, на руках, даже на косах.
– Вниз! Если они взломают дверь, мы подожжём тут все дрова!
Уходя вслед за другими, я обернулась посмотреть на отцовское тело: может быть, ещё шелохнётся?
– Его больше нет, Селена, – промолвил брат сквозь слёзы.
– А вдруг…
– Его больше нет. И только богам известно, что стало с Антиллом.
У меня сжалось горло; внезапно в чертоге словно не стало воздуха. Поднявшись по лестнице, мать протянула служанкам по кинжалу.
– Наблюдайте за окнами, – приказала она. – Если кто-нибудь ворвётся сюда – вам известно, что делать. – И устремилась вниз, оставляя кровавые следы на ступенях.
Мы с братьями последовали за ней. Солдаты уже колотили в дверь и по очереди прижимались лицами к решётке.
– Держитесь у меня за спиной, – велела царица и двинулась вперёд.
Мы трое повиновались, и я невольно впилась ногтями в руку Александра.
Как только мама появилась перед решёткой, послышался гул голосов. Один из солдат приказал нам сдаваться. Тогда она вздёрнула подбородок, так что сердоликовые глаза грифа уставились прямо на римлян.
– Я сдамся, – провозгласила царица черед железную решётку, – если Октавиан поклянётся, что египетским царством будет править Цезарион.
Мы подошли чуть ближе, чтобы расслышать ответ солдата.
– Ваше величество, этого я не могу обещать. Однако смею заверить, вас ожидает уважительное и мягкое обращение.
– Не нужна мне ваша мягкость! – выкрикнула она. – Цезарион – сын Юлия Цезаря и законный наследник египетского трона. Птолемеи правили этой страной почти триста лет. А что намерены сделать вы? Установить здесь римское господство? Сжечь Александрийскую библиотеку и творить убийства на улицах величайшего города в мире? Думаете, люди на это согласятся?
– Ваши люди лезут из кожи вон, чтобы заверить Цезаря Октавиана в своём почтении.
Мать отшатнулась, точно солдат ударил её.
– Он что же, присвоил имя Юлия?
– Октавиан – его приёмный сын и наследник.
– А Цезарион – дитя по крови! Стало быть, они братья.
Надо же, мне это никогда не приходило в голову. Я подошла поближе, чтобы взглянуть на солдата через решётку, и вдруг почувствовала на талии чью-то сильную руку. В шею уткнулось холодное лезвие.
– Мама! – крикнула я.
Александр хотел броситься на защиту, но тут со второго этажа на нас обрушились римские воины, проникшие через открытое окно. Двое схватили Иру и Хармион, а третий крепко держал Птолемея за руку.
Царица вытащила кинжал из ножен у пояса, однако было поздно. Широкоплечий римлянин выкрутил ей запястье, в то время как его товарищ отпер тяжёлую дверь.
– Пустите меня!
В голосе матери прозвучало столь грозное предупреждение, что, хотя вражеские солдаты и не обязаны были подчиняться, мужчина поспешил убрать руку, как только отнял оружие.
А ведь мог бы легко сломать ей предплечье, если бы захотел. Могучим телосложением он походил на отца, и я задалась вопросом: может быть, это и есть Октавиан?
– Доставить их во дворец, – резко бросил римлянин. – Цезарь желает поговорить с ней, прежде чем обратиться к жителям Александрии.
Мама вздёрнула подбородок.
– А вы кто?
– Агриппа. Бывший римский консул и главнокомандующий морскими силами Цезаря.
Мы с Александром переглянулись из разных углов чертога. Агриппа – тот самый, кто победил отца при Акциуме. Тайная причина каждой военной победы Октавиана. Человек, которого папа боялся сильнее всех. По рассказам отца, ему шёл тридцать первый – тридцать второй год, но круглое и гладкое лицо смотрелось гораздо моложе.
– Агриппа, – с нежностью произнесла царица, словно лаская шёлк. Она говорила на латыни и почему-то с акцентом, хотя умела бегло изъясняться на восьми разных наречиях. – Видишь эти сокровища? – Мать показала на пол, устланный шкурами леопардов и почти до отказа заставленный тяжёлыми коваными сундуками из золота и серебра. – Всё это может сделаться твоим. Зачем отдавать добычу Октавиану, когда ты – единственный победитель Антония?
Агриппа прищурился.
– Предлагаешь мне обмануть Цезаря? С тобой?
– Я только говорю, что народ принял бы тебя как нового фараона. Конец войне. Конец кровопролитию. Мы стали бы править, как Исида и Геркулес.
Мужчина, державший меня, усмехнулся, и мамин взгляд метнулся к нему.
– Предлагать Агриппе предательство, – промолвил воин, – то же самое, что уговаривать море не видеться с берегами.
Тот, о ком зашла речь, крепко сжал рукоять меча.
– Она в отчаянии; сама не ведает, что несёт. Стереги сокровища, Юба, и…
– Юба, – произнесла царица со всем отвращением, на какое только была способна. – Я тебя знаю.
Она шагнула вперёд, и воин разжал руки. Всё равно я уже не могла убежать, ведь Мавзолей оцепили солдаты Октавиана. Прижавшись друг к другу, мы с Александром смотрели, как мама надвигается на мужчину с длинными – длиннее, чем у любого из римлян – чёрными волосами.
– Твоя мать была гречанкой, отец проиграл сражение Юлию Цезарю, и вот, посмотри на себя, – проговорила царица, презрительно глядя на кожаную кирасу и обоюдоострый клинок. – Настоящий римлянин. Как бы они тобой гордились!
Юба стиснул челюсти.
– На вашем месте я поберёг бы красноречие для встречи с Октавианом.
– Что же он сам не явился? Где этот могущественный победитель цариц?
– Должно быть, осматривает свой новый дворец, – ответил Юба.
Его слова застали маму врасплох. Внезапно лишившись уверенности, она обратилась к Агриппе.
– Не вздумай вести меня к нему.
– Другого выбора нет.
– А как же мой муж?
Царица подняла взгляд туда, где лежало залитое солнечными лучами отцовское тело.
Главнокомандующий поморщился: Рим до сих пор не желал признавать законность их брака.
– Его похоронят с почестями, как подобает консулу.
– Здесь? В моём Мавзолее?
Агриппа кивнул.
– Да, если пожелаете.
– А дети?
– Отправятся с вами.
– Да, но… что насчёт Цезариона?
Я заметила быстрые взгляды, которыми он обменялся с Юбой, и в груди что-то болезненно сжалось.
– Об этом вам лучше спросить у Цезаря.
Глава вторая
Мама тревожно ходила из угла в угол. Окровавленные одежды она сменила на пурпурно-золотые, желая напомнить Октавиану о своём пока ещё царском положении. Но даже новое жемчужное ожерелье на шее не позволяло забыть, что она – пленница. За каждым окном на ветру качались алые гребни на шлемах римских солдат; когда мать попыталась выйти за дверь, то и там обнаружила стражей.
Мы стали заложниками в собственном дворце. Залы, ещё недавно звеневшие от раскатистого отцовского смеха, теперь оглашались отрывистыми хриплыми выкриками. Из внутренних дворов не доносилась оживлённая болтовня служанок. Конец весёлым ужинам на озарённой свечами палубе. Никогда больше мне не сидеть на коленях отца, слушая рассказы о триумфальном шествии по Эфесу. Мы с братьями теснее прижались друг к другу на мамином ложе.
– Почему он медлит? – Она всё ходила туда и сюда, пока у меня не закружилась голова. – Я хочу знать, что творится снаружи!
Ира и Хармион умоляли её присесть. В своих простых белоснежных туниках они напомнили мне гусынь. Гусынь, которые даже не знают, что их обрекли на заклание. А иначе зачем Октавиану выставлять стражу?
– Он убьёт нас, – шепнула я. – Мы никогда не выйдем на свободу.
Раздался стук в дверь, и мама застыла на месте. Потом пересекла комнату, чтобы отворить дверь. На пороге возникло трое мужчин.
– Что? Где он? – воскликнула царица.
Александр, спустившись с ложа, показал пальцем на человека, стоявшего между Юбой и Агриппой:
– Вот он!
Мать отступила на шаг. Светловолосый сероглазый мужчина был в самой обычной toga virilis. В сандалиях на очень толстой подошве он казался чуть выше ростом, однако даже это не придавало ему ни малейшего сходства с нашим отцом. Щуплый, худой, невзрачный, как одна из бесчисленных белых ракушек на берегу. Но кто ещё посмел бы надеть кольцо с печаткой Юлия Цезаря?
– Так ты и есть Октавиан? – заговорила царица по-гречески, на языке деловой переписки Египта.
– Ты что же, не знаешь латыни? – вмешался Юба.
– Конечно, пожалуйста, – улыбнулась мама. – Если ему так будет угодно.
Я-то прекрасно поняла, что у неё на уме. Александрия владела величайшей библиотекой в мире, и вот это сокровище перешло в руки человека, который даже не изъясняется по-гречески.
– Так ты и есть Октавиан? – повторила она на латыни.
Низкорослый мужчина выступил вперёд.
– Да, это я. А ты, должно быть, царица Клеопатра?
– Тебе лучше знать, – ответила мама, присаживаясь. – Я всё ещё царица?
Юба улыбнулся, но его властелин только сжал губы.
– Пока – да. Можно мне сесть?
Мать указала на длинную синюю кушетку, откуда немедленно встали Хармион с Ирой и перебрались к нам на кровать. Октавиан даже взглядом не повёл в их сторону. Он пристально смотрел на царицу – так, словно в любое мгновение она могла отрастить себе крылья и улететь. Итак, самозваный Цезарь уселся, а его спутники продолжали стоять.
– Говорят, будто бы ты пыталась совратить моего полководца?
Мама пронзила Агриппу злобным взглядом, однако возражать не стала.
– Можешь не удивляться. Было время, когда твои чары обворожили моего дядю. И Марка Антония. Агриппа – человек из другого теста.
Все в комнате посмотрели на него, и суровый муж, облечённый царственной властью, не выдержав, потупился.
– На свете не сыщется более скромного или верного человека, чем он, – продолжал Октавиан. – Агриппа на предательство не способен. И Юба тоже. Полагаю, тебе известно: его отец был царём Нумидии. Потом, проиграв битву Юлию Цезарю, он отдал своего младшего сына Риму, а сам покончил с жизнью.
Мать жёстко выпрямилась.
– Это твой способ сказать мне, что я потеряю престол?
Октавиан промолчал.
– А как же Цезарион?
– Боюсь, твой сын тоже не сможет занять место на троне.
Мама слегка побледнела.
– Почему?
– Потому что Цезарион убит. И Антилл тоже.
Царица впилась пальцами в подлокотники кресла, а я зажала рот ладонью.
– Впрочем, – прибавил Октавиан, – я позволю похоронить их рядом с Марком Антонием внутри вашего Мавзолея.
– Цезарион! – закричала мама, и победитель отвёл глаза. – Только не он, нет!
Её гордость. Её любимец. В голосе матери слышались неизбывная мука, и ужас, и боль предательства. Вот когда я отчётливо поняла: evocatio всё-таки принёс плоды. Боги оставили нас, обратившись к Риму. Спрятав лицо в ладони, я зарыдала, а наша мама от горя стала рвать на себе одежду.
– Угомоните её! – угрожающе рявкнул Октавиан.
Агриппа протянул руки. Царица исступлённо замотала головой.
– Это же был твой брат! – выкрикнула она. – Потомок Юлия Цезаря. Понимаешь, что ты наделал? Прикончил брата!
– А ты – сестру, – напомнил Октавиан. И даже не шелохнулся, когда мама в ярости вскочила на ноги. – Через три дня вы с детьми отплываете вместе со мною в Рим, где примете участие в триумфальном шествии.
– Я не позволю выставлять себя напоказ перед римлянами!
Переглянувшись с Юбой, Октавиан поднялся.
– Куда ты направился? – воскликнула мать.
– В усыпальницу Александра Македонского, величайшего в мире завоевателя, – бросил Октавиан у самой двери. – А потом – в Гимназию: пора обратиться к своему народу. – Его стальные глаза вдруг задержались на мне. – Может быть, дети пойдут со мной?
Я бросилась к матери и, пав на колени, припала к любимым ногам.
– Не отсылай нас с ним, пожалуйста, мама, не надо!
Её колотила дрожь. Царица даже не опустила глаз: она смотрела только на Октавиана. Казалось, они безмолвно сказали что-то друг другу, и мама кивнула:
– Да. Забирай детей.
– Нет, не пойду! – разрыдалась я.
– Давай, – потянулся ко мне Юба.
Я вырвала руку и закричала:
– Не заставляй нас уходить! Прошу тебя!
Птолемей заплакал, и Александр присоединился к моим горячим мольбам.
Царица всплеснула руками:
– Прочь! Ира, Хармион, уведите их отсюда!
Я не понимала, что происходит. Хармион подтолкнула нас к двери, где мать обняла Александра, после чего притронулась к моему жемчужному ожерелью, нежно погладила волосы, руки, щёки.
– Мама! – не унималась я.
– Ш-ш-ш.
Она приложила палец к моим губам, а затем посадила Птолемея к себе на колени, чтобы зарыться лицом в его мягкие кудри.
Октавиан терпеливо ждал, и мне это показалось странным.
– Слушайте всё, что скажет вам Цезарь, – произнесла мама. – Делайте всё, что вам скажут, ты понимаешь, Селена? Александр, будь осторожен. И позаботься о них.
С этими словами царица поднялась, и прежде чем на её лице отразились какие-либо чувства, Хармион захлопнула дверь, оставив нас наедине с врагами.
– Держитесь рядом и молчите, – предупредил Агриппа. – Сначала идём в усыпальницу Александра, потом – в Гимназию.
Мы с братьями шли, взявшись за руки, и с трудом узнавали собственный дворец. Римляне кишели повсюду, выискивая сокровища для казны Октавиана. Резные кедровые кресла, некогда украшавшие главные залы, бесследно пропали. На наших глазах исчезало всё, имевшее хоть какую-то ценность: крытые шёлком кушетки, подушки, вазы чёрного дерева на длинных серебряных треногах.
– Откуда он может знать, – шепотом обратилась я к Александру по-гречески, – что солдаты не разворовывают вещи для себя?
– Они не настолько глупы, – ответил Юба на безупречном греческом языке.
Брат предостерегающе посмотрел на меня.
Тут Октавиану впервые пришло на ум заметить нас.
– А что, близнецы довольно красивы, правда? Кажется, они пошли больше в мать, чем в отца. Ты – Александр Гелиос?
– Да, или просто Александр, ваше величество, – кивнул брат.
– Это не царь, – поправил Юба. – У нас его называют Цезарем.
Александр покраснел, а меня затошнило при мысли о том, что он разговаривает с убийцей наших братьев.
– Да, Цезарь.
– Ну а твоя сестра?
– Клеопатра Селена. Обычно просто Селена.
– Луна и солнце, – усмехнулся Юба. – Как интересно.
– А мальчик? – спросил Агриппа.
– Птолемей, – пояснил Александр.
Октавиан скрипнул зубами.
– Этот больше напоминает отца.
Я крепче сжала руку братишки. Уже в переднем внутреннем дворе Агриппа вновь повернулся к нам:
– Не вздумайте открывать рот, пока к вам не обратятся, ясно?
Мы трое кивнули.
– Тогда приготовьтесь, – предупредил он, распахивая дворцовые двери.
На город спустился вечер, и впереди мерцали тысячи факелов. Казалось, все горожане от мала до велика сегодня высыпали на улицы, чтобы прийти к Гимназии. Охранники у ворот приветствовали Октавиана, выбросив правую руку вперёд ладонью вниз.
– Тут ни верхом, ни на колеснице не проехать, – заметил Юба, разглядывая толпу.
Октавиан посмотрел на каносскую дорогу.
– Значит, пойдём пешком.
Юба напрягся и проверил, на месте ли меч и кинжал у бедра. Нумидиец оказался моложе, чем я сначала предположила; похоже, ему не исполнилось и двадцати, однако сам Октавиан доверил этому человеку свою жизнь. И, возможно, сделал ошибку. Вдруг ещё до отплытия в Рим кто-нибудь из верных людей отца прикончит ненавистного завоевателя.
Мы подождали, пока соберётся небольшая свита (несколько египтян и греков, но в основном солдаты, изъяснявшиеся на латыни с ужасным акцентом), и тронулись в путь от дворца к усыпальнице. Любой высокий сановник, побывавший в Александрии, наведывался почтить останки нашего великого предка, и Октавиан не стал исключением.
Мне очень хотелось поговорить с Александром, однако Агриппа строго велел молчать, и чтобы не плакать о погибшем отце, о Цезарионе или Антилле я внимательно смотрела по сторонам. Доведётся ли нам ещё когда-нибудь увидеть улицы Александрии? В горле словно застрял комок, и я мучительно сглотнула. По левую руку остался великий амфитеатр. Как часто мы здесь бывали вместе с папой. Царская ложа располагалась на такой высоте, что из неё открывался вид на остров Антиродос. Дальше стоял Мусейон. Сюда мать послала отца заниматься греческим языком под началом лучших преподавателей, чтобы сделать из него культурного человека. Мы с Александром учились в этих стенах с семилетнего возраста, расхаживая по мраморным залам в обществе образованных мужей, чьи бороды терялись в складках развевающихся гиматиев. К северу от Мусейона высились колонны Библиотеки. Там, на длинных полках из кедра, нашли пристанище полмиллиона свитков; учёные со всего мира приезжали, чтобы приобщиться к собранным в них знаниям. Сегодня в колонных залах царила тьма, и даже весёлые огоньки, всегда озарявшие портики изнутри, кто-то успел задуть. Читатели оставили свои занятия и торопились к Гимназии, чтобы своими ушами услышать, какая судьба ожидает Египет. Я безмолвно сморгнула слёзы с ресниц.
У тяжёлых ворот нас встречал знакомый учёный-грек (мы часто виделись во дворце) с ключом в руках. Когда створки распахнулись, Агриппа шепнул:
– Mea Fortuna![2]
Октавиан отступил на шаг, и меня охватила гордость. Я, наверное, дюжину раз рисовала великолепную Сому, и Александр никак не мог понять, почему. Его совершенно не впечатляли ни сияющий мраморный купол, ни прекрасные линии солидных колон, уходивших стройными рядами в ночь подобно белым солдатам.
– Когда это возвели? – спросил Октавиан.
При этом он обратился не к Александру и не ко мне, а посмотрел на Юбу.
– Триста лет назад, – отвечал тот. – Говорят, будто саркофаг высечен из хрусталя и будто покойный поныне одет в золотую кирасу.
Теперь уже Октавиан повернулся к нам:
– Это правда?
Я промолчала. Брат утвердительно кивнул:
– Да.
– А тело? – продолжал допытываться у Юбы Октавиан. – Как оно попало сюда из Македонии?
– Украдено сводным братом, Птолемеем.
Мы миновали тяжёлые бронзовые двери. Пустой коридор наполняли струйки лавандового дыма, курившегося над кованой треногой. Мы впустили ночной сквозняк, и огонь от пылающих факелов, закреплённых на стенах железными скобами, затрепетал на ветру. Жрецы продолжали заниматься своими обязанностями. Перед нами явился старец в золотых одеяниях.
– За мной, – сказал он, и стало ясно: нас тут ожидали.
Мы долго шагали за ним по запутанным коридорам, и даже солдаты, болтавшие всю дорогу точно трещотки, не умолкая даже затем, чтобы набрать в грудь воздуха, теперь не издавали ни звука и восторженно рассматривали при тусклом сиянии жреческого светильника изображённые на стенах деяния Александра Македонского. Я столько раз копировала эти мозаики в свой альбом, что помнила их наизусть. Вот юный царь со своими жёнами, Роксаной и Статирой. А вот он возлёг с Гефестионом – военачальником, которого полюбил сильнее прочих. На последних мозаиках Александр Македонский покорял Анатолию, Финикию, Египет и обширное Месопотамское царство. Октавиан прикоснулся к рисованным локонам великого полководца.
– Он и вправду был белокурым?
Жрец нахмурился: видно, впервые слышал подобный вопрос.
– Цезарь, его изобразили точно таким, как при жизни.
Октавиан издал самодовольный смешок, и я наконец поняла, для чего мы здесь. Между его лицом и портретом на стене трудно было не заметить определённого сходства. Чистая кожа, маленький рот, прямая линия носа, светлые глаза… Значит, Октавиан вообразил себя наследником Александра, новым завоевателем не только Египта, но и целого мира. И разве покойный дядя, Гай Юлий Цезарь, не положил начало его победоносным походам?
Перед нами возникла лестница, уходящая в глубокую темноту, и Птолемей жалобно всхлипнул.
– Потерпи, несколько ступенек – и всё, – прошептала я.
И увидев, что он собирается спорить, прижала палец к губам.
Старец пошёл вперёд, указывая дорогу. Мёртвую тишину нарушали только шорох наших шагов и еле слышное потрескивание факелов. Юба спустился последним. Когда за нами захлопнулась дверь, младший брат испуганно вскрикнул.
– Только не здесь! – рассерженно прошипел Александр, зажав ему рот ладонью. – Нечего тут бояться.
Впрочем, никто и не думал обращать внимание на Птолемея. Взоры мужчин приковало к себе хрустальное ложе величайшего в мире царя. В сумеречном чертоге стоял насыщенный запах корицы, мирры и кассии.
Неуверенными шагами Октавиан приблизился к саркофагу, и жрец поднял крышку, чтобы все могли увидеть героя таким, каким он был когда-то. Послышались восхищённые вздохи. Даже маленький Птолемей потянулся вперёд.
– Всего лишь тридцать два года, – проговорил Октавиан, уставившись на царственный лик, овеянный трёхсотлетним покоем, и необычайно крупные розовые ладони, сложенные поверх кирасы на могучей груди.
А потом подозвал Агриппу и Юбу, чтобы те встали рядом. Хотя его волосы действительно были очень близкого золотого оттенка, широкоплечий нумидиец с его внушительным ростом оказался более всех похожим на Александра. При скудном факельном свете я пригляделась к чужеземному принцу. От подкованных сапожными гвоздями сандалий и до ярко-красной накидки это был настоящий римлянин, только длинные чёрные волосы выдавали его происхождение.
– Агриппа, корону! – приказал Октавиан.
Тот поспешил извлечь из складок плаща тонкую золотую диадему в виде переплетённых листьев.
Октавиан бережно возложил её на чело Александра Македонского, а когда выпрямлялся, внезапно заметил перстень на пальце покойного. Склонившись ниже, он рассмотрел выгравированный профиль великого героя и тут же провозгласил:
– Этот перстень станет символом Римской империи.
– Но Цезарь, он принадлежит…
Агриппа развернулся, и возражения умерли на устах жреца, не успев сорваться.
Октавиан поднял жёсткую руку Александра Македонского и потянул украшение на себя. От напряжения локоть неловко дёрнулся назад, послышался тошнотворный хруст…
– Его нос! – ахнул жрец.
Октавиан в самом деле сломал переносицу величайшему из царей.
Все в ужасе замолчали. Наконец низкорослый римлянин воскликнул:
– Что это значит? – и огляделся вокруг. – Может, послать за авгурами?
– Не стоит, – ответил Юба.
– Но это хорошее знамение или дурное? Какой в нём смысл?
– Такой, что в истории наступил переломный день, когда вы затмите завоевания Александра и сами овладеете миром.
В глубине тёмных глаз мне почудился насмешливый блеск, однако Агриппа серьёзно кивнул:
– Я согласен.
Октавиан по-прежнему не шевелился; его рука так и застыла над телом.
– Это может быть только добрый знак, – повторил Агриппа.
– Да… Да, знамение свыше, – кивнул Октавиан. И неожиданно прибавил: – Видно, я стану преемником Александра Македонского.
Жрец робко спросил, не желает ли столь высокий гость осмотреть и прочие усыпальницы, но тот находился под слишком сильным впечатлением от свалившегося на его голову пророчества и бросил в ответ:
– Я пришёл сюда повидать царя, а не целую череду покойников.
У двери я обернулась на покалеченное лицо великого человека, которому Птолемеи были обязаны трёхсотлетним господством, и задумалась: не уготована ли столь же плачевная судьба всему Египту?
* * *
Несмотря на то, что Юба с Агриппой объявили сломанный нос покойника доброй приметой, по дороге к выходу из усыпальницы свита Октавиана подавленно молчала. Зато рёв толпы на улицах (тут были и горожане, и воины, и заморские купцы, и даже рабы) мог бы заставить богов заткнуть уши. Солдаты сгоняли всех жителей Александрии в назначенное место.
– Что дальше? – разволновался Птолемей.
– Пойдём в Гимназию, – ответил ему Александр.
– Туда, где папа дал мне корону?
Юба поднял брови. Хотя малышу в то время было всего лишь два года – возраст, от которого остаётся не слишком много ярких картин, – он ясно помнил тот вечер, когда отец воссел рядом с матерью на золотом престоле и провозгласил Цезариона не просто своим наследником, но и преемником Юлия Цезаря. Тогда же он, наперекор воле Рима, объявил о браке с мамой. Александру были пожалованы Армения, Мидия и ещё не завоёванная Парфия. Мне достались Киренаика и остров Крит, а Птолемей стал царём всех Сирийских земель. Несмотря на то, что правители нашей династии носили простые матерчатые диадемы, расшитые крошечными жемчужинами, отец преподнес нам золотые короны с рубинами, и этот щедрый подарок навсегда отложился в памяти малыша. Вот только теперь люди Октавиана переплавляли золото в уплату воинам-победителям, а наше наследие обратилось в прах.
Губы Александра изогнулись уголками вниз, и я поняла: он тоже борется со слезами.
– Да, это там, где отец провозгласил тебя царём.
При виде Гимназии солдаты, сопровождавшие нас, обменялись изумлёнными возгласами. Окружённое тенистыми рощицами здание протянулось более чем на две стадии в длину; его портики были тщательно выбелены гипсом, из-за чего мерцали даже при лунном свете. Однако Октавиану было не до красот местного зодчества.
– Повторим ещё раз всё, что я написал, – велел он.
Агриппа торопливо развернул свиток, дотоле спрятанный в складках его плаща, и проговорил:
– Сначала – о самом городе.
– А потом?
– О том, сколько жителей Александрии станут римскими рабами.
Октавиан резко мотнул головой:
– Ни один.
Агриппа нахмурился.
– Твой дядя привёз из Галлии сто пятьдесят тысяч мужчин…
– И что получил взамен? – пренебрежительно перебил его Юба. – Спартака. Восстание рабов, не оценивших блага, дарованные Римом.
– Верно. В Мавзолее царицы достанет золота рассчитаться с каждым солдатом, сражавшимся за меня. На этот раз мы не станем платить рабами.
– А если солдаты потребуют женщин?
– Пусть покупают блудниц.
У самых ступеней Гимназии, где воины с тяжёлыми щитами наперевес отсекли нас от народа живой стеной, я вдруг остановилась, не в силах двинуться с места.
– Что с тобой? – зашипел Александр.
Я была слишком напугана. Мне представилось, что случится, если Октавиану придёт на ум поджечь это здание. Начнётся столпотворение; мужчины устремятся на воздух, давя ногами упавших женщин и детей, а входы и выходы окажутся перекрыты римскими солдатами. Двери будут заперты точно так же, как в Мавзолее матери. Я замерла у подножия длинной лестницы, и Агриппа шагнул ко мне.
– Не надо бояться. Если бы Цезарь желал вашей смерти, вас уже не было бы в живых.
«Ну конечно, – сообразила я. – Мы ведь нужны ему для Триумфа». И пошла вслед за ярко-красной накидкой.
Внутри Гимназии при виде Октавиана тысячи горожан безмолвно рухнули на колени.
– Теперь понимаю, – саркастически заметил он, – чем Антония так привлекал Египет.
– Ты фараон, – вставил один из солдат. – Прикажи, и эти люди станут голыми танцевать на улицах.
– Я думал, они здесь и так это делают, – ухмыльнулся Юба, и на лице Октавиана впервые мелькнула улыбка.
Поднимаясь на высокий помост, я пыталась угадать, одинаково ли плохо нам с Александром в эту минуту. Отец рассказывал, как после битвы при Филиппах Октавиан велел перебить всех пленников до единого. Двое из них, отец и сын, взмолились о пощаде, но победитель велел оставить жизнь лишь одному из них: пусть, мол, сыграют в морру[3]. Старик отказался, сам попросил о казни. Девятнадцатилетний Октавиан лично расправился с ним, а когда оставшийся сын захотел покончить с собой, – насмешливо предложил ему свой клинок. Даже наш отец, не чуравшийся поля битвы, видел в его притязаниях на престол Цезаря одну лишь бессердечную одержимость.
Едва мы взошли на помост, как Октавиан воздел кверху руки (под его тогой блеснула незамысловатая кольчуга, и я снова подумала: может, найдётся ещё отважный александриец, готовый пожертвовать жизнью, лишь бы освободить Египет от ига захватчика) и произнёс:
– Можете встать.
Озарённая факелами Гимназия наполнилась гулом; тысячи тел одновременно распрямились. По всему периметру, возле каждого из окон и тяжёлой кедровой двери рядами по семеро стояли солдаты – на случай бунта. Но люди просто поднялись молча, и стоило Октавиану заговорить, как они затаили дыхание, ожидая собственной участи. Когда он заявил, что на этот раз обойдётся без порабощения, что город не понесёт на себе вину правителей и что воины противника будут помилованы, то и тогда ни единый звук не нарушил мёртвой тишины.
– Ибо Египет принадлежит не Риму, но лично мне, избранному потомку Птолемеев, – провозгласил победитель. – А я всегда защищаю своё.
Женщины в тревоге прижали к себе детей, смущённо поглядывая на мужчин, стоявших рядом. О жестокости Октавиана в Египте слагали легенды.
Наконец подал голос великий жрец Исиды и Сераписа.
– Он даже пощадил младших детей нашей царицы. Ура Октавиану Милосердному, царю над царями!
– Октавиан Милосердный! – подхватила толпа.
Потом кто-то бросил клич:
– Цезарь!
И стены Гимназии задрожали от согласного рёва.
– Что они делают?! – прокричала я брату по-парфянски (уж этого-то языка Юба точно не мог понимать). – Зачем так орут его имя? Это захватчик!
– Теперь уже – освободитель, – с горечью произнёс Александр.
– Но как же отец? – У меня защипало в глазах. – Цезарион и Антилл... Неужели никто не знает?
– Знают, наверное. Но сейчас они больше думают о себе.
Октавиан опять воздел руки, и вопли сразу оборвались. Агриппа выступил вперёд и объявил о том, что роскошные виллы вокруг Сомы переходят отныне в собственность Рима.
– Статуи Клеопатры и Марка Антония уже были щедро выкуплены за две тысячи талантов. Любой из вас, кто пожелает сохранить какое-либо произведение искусства, а то и собственное поместье, пусть держит наготове сундуки с золотом.
– Вот это алчность! – сердито шепнула я. – Он заставит их оплатить даже булыжники под ногами.
– Зато Александрия останется невредимой. Мусейон, Библиотека…
– Ради кого? Ради чего? Эти римляне даже не говорят по-гречески!
Человеческая масса у наших ног ликовала. Даже те, кому предстояло внести в казну Цезаря две трети стоимости своих поместий, чтобы сохранить за собой то, что и так принадлежало им по праву.
Октавиан спустился с помоста, и жители Александрии, расступившись, незамедлительно расчистили перед ним дорогу.
– За мной! – грубо бросил Агриппа.
А мне ещё раз подумалось: может, настало время? Может, сейчас кто-нибудь рискнёт напасть на Октавиана? Отец не задумываясь отдал бы жизнь за такую попытку. Но мы беспрепятственно шли вперёд среди полной тишины; перепуганные люди боялись даже пошевелиться. Заплакал чей-то младенец, и тут же в толпе кто-то крикнул:
– Да здравствует Цезарь!
Когда мы ступили на улицу, накидка Октавиана громко захлопала на ветру; захватчик был жив и здоров. Никто не пожертвовал жизнью во имя нашей мамы. При этой мысли к горлу подкатила горькая желчь. На обратном пути ко дворцу я так ослабела, что почти не держала Птолемея за руку.
Низкорослый Октавиан шагал по улицам города с уверенностью, не страшась и не огибая тёмных закоулков. Правда, его окружали сорок солдат, чьи доспехи блестели даже под лунным светом.
– Я ничего не забыл?
– Нет, – заверил его Агриппа. – Это вы правильно решили – не трогать храмы. Жрецы не станут подстрекать народ к мятежу.
– А сами горожане?
– Вас называют царём, – ответил Юба. – Уверен, у них найдутся таланты для выкупа собственных поместий.
Октавиан улыбнулся, однако при виде дворца почему-то сбавил шаг. Во внутреннем дворе голосила женщина. Она побежала прямо на нас, и сорок солдат поспешили сомкнуть щиты.
– Цезарь! – кричала она. – Цезарь, произошло ужасное!
– Евфимия! – воскликнула я, разглядев лицо женщины в просвете между щитами.
– Царевна, скорее! Ваша мать умирает!
Агриппа с Октавианом переглянулись. Солдаты не тронули нас, когда мы с Александром и Птолемеем бросились во дворец. Не помню, устремился ли кто-нибудь следом, были мы в одиночестве или же в окружении сотен людей, когда прибежали к открытым дверям материнской спальни.
– Уйдите прочь! – приказал Александр слугам. – Прочь!
На нас обрушилась невыносимая тишина. Мать, облачённая в пурпурное платье, покоилась на ложе посередине чертога; свечи бросали яркие отблески на её гладкую кожу. Ира и Хармион лежали на полу, головами на шёлковых подушках, будто ненароком заснули.
– Мама?
Я через силу пошла вперёд.
Она даже не шелохнулась в ответ.
– Мама!
Мы с Александром бросились к ней. Тут к дверям подоспели Октавиан, Агриппа и Юба.
– Мама! – взмолилась я.
И тряхнула её за плечи. Бережно уложенный на челе золотой венец приглушённо стукнул о пол. Хармион тоже не двигалась. Я взяла её за руки, однако покрытые морщинами пальцы, когда-то учившие меня рисовать, были уже холодны. У локтя темнели две крохотных колотых ранки.
– Это была змея, Александр! – ахнула я.
И только теперь, обернувшись, заметила у двери Октавиана с его приспешниками.
Юба устремился ко мне, послушал, не бьётся ли мамино сердце, проверил биение пульса у Иры и Хармион и торопливо выдохнул:
– Змея? С чего ты взяла?
– Посмотрите на руки!
Юба вскочил.
– Здесь кобры, – сказал он Октавиану и приказал солдатам: – Комнату опечатать. А вы, Селена, Александр, Птолемей…
– Нет! – Я прижалась к матери. – Лекарь может отсосать яд.
Нумидиец покачал головой.
– Её уже не спасти.
– Откуда вы знаете?! – прокричала я, и он вопросительно посмотрел на Октавиана.
– Послать за лекарем! – отрывисто бросил тот.
Седовласый солдат, стоявший рядом, не тронулся с места.
– Цезарь, – зашептал он, – вы получили то, чего добивались. Она мертва. Через десять месяцев мы вернёмся в Рим…
– Молчать! Найдите лекаря и доставьте сюда сейчас же!
Юба взял за руку моего брата, зная, что с ним будет меньше хлопот, и строго сказал:
– Оставайтесь у двери. В комнате ползает по меньшей мере одна змея. Всем выйти наружу и не входить.
Мы стали ждать на пороге. Осунувшийся, побледневший Александр неподвижно застыл на месте, напоминая одну из мраморных статуй, которые так любила царица.
– Он солгал, – прошептала я по-парфянски. – Никакого триумфального шествия через три дня не будет. Он просто хотел, чтобы мама наложила на себя руки.
Тут появился лекарь и занялся своим делом при свете лампы, бросавшей отблески на его чёрную кожу. Не издавая ни звука, мы с Александром с бешено колотящимися сердцами следили за ним. Отыскав на маминой руке багровые ранки, он сделал тонкий надрез чуть выше укушенного места. Затем припал губами к коже царицы и попытался вобрать в себя яд, проникший в тело. Казалось, минула вечность. Наконец лекарь выпрямился и утёр окровавленный рот. По его лицу было ясно, что мы осиротели.
Александр тихо спросил:
– Маму ведь похоронят в Мавзолее?
Подбородок Октавиана вздёрнулся.
– Разумеется, как царицу Египта.
Я не услышала в его голосе ни раскаяния, ни даже удивления.
– А что, детей в самом деле оставим в живых? – осведомился Агриппа.
Октавиан смерил меня оценивающим взглядом, точно сокровища матери в Мавзолее.
– Девушка хороша. Через пару лет, когда понадобится утихомирить одного из сенаторов, она как раз войдёт в нужный возраст, чтобы составить чьё-нибудь счастье. Мальчишкам ещё не исполнилось и пятнадцати. Не будем их трогать – и люди сочтут меня милосердным.
– А когда же в Рим? – пожелал знать Юба.
– Отплывём туда через несколько месяцев, как только уладим все дела.
<a href="http://www.bakanov.org">Школа перевода В.Баканова</a>