Перевод Инессы Метлицкой

 

 

Конн Иггульден

ВЛАСТИТЕЛИ СТРЕЛ

 

Моей дочери Софи

 

ЧАСТЬ 1

 

Вот идет народ от севера, и народ великий. Держат в руках лук и копье; они жестоки и немилосерды; голос их шумен, как море; несутся на конях, выстроились как один человек, чтобы сразиться.

Библия, Книга Иеремии, 50:41, 42.

 

 

ПРОЛОГ

 

Хан найманов был стар. Холодный ветер с вершины пробирал его до костей, вызывая дрожь. Далеко внизу собранная ханом армия сражалась с войском человека, который называл себя Чингисом. У подножия горы больше дюжины племен плечом к плечу с найманами отражали вражеские атаки, набегавшие одна за другой, как волны. Крики и стоны разносились в чистом горном воздухе, достигали ушей хана. Видеть битву он не мог, потому что почти ослеп от старости.

– Расскажи, что сейчас происходит, – велел он шаману.

Кокэчу не достиг и тридцати лет, глаза его были зорки, однако сейчас их застилала скорбь.

– Джаджираты опустили луки и мечи, мой повелитель. Храбрость покинула их, как ты и предполагал.

– Не слишком ли много чести оказывают они ему своим страхом? – проворчал хан, плотнее запахивая на сухощавом теле халат. – Расскажи о моих найманах: сражаются ли они?

Кокэчу ответил не сразу – долго смотрел вниз, на смешение людей и лошадей. Чингис застал их врасплох, внезапно появившись из бескрайних степей на рассвете, хотя лучшие лазутчики утверждали, что он подойдет еще нескоро. С жестокостью победителей воины Чингиса атаковали найманов и их союзников; впрочем, у тех еще оставался шанс отразить нападение. Кокэчу мысленно обругал джаджиратов: когда они спустились с гор, их было так много, что все считали победу над врагом делом решенным, а союз племен, невозможный еще несколько лет назад, казался великим и могучим. Он продержался до первого боя, а затем страх расколол его, и джаджираты дрогнули.

Шаман видел, как некоторые из радушно принятых ханом иноплеменников обратили оружие против своих братьев, и не смог сдержать проклятий. Свора псов, рвущихся туда, где сильнее пахнет падалью!

– Еще сражаются, мой повелитель, – произнес, наконец, шаман. – Они устояли против атаки, их стрелы жалят людей Чингиса, раня и убивая.

Хан найманов стиснул костлявые руки с такой силой, что побелели суставы.

– Хорошо, Кокэчу, но я должен спуститься и ободрить людей.

Шаман обратил лихорадочный взор на человека, которому служил всю сознательную жизнь.

– Повелитель, не ходите, иначе погибнете. Мне было видение. Ваши слуги удержат эту гору, даже если против них выступят духи мертвых.

Он отогнал угрызения совести. Хан доверял ему, но, когда враг смял первые ряды найманов, Кокэчу почуял в летящих стрелах собственную смерть. Теперь ему хотелось только одного – бежать.

Хан вздохнул.

– Ты хорошо служил мне, Кокэчу, и я тебе благодарен. А теперь расскажи еще раз, что ты видишь.

Кокэчу набрал в легкие воздуха.

– В битву вступили братья Чингиса. Люди одного из них атакуют наше войско сбоку, рвутся в середину.

Он замолк, кусая губы. Вражеская стрела, гудя, как рассерженная оса, мелькнула в воздухе и по самое оперенье воткнулась в землю неподалеку от того места, где сидели хан и Кокэчу.

– Нужно перебираться выше, мой повелитель, – сказал шаман, вставая. Он не мог отвести взгляда от кровавой бойни далеко внизу.

Старый хан тоже поднялся, поддерживаемый двумя воинами. Те с непроницаемым выражением лиц наблюдали за гибелью друзей и братьев, но, по кивку шамана, отвернулись и повели старика вверх по склону.

– Мы отразили удар, Кокэчу? – спросил хан дрогнувшим голосом.

Шаман посмотрел назад и отшатнулся. В воздухе висели стрелы; казалось, они медленно скользят, словно смазанные жиром. Вражеская атака разделила надвое войско найманов. Их доспехи из вываренной кожи уступали скопированным у чжурчжэней доспехам Чингисовых воинов, одетых в панцири из железных, в палец шириной, пластин, прикрепленных к основе из грубого полотна и шелка. Может, такая защита и не спасала от серьезных ударов, зато наконечники стрел иногда застревали в шелке. Кокэчу увидел, как упало на землю бунчужное знамя меркитов, а сами они, изможденные, бросили оружие и встали на колени, моля о пощаде. Только ойраты и найманы бились отчаянно, хотя понимали, что долго не продержатся. Великий союз племен, объединившихся, чтобы противостоять общему врагу, заканчивал свое существование, и вместе с ним уходила надежда на свободу. Кокэчу подумал о собственном будущем и нахмурился.

– Наши воины храбро сражаются, повелитель. Они не отступят перед врагом, когда вы глядите на них.

Около сотни людей Чингиса пробились к подножию горы и свирепо смотрели вверх. Дул холодный пронизывающий ветер, и Кокэчу вдруг почувствовал злость и отчаяние. Не для того он прошел такой трудный путь, чтобы бесславно сгинуть на сухом склоне под холодными лучами солнца. Все секреты, доставшиеся от отца, – которого Кокэчу превзошел! – пропадут, когда удар меча или стрелы прервет его жизнь. На какой-то миг Кокэчу возненавидел дряхлого хана, пытавшегося противостоять новой силе в степях. Старик проиграл, а значит, оказался глупцом, и неважно, что когда-то он был сильным и непобедимым. Шаман обругал злой рок, следовавший за ним по пятам.

Хан найманов с трудом поднимался. Он устало махнул воинам, которые вели его под руки.

– Мне нужно передохнуть, – сказал он, тряся головой.

– Повелитель, враг слишком близко, – возразил Кокэчу.

Не обращая на него внимания, телохранители усадили старика на траву.

– Значит, мы побеждены? – спросил хан. – Только по трупам найманов чингисовские псы смогли бы подойти к горе.

Кокэчу не смотрел в глаза телохранителям. Они тоже знали правду, хотя никто не хотел поведать ее старику и отнять у того последнюю надежду. Внизу повсюду лежали мертвые, словно черточки и закорючки кровавых письмен. Ойраты сражались умело и отважно, однако в конце концов дрогнули и они. Армия Чингиса стремительно наступала, используя любую оплошность противника. Кокэчу видел, как враги десятками и сотнями скачут через поле боя, а их командиры действуют на удивление слаженно и быстро. Только мужество найманских воинов помогало сдерживать натиск. К сожалению, одного мужества было недостаточно. Когда позицию у подножия холма вновь заняли найманы, у Кокэчу мелькнула – и тут же испарилась – надежда: горстку измученных людей смела очередная атака.

– Твои телохранители по-прежнему готовы умереть за тебя, повелитель, – пробормотал Кокэчу. Ему было нечего добавить. Войско, еще вчера такое сильное, пало, поверженное врагом. Отовсюду доносились крики и стоны умирающих.

Хан кивнул и закрыл глаза.

– Я думал, что сегодня мы победим, – произнес он еле слышным голосом. – Если все кончено, вели моим сыновьям сложить оружие. Я не хочу, чтобы они погибли ни за что.

Сыновей хана уже убили, и армия Чингиса пронеслась над их телами. Услышав приказ, оба телохранителя посмотрели на Кокэчу, не выказывая ни скорби, ни ярости. Старший вытащил меч и проверил лезвие. На лице и шее воина отчетливо выступили вены, словно тонкие нити под кожей.

– Я передам им твою волю, повелитель, если позволишь.

Хан поднял голову.

– Пусть они останутся в живых, Мурах, посмотрим, куда приведет нас этот Чингис.

На глазах Мураха выступили слезы, он сердито смахнул их, повернувшись к другому телохранителю и не глядя на Кокэчу, словно того и не было.

– Защищай хана, сын мой, – тихо сказал он.

Молодой воин кивнул, а Мурах, положив руку ему на плечо, чуть наклонил голову, чтобы их лбы соприкоснулись. Не обращая внимания на шамана, который привел их на гору, Мурах стал спускаться по склону.

Хан вздохнул. Печаль туманила его мысли.

– Скажи, пусть завоевателя пропустят сюда. – Бусинка пота скатилась по его лицу и задрожала на кончике носа. – Может, он пощадит моих сыновей после того, как убьет меня.

Кокэчу увидел, что далеко внизу Мурах присоединился к нескольким последним воинам, которые все еще держались, и с его появлением они словно стали выше. Измученные и израненные, найманы подняли головы, стараясь не выдать страха. Было слышно, как они громко прощаются друг с другом перед лицом неприятеля.

Еще среди воинов шаман заметил самого Чингиса в забрызганных кровью доспехах. Кокэчу почувствовал на себе его взгляд. Шаман вздрогнул и взялся за рукоять ножа. Пощадит ли Чингис шамана, перерезавшего горло своему хану? Старик сидел, опустив голову, и его шея казалась болезненно тонкой. Убить хана и спастись? Смерть страшила Кокэчу, он отчаянно хотел жить.

Чингис долго смотрел вверх, не двигаясь, и Кокэчу опустил руку. Он не знал этого хладнокровного воителя, который пришел ниоткуда на утренней заре. Кокэчу сидел рядом с ханом, наблюдая, как гибнут последние найманы. Чтобы повернуть врагов на свою сторону, он бормотал старинное защитное заклинание. Монотонный распев, казалось, немного успокоил старого хана.

 

 

Мурах, лучший среди найманских воинов, еще не вступал в битву. С гортанным воплем он отважно бросился вперед, сминая врагов. Оставшиеся в живых найманы подхватили его крик, забыв об усталости. Их стрелы сбивали с ног людей Чингиса, те быстро поднимались и, оскалив зубы, снова вступали в бой. Мурах убил одного, и тут же десятки других насели на него со всех сторон, и доспехи воина обагрились кровью.

Кокэчу продолжал читать заклинание и только приподнял веки, когда Чингис протрубил в рог, и его люди отошли от горстки тяжело дышащих найманов.

Мурах все еще был жив, но шатался. Кокэчу увидел призывный жест Чингиса, обращенный к нему, однако слов не расслышал. Мурах покачал головой, сплюнул кровавую слюну и снова поднял меч. Лишь несколько его соплеменников с трудом держались на ногах, истекая кровью. Они тоже подняли клинки.

– Вы отважно сражались, – прокричал Чингис. – Покоритесь, и я с почестями приму вас у своего костра.

Мурах усмехнулся разбитым ртом.

– Я плюю на почести Волка.

Чингис замер в седле, выпрямился, затем пожал плечами и подал знак. Его люди ринулись вперед, размахивая оружием, и лавина тел поглотила Мураха и его соплеменников.

 

 

Высоко на горе Кокэчу поднялся на ноги. Заклинания застряли у него в горле, когда Чингис слез с коня и пошел вверх по склону. Битва закончилась. На земле лежали сотни мертвых, а тысячи живых сдались на милость победителя. Их дальнейшая судьба шамана не интересовала.

– Он идет сюда, – тихо сказал Кокэчу, глядя вниз. Его внутренности сжались, мускулы ног подергивались, словно у лошади, которую донимают мухи. Человек, который объединил под своими знаменами степные племена, шел прямо к нему с бесстрастным выражением лица. Кокэчу заметил, что доспехи Чингиса сильно пострадали в бою – металлические пластинки кое-где почти оторвались. Сражение было тяжелым, однако Чингис поднимался без намека на одышку, словно совсем не устал.

– Мои сыновья живы? – прошептал хан, нарушив молчание.

Он потянулся к шаману, схватил его за рукав.

– Нет, – ответил Кокэчу с неожиданной горечью.

Рука старого хана безвольно повисла, он поник под тяжестью скорби. В следующее мгновение хан собрался с силами и вновь обратил незрячие глаза к Кокэчу.

– Пусть подойдет этот Чингис, – произнес он. – Теперь мне незачем его бояться.

Кокэчу не ответил, не в силах отвести взгляда от воина, поднимающегося по склону. Шаман почувствовал на затылке прохладный ветерок; его прикосновение было как никогда сладостным. Кокэчу доводилось видеть людей, повстречавших смерть; некоторых он убил сам, забрал их души во время колдовских обрядов. Сейчас смерть уверенным шагом приближалась к нему, и Кокэчу едва поборол желание убежать. Впрочем, не отвага удержала его на месте. Оружием шамана всегда были слова и заклинания, и найманы боялись Кокэчу даже больше, чем его отца. Бегство означало смерть, неотвратимую, как наступление зимы. Сын Мураха что-то прошептал и вытащил из ножен меч, но страх Кокэчу не пошел на убыль. В ровной поступи завоевателя было что-то, внушающее благоговейный ужас. Многочисленные армии не смогли остановить этого человека. Старый хан поднял голову, чувствуя его приближение, – так незрячие глаза находят солнце.

Чингис остановился и посмотрел на найманов. Он был высокий, его смазанная жиром кожа светилась здоровьем. В желтых, как у волка, глазах Кокэчу не заметил ни тени жалости. Шаман замер, а Чингис вытащил меч, покрытый пятнами засохшей крови. Сын Мураха шагнул вперед, загородил своего хана. Чингис взглянул на него с легким недовольством.

– Ступай вниз, мальчишка, если хочешь жить, – произнес он. – Сегодня я видел достаточно смертей.

Юный воин молча покачал головой, и Чингис вздохнул. Резким ударом он выбил меч телохранителя, а другой рукой вонзил ему в горло кинжал. Уже умирая, сын Мураха упал на Чингиса, раскинув руки. Тот, проворчав что-то, оттолкнул тело, и оно мешком рухнуло на землю.

Чингис неторопливо вытер оружие и сунул его в ножны. Вдруг стало заметно, что он очень утомлен.

– Если бы ты стал моим союзником, я бы достойно принял найманов, – обратился Чингис к хану.

Старик поднял невидящий взгляд.

– Ты слышал мой ответ, – произнес он неожиданно окрепшим голосом. – А теперь отправь меня к сыновьям.

Чингис кивнул. Взмах мечом – и ханская голова запрыгала по склону. От удара тело дернулось и завалилось набок. Кокэчу услышал, как кровь брызнула на камни, и почувствовал, что отчаянно хочет жить. Он побледнел под взглядом Чингиса и сбивчиво забормотал:

– Нельзя проливать кровь шамана, повелитель. У меня много силы, и я знаю, как ее обрести. Ударь меня – и увидишь, что моя кожа превратилась в железо. Позволь мне служить тебе, повелитель. Разреши возвестить о твоей победе.

– Что ж ты не помог хану найманов, а притащил его сюда на смерть? – спросил Чингис.

– А разве я не увел его подальше от сражения? Я видел во сне, повелитель, как ты идешь. И сделал все, чтобы облегчить твой путь. Разве не в тебе будущее племен? Духи говорят моим голосом. Я стою в воде, а ты – на небе и на земле. Позволь мне служить тебе.

Чингис задумался, меч в его руке словно застыл. Перед ним стоял человек, одетый в темно-коричневый халат, дээл, поверх потрепанной рубахи и штанов. Дээл украшала вышивка, но багряные завитки стали почти черными от грязи и жира. Гутулы на ногах шамана были подвязаны веревками; видно, прежний владелец выкинул их за ненадобностью. И все же в горящих на темном лице глазах светилось что-то необычное. Чингис вспомнил, как отцовского шамана убил Илук из племени Волка. Возможно, с того злосчастного дня судьба Илука была предрешена. Кокэчу со страхом смотрел на Чингиса, ожидая смертельного удара.

– Мне больше не нужны выдумщики-болтуны. Их у меня уже трое, и каждый утверждает, что общается с духами, – сказал Чингис.

В его взгляде блеснуло любопытство, и Кокэчу не стал медлить.

– Они щенки по сравнению со мной, повелитель. Смотри!

Не дожидаясь ответа, он достал из-за пазухи узкий клинок с грубой роговой рукоятью. Чингис поднял меч. Кокэчу остановил его свободной рукой и закрыл глаза.

Усилием воли шаман заставил себя игнорировать прохладное дуновение ветерка и обуздал гнетущий страх. Он начал читать заклинания, которые вбил в него отец, и впал в транс даже скорее, чем ожидал. Духи спустились к нему, под их ласками сердце Кокэчу забилось медленнее. В тот же миг шаман почувствовал, что покинул свое тело и наблюдает за ним со стороны.

Глаза Чингиса широко распахнулись от удивления, когда шаман воткнул нож себе в руку. Тонкое лезвие пронзило предплечье, но Кокэчу словно не ощущал боли. Чингис заворожено смотрел, как черное острие ножа прорвало кожу и показалось с другой стороны. Кокэчу медленно, почти лениво, моргнул и вытащил нож.

Он проследил за взглядом Чингиса. Тот пристально рассматривал надрез на руке шамана. Кокэчу глубоко вдохнул и ощутил, как транс подобно льду сковал все тело.

– Видишь ли ты кровь, повелитель? – прошептал он, зная ответ.

Чингис нахмурился. Не вложив меч в ножны, он шагнул вперед и потрогал овальную рану корявым пальцем.

– Нет. Полезное умение, – одобрительно проворчал он. – Ему можно научиться?

Кокэчу улыбнулся. Страха больше не было.

– Духи спускаются только к избранным, повелитель.

Чингис кивнул и отшатнулся. Даже на холодном ветру от Кокэчу разило как от старого козла, вдобавок воин никак не мог понять, почему эта странная рана не кровоточит.

Хмыкнув, он вытер лезвие меча и сунул его в ножны.

– Я дарю тебе год жизни, шаман. Вполне достаточно, чтобы показать, чего ты стоишь.

Кокэчу упал на колени, уткнувшись лицом в землю.

– Ты великий хан! – По покрытым пылью щекам побежали слезы. Он почувствовал, как уходят, перешептываясь, духи, и опустил рукав халата пониже – чтобы скрыть быстро расплывающееся пятно крови.

– Да, – ответил Чингис и посмотрел на войско, ждущее его возвращения. – Мир еще узнает мое имя.

Чуть помолчав, хан заговорил снова – так тихо, что Кокэчу пришлось напрячь слух.

– Сейчас не время смерти, шаман. Мы – один народ, и между нами больше не будет сражений. Я призову всех. Нам покорятся города, мы проскачем по новым землям, которые станут нашими. Женщины будут рыдать, и я буду радоваться их стенаниям.

Он посмотрел на распростертого на земле Кокэчу и нахмурился.

– Ты будешь жить, шаман. Я сказал. Поднимись с колен и следуй за мной.

 

 

У подножия холма Чингис кивнул своим братьям, Качиуну и Хасару. За годы, прошедшие с того времени, как началось объединение племен, они обрели немалую власть, но были все еще молоды, и Качиун радостно улыбнулся подошедшему брату.

– Кто это? – спросил Хасар, рассматривая Кокэчу в потрепанном халате.

– Шаман найманов, – ответил Чингис.

К ним подъехал еще один всадник и спешился, не отводя глаз от Кокэчу. Арслан был когда-то в найманском племени кузнецом, и Кокэчу его сразу узнал. Шаман вспомнил, что этот человек – убийца, которого приговорили к изгнанию. Неудивительно, что он стал одним из доверенных Чингиса.

– Я тебя помню, – сказал Арслан. – Значит, твой отец умер?

– Много лет назад, предатель, – процедил Кокэчу, задетый презрительным тоном.

Он вдруг впервые осознал, что потерял влияние, которого добился с таким трудом. Мало кто из найманов осмеливался посмотреть ему в глаза без боязни быть обвиненным в измене. Кокэчу выдержал взгляд Арслана, не дрогнув. Ничего, они его еще узнают!

Чингис наблюдал за стычкой не без удовольствия.

– Эй, шаман! Не обижай самого первого воина, который пришел под мои знамена! Больше нет найманов, нет племенных связей. Я собрал всех в один народ.

– Мне было видение об этом, – немедленно отозвался Кокэчу. – Ты благословен духами.

Лицо Чингиса посуровело.

– Не слишком действенное благословение! Войско, которое ты видишь перед собой, я собрал силой и умением. Даже если духи наших предков и сопровождали нас, я их не заметил.

Кокэчу моргнул. Хан найманов был доверчив и легко поддавался внушению. Повлиять на молодого хана будет не так-то просто. И все же как хорошо дышится, подумал шаман. Он жив, а всего лишь час назад казалось, что смерть неминуема.

Чингис обернулся к братьям, забыв о Кокэчу.

– Новые воины принесут клятву сегодня вечером, на закате, – сказал он Хасару. – Размести их среди других, пусть почувствуют себя не побежденными, а частью единого целого. И продумай все как следует, не хватало еще получить нож в спину.

Хасар кивнул и поскакал сквозь толпу воинов к бывшим врагам, которые все еще стояли на коленях.

Кокэчу заметил, как Чингис и его младший брат Качиун обменялись улыбками. То, что эти двое – большие друзья, не ускользнуло от внимания шамана, и тот старательно запоминал все увиденное и услышанное, ведь даже самая незначительная мелочь могла пригодиться в будущем.

– Мы победили союз племен, Качиун! Разве я не говорил, что так и будет? – произнес Чингис, хлопая брата по спине.– Твоя тяжелая конница подоспела как раз вовремя.

– Как ты меня научил, – отозвался Качиун похвалой на похвалу.

– Теперь, с новыми людьми, наше войско покорит всю степь, – заметил Чингис, улыбаясь. – Пришло время отправляться в путь.

На мгновение он задумался.

– Качиун, отправь гонцов в степь. Пусть разыщут все кочевья, даже самых захудалых родов, и велят племенам собраться следующей весной у реки Онон, возле черной горы. Там на равнине хватит места для тысяч людей. Оттуда мы и начнем поход.

– Что должны говорить гонцы? – спросил Качиун.

– Пусть передадут всем, что Чингис зовет их на курултай, – ответил старший брат. – Никто не сможет устоять против нас. Те, кто не присоединится ко мне, проведут остаток жизни, высматривая на горизонте моих воинов. Пусть посланцы так и скажут.

Чингис удовлетворенно оглянулся. За семь лет ему удалось собрать десятитысячное войско. С людьми из побежденных племен оно станет почти в два раза больше. Чингис знал, что в степях не осталось никого, кто мог бы противостоять ему. Он посмотрел на восток, представляя раздувшиеся от богатств города империи Цзинь.

– Тысячи лет они держали нас порознь, Качиун. Нападали на нас, пока мы не уподобились бродячим псам. Теперь это в прошлом. Я объединил племена, и пусть трепещут наши враги. Я их проучу.

 

 

ГЛАВА 1

 

На закате летнего дня у подножия черной горы раскинулось монгольское стойбище. Огромное, оно все равно казалось маленьким по сравнению с равниной. Насколько хватало глаз, стояли юрты, а между ними горели костры. Вечно голодные лошади, козы, овцы и яки щипали неподалеку траву, оставляя за собой голую землю. Утром скот уводили к реке, на хорошие пастбища, а к ночи пригоняли обратно к юртам. Хотя Чингис обещал мир, подозрения и недовольство росли с каждым днем. Никогда еще столько народу не собиралось вместе, и многие чувствовали, что находятся среди врагов. Обиды, вымышленные и подлинные, витали в воздухе; вечерами, несмотря на запрет, между молодыми воинами часто завязывались потасовки. Каждое утро находили пару-тройку трупов тех, кто пытался свести старые счеты. Племена тихо роптали, ожидая, когда же, наконец, станет известно, зачем их собрали в этом месте, так далеко от родных кочевий.

Среди многочисленных шатров и повозок, в самом центре, стояла юрта Чингиса – юрта, какой в степях еще не видывали. Она была намного выше и шире остальных, с более прочным каркасом. Разбирать тяжелый шатер было нелегко, и потому его перевозили на повозке, запряженной восемью быками. С наступлением ночи сотни воинов подходили к юрте – просто поглазеть.

В юрте заправленные бараньим жиром светильники чадили, бросали на людей теплые отсветы. На войлочных стенах висели шелковые боевые знамена, однако Чингис, не любивший кичиться богатством, сидел на грубой деревянной скамье. Его братья лежали на груде лошадиных попон и седел, пили чай и лениво переговаривались.

Перед Чингисханом сидел взволнованный молодой воин, все еще разгоряченный после долгой дороги. Казалось, люди в окружении хана не обращают на него внимания, но гонец понимал, что они настороже и в любую минуты готовы схватиться за оружие. Гонец принес известие о решении своего народа. Он искренне надеялся: старейшины знают, что делают.

– Если ты допил чай, я тебя выслушаю, – сказал Чингис.

Гонец поставил пиалу на пол, сглотнул, закрыл глаза и начал:

– Вот слова Барчука, правителя уйгуров.

Едва он заговорил, смех и веселая болтовня смолкли. Юноша понимал, что все сейчас слушают только его, и волновался еще сильнее.

– С большой радостью я услышал о твоей славе, мой повелитель. Уйгуры долго ждали дня, когда наши народы узнают друг друга и поднимутся вместе. И вот взошло солнце. Река освободилась ото льда. Ты – хан ханов, великий гурхан, ты поведешь нас за собой. Мои знания и сила принадлежат тебе.

Посланец замолчал и отер со лба пот. Открыв глаза, он заметил вопросительный взгляд Чингиса и похолодел от страха.

– Прекрасные слова, – заметил Чингисхан, – но где сами уйгуры? У них был целый год, чтобы добраться сюда. Если я должен привести их…

Он недоговорил. В воздухе повисла угроза.

Гонец торопливо ответил:

– Повелитель, только на постройку повозок у нас ушли месяцы. Вот уже много поколений мой народ не кочевал. Пришлось разобрать пять больших храмов, пронумеровать каждый камень, – чтобы можно было возвести их заново. А все наши свитки с письменами вывозили на двенадцати тяжелогруженых повозках.

– Вы владеете грамотой? – спросил Чингис и, заинтересованный, подался вперед.

Гонец с гордостью кивнул.

– Уже много лет, повелитель. Мы, когда торговали с западными народами, пользовались любой возможностью, чтобы приобрести их рукописи. Наш хан – весьма ученый человек и даже копировал работы мудрецов из Цзинь и Си-Ся.

– Значит, я должен привечать учителей и грамотеев? – насмешливо осведомился Чингис. – Как вы будете сражаться – свитками?

Посланец покраснел, а все остальные рассмеялись.

– У нас еще четыре тысячи воинов, повелитель. Они пойдут за Барчуком куда угодно.

– Они пойдут за мной, или их бездыханные тела усеют степь, – перебил хан.

Какое-то мгновение гонец в замешательстве смотрел на него, затем молча опустил взгляд на гладко выструганный деревянный пол.

Чингис подавил гнев.

– Так ты не сказал, когда эти уйгурские ученые будут здесь, – произнес он.

– Я опередил их всего на несколько дней, повелитель. Три луны назад, когда меня послали к тебе, они уже были готовы отправиться в путь. Повелитель, запасись терпением еще ненадолго.

– Ради четырех тысяч воинов я подожду, – промолвил Чингис, размышляя о чем-то. – Тебе знакомо цзиньское письмо?

– Я неграмотный, повелитель. Наш хан умеет читать и писать на их языке.

– А в ваших рукописях сказано, как захватить город, построенный из камня?

– Мне не доводилось слышать ни о чем подобном. Цзиньцы пишут о философии – копируют слова Будды, Кун-Фу-цзы и Лао-цзы. У них нет работ о военном деле, а если и есть, чужеземцам их не показывают.

– Значит, от ваших свитков с письменами никакой пользы, – сердито бросил Чингисхан. – Иди и поешь чего-нибудь, только будь осторожен, не то твое хвастовство доведет до драки. А я посмотрю, что представляют собой уйгуры, когда они наконец появятся.

Гонец низко поклонился и вышел. Едва покинув дымную юрту, он облегченно вздохнул и еще раз подумал о том, понимает ли их хан, что пообещал. Уйгуры больше себе не хозяева.

Юноша оглянулся и увидел, что вокруг, насколько хватает глаз, мерцают огоньки костров. По одному слову человека, с которым он только что разговаривал, тысячи тысяч двинутся в любом направлении. Возможно, у хана уйгуров просто не было выбора.

 

 

Оэлун смочила в ведре тряпку и отерла сыну лоб. Темуге с детства был слабее братьев и вдобавок поддавался хвори быстрее, чем Хасар, Качиун или сам Темуджин. Женщина сдержано улыбнулась при мысли о том, что должна теперь звать старшего сына Чингисом. Его честолюбивые замыслы придали новый смысл этому красивому слову, означавшему «океан», хотя в свои двадцать шесть лет Темуджин никогда не видел моря. Впрочем, она, его мать, тоже.

Темуге заворочался во сне, когда Оэлун потрогала его живот.

– Он затих. Я ненадолго выйду, – сказала Борте.

Оэлун бросила сердитый взгляд на жену сына. Борте родила Темуджину четверых крепких сыновей, и раньше Оэлун думала, что сноха станет ей сестрой или хотя бы подругой. Когда-то молодая женщина была жизнерадостной и веселой; несчастье ее надломило, оставило глубокий след в душе. Оэлун знала, как Темуджин относится к старшему сыну. Он никогда ни играл с Джучи и, казалось, вообще его не замечал. Борте изо всех сил старалась развеять сомнения мужа, но они вошли в их жизнь как железный клин в дерево. Хуже всего было то, что остальные три сына унаследовали отцовские желтоватые глаза, меж тем как темно-карие глаза Джучи в полумраке казались совсем черными. Темуджин души не чаял в младших детях, а старший сын не отходил от матери, не понимая, почему отец смотрит на него так холодно.

Оэлун увидела, что молодая женщина не отводит взгляда от двери юрты и, конечно, думает о своих сыновьях.

– У тебя достаточно слуг – пусть они и укладывают детей спать, – недовольно заметила Оэлун. – Мне нужно, чтобы ты была здесь, если Темуге проснется.

Пока она говорила, ее пальцы ощупывали темную опухоль на животе сына, набухшую под кожей, чуть выше черных паховых волос. Она уже видела нечто подобное раньше: такая шишка появляется, когда человек поднимает слишком тяжелый груз. Боль, конечно, ужасная, но большинство людей со временем выздоравливают. Только вот Темуге вряд ли окажется среди этих счастливчиков, ему никогда не везло. Он уже давно повзрослел, однако совсем не походил на воина. Когда он спал, у него было лицо поэта, и Оэлун это нравилось. Отец Темуге наверняка больше порадовался бы за старших сыновей, а вот мать всегда выделяла младшего, относилась к нему с особой нежностью. В нем не было жестокости, хотя испытаний ему выпало не меньше, чем братьям. Оэлун тихонько вздохнула, чувствуя, что Борте наблюдает за ней в полумраке юрты.

– Может, Темуге еще выздоровеет, – сказала невестка.

Оэлун поморщилась. От жарких солнечных лучей тело ее сына почти сразу же покрывалось волдырями; он редко держал в руках оружие тяжелее обычного ножа. Она не возражала, когда сын начал учить предания разных племен, впитывая их с такой скоростью, что старики дивились его памяти. Не всем же дано ловко управляться с лошадьми и оружием, успокаивала себя Оэлун. Она знала, что Темуге неприятны издевки и насмешки над его занятием, хотя мало кто из соплеменников осмелился бы повторить их в присутствии Чингисхана. Впрочем, Темуге никогда не жаловался брату на обиды, и в этом тоже была своего рода храбрость. Чего-чего, а силы духа сыновьям не занимать, подумала Оэлун.

Вдруг низенькая дверь в юрту открылась, и обе женщины обернулись на шорох. Оэлун нахмурилась, увидев шамана, вошедшего с почтительным кивком. Горящий взгляд Кокэчу скользнул по распростертому телу больного, и Оэлун с трудом подавила отвращение, сама не понимая, чем шаман вызвал ее ненависть. Было в нем что-то отталкивающее – Оэлун даже ничего не ответила гонцам, которых он присылал раньше. Женщина выпрямилась, пытаясь справиться с негодованием и усталостью.

– Я тебя не звала, – произнесла она холодно.

Кокэчу, казалось, не заметил недовольного тона.

– Я послал раба, чтобы молить о встрече с тобой, мать ханов. Наверное, он еще не приходил. Все стойбище говорит о болезни твоего сына.

Оэлун почувствовала цепкий взгляд шамана, ждущего приглашения остаться, и вновь склонилась над сыном. Вечно этот Кокэчу высматривает да вынюхивает! Оэлун заметила, как шаман пробивается в круг приближенных Чингиса, и невзлюбила его еще сильнее. Может, от воинов и пахнет овечьим пометом, бараньим жиром и потом, но это запах здоровых людей. А от Кокэчу несет падалью; правда, непонятно, что воняет – тело или одежда.

Женщина молчала, и шаман понял: если сейчас не уйти, она может позвать стражу. Тем не менее, у него хватило дерзости заговорить. Чутье подсказывало Кокэчу, что его не выгонят.

– Позволь мне осмотреть больного – я умею лечить.

Оэлун едва сдерживала неприязнь. Шаман олхонутов уже читал над Темуге заклинания, впрочем, безрезультатно.

– Добро пожаловать к моему очагу, Кокэчу, – произнесла она, наконец.

Женщина заметила, что шаман стал вести себя чуть свободнее. Она никак не могла избавиться от ощущения близости к чему-то невыразимо гадкому.

– Мой сын спит. Он испытывает сильную боль, когда бодрствует, и я хочу, чтобы он отдохнул.

Кокэчу пересек юрту и присел на корточки рядом с женщинами. Обе инстинктивно отпрянули.

– Думаю, помощь лекаря ему нужна сейчас больше, чем сон, – сказал Кокэчу и нагнулся к больному, чтобы понюхать его дыхание.

Затем пощупал голый живот Темуге (Оэлун сочувственно поморщилась, однако мешать шаману не стала). Темуге застонал во сне, и она задержала дыхание.

Спустя некоторое время Кокэчу покачал головой.

– Тебе нужно приготовиться, великая мать. Он умрет.

Оэлун с неожиданной силой схватила шамана за костлявое запястье.

– Темуге надорвался, шаман. Я видела такое много раз, даже у лошадей и коз. И всегда все обходилось.

Кокэчу расцепил трясущиеся пальцы женщины другой рукой. Его радовал страх в глазах Оэлун. Страх поможет завладеть ею, и душой и телом. Если бы перед Кокэчу была молодая мать из племени найманов, он, возможно, потребовал бы от нее физической близости за исцеление сына. Однако сейчас, в новом стойбище, нужно произвести впечатление на великого хана. Он ответил с каменным лицом:

– Видишь, какая темная опухоль? Ее нельзя удалить. Возможно, если бы нарост был на коже, я бы сумел его выжечь. А эта опухоль словно клыками вцепится твоему сыну в живот и легкие и будет пожирать его, пока не сведет в могилу.

– Ты ошибаешься! – оборвала Оэлун.

Кокэчу опустил глаза, чтобы она не заметила победного блеска.

– Хотел бы, великая мать. Мне встречались такие опухоли раньше, и они весьма прожорливы. Она не даст покоя твоему сыну, пока не погибнет вместе с ним.

Чтобы усилить впечатление от своих слов, он наклонился к больному и крепко сжал опухоль. Темуге вздрогнул и проснулся, тяжело дыша.

– Кто ты? – обратился он к Кокэчу, хватая ртом воздух.

Юноша попытался встать, чуть не заплакал от боли и снова рухнул на узкое ложе. Он натянул повыше одеяло, чтобы прикрыть наготу, и под пристальным взглядом шамана его щеки зарделись горячим румянцем.

– Это шаман, Темуге. Он тебя вылечит, – сказала Оэлун.

Темуге бросило в пот, и Оэлун вновь прижала влажную тряпку к коже сына, когда он лег удобнее. Немного погодя его дыхание замедлилось, и юноша погрузился в беспокойный сон. У Оэлун чуть полегчало на душе; впрочем, страх, который шаман принес к ее очагу, остался.

– Если мой сын безнадежен, шаман, почему ты еще здесь? – спросила она. – Есть и другие люди, которым нужно твое лечение.

В ее голосе прозвучала горечь, еще больше обрадовавшая Кокэчу.

– За свою жизнь я дважды лечил подобный недуг. При помощи темной магии, опасной как для лекаря, так и для больного. Я говорю это, чтобы ты не отчаивалась, хотя радоваться заранее было бы глупо. Представь, что твой сын умрет; тогда, если я излечу его, ты познаешь радость.

Холодок пробежал по телу Оэлун, когда она взглянула в глаза шаману. От него пахнет кровью, хотя самой крови не видно, поняла женщина. Оэлун стиснула кулаки от одной мысли, что шаман прикоснется к ее любимому сыну; впрочем, напуганная разговорами о смерти, она была не в силах ему помешать.

– Что я должна сделать?

Шаман выпрямился, размышляя.

– Потребуется вся моя сила, чтобы призвать духов к твоему сыну. Пусть приведут две козы: одну – чтобы опухоль перешла на нее, а другую – чтобы очистить больного кровью. Все нужные травы у меня с собой; надеюсь, я справлюсь.

– А если нет? – вдруг спросила Борте.

Кокэчу глубоко вздохнул и произнес дрогнувшим голосом:

– Я выживу, если у меня не хватит сил, когда я только начну читать заклинания. Если же духи заберут меня, когда я буду заканчивать, вы увидите, как из моего тела вырывают душу. Оно поживет еще немного, но лишь пустой оболочкой из плоти. Это очень серьезное колдовство, великая мать.

Оэлун пристально посмотрела на шамана, ее вновь одолевали подозрения. Казалось, Кокэчу говорит искренне; с другой стороны, бегающие глаза выдавали, что он внимательно следит за тем, как воспринимают его слова.

– Борте, приведи двух коз. Посмотрим, на что он способен.

Снаружи уже стемнело. Пока Борте ходила за животными, Кокэчу вытер грудь и живот больного влажной тряпицей. Когда он сунул пальцы в рот Темуге, юноша снова проснулся, в его взгляде застыл страх.

– Лежи спокойно, я помогу тебе, если у меня хватит силы, – обратился к нему шаман.

Он смотрел только на Темуге, не обращая внимания на блеющих коз, которых затащили в юрту.

И Кокэчу начал ритуал. Медленно вытащил он из халата четыре медные чаши и поставил их на землю. Наполнил каждую серым порошком и поджег его. Ввысь поползли змейки бело-серого дыма, и вскоре в юрте стало трудно дышать. Кокэчу сделал несколько вдохов, наполнил легкие дымом. Оэлун закашлялась, прикрыв рот рукой, и покраснела. От резкого запаха у нее закружилась голова, однако Оэлун не уходила – нет, она не оставит сына наедине с человеком, не вызывающим доверия.

Громким шепотом Кокэчу начал нараспев читать заклинания на древнем, почти позабытом языке. Услышав его, Оэлун резко выпрямилась – вспомнила, что в юности слышала похожую речь от целителей и шаманов своего племени. Темные образы прошлого охватили Борте, в памяти воскресла давняя ночь, когда муж, повторяя непонятные слова, безжалостно убил обидчика и заставил ее съесть кусочек его обгорелого сердца. Язык крови и жестокости, словно созданный для бескрайних зимних степей. В нем не было слов любви и милосердия. Пока Борте слушала, дым проник в кровь, и кожа женщины покрылась мурашками. Ужасающие образы, вызванные монотонным бормотанием, пронеслись в мозгу Борте, и она закашлялась.

– Тише, женщина! – шикнул шаман, злобно сверкнув глазами. – Молчи, когда приходят духи!

Монотонное бормотание возобновилось с новой силой, шаман повторял одни и те же слова все громче и быстрее, они завораживали, вводили в транс. Первая коза отчаянно заблеяла, когда Кокэчу поднял ее над Темуге, глядя в испуганные глаза юноши. Острым ножом он полоснул по горлу животного и держал его над сыном Оэлун, пока лилась горячая дымящаяся кровь. Темуге вскрикнул от неожиданности. Оэлун приложила ладонь к губам сына, и он успокоился.

Кокэчу отпустил козу, и она упала, дергая ногами. Шаман забормотал еще быстрее, закрыл глаза и погрузил пальцы в живот Темуге. Как ни удивительно, юноша молчал, и шаману пришлось сдавить опухоль, чтобы вызвать у больного крик. Кровь скрыла резкое движение Кокэчу, когда он вправил грыжу, незаметно вернув вылезший кусок кишки за мышцы брюшной стенки. Давным-давно отец показал ему этот обряд на настоящей опухоли, и Кокэчу будто снова увидел, как старик читает заклинания, заглушая испуганные возгласы мужчин и женщин, и иногда громко вскрикивает, брызгая слюной в распахнутые рты. Отец доводил людей до полного изнеможения, они переставали понимать, где находятся, и, оказавшись на грани безумия, верили. Кокэчу не раз замечал, что отвратительные наросты уменьшались и исчезали, после того как страдание и вера переходили определенную грань. Когда человек отдает себя во власть шамана целиком и полностью, духи могут и вознаградить его за веру.

Конечно, не слишком-то честно использовать свое мастерство, чтобы одурачить несчастного юношу, который надорвал живот; впрочем, награда того стоит. Темуге – брат хана, покровительство такого человека трудно переоценить. Кокэчу вновь вспомнил, как отец предостерегал его: духи, дескать, не прощают лжецов и мошенников. Старик никогда не понимал власть, не знал, насколько она опьяняет. Духи вьются вокруг веры как мухи над падалью. Нет ничего плохого в том, что вера расползется по стойбищу хана. Его сила и могущество только возрастут.

Кокэчу продолжал читать заклинания; тяжело дыша и закатив глаза, он вдавил руку в живот Темуге. С победным криком шаман резко повернул кисть и вытянул спрятанный заранее кусок телячьей печени. Окровавленная плоть шевелилась, словно живая, в его ловких пальцах. Борте и Оэлун с отвращением отпрянули.

Кокэчу, бормоча нараспев непонятные слова, подтащил поближе вторую козу. Коза упиралась и ободрала желтыми зубами костяшки пальцев шамана, но тот все же засунул руку ей в рот и пропихнул кусок тухлой печенки в горло. Козе ничего не оставалось, как судорожно сглотнуть. Увидев движение гортани, шаман сильно сдавил шею козы, чтобы не дать ей отрыгнуть омерзительное угощение, а потом разжал хватку.

– Не подпускайте ее к другим козам, – сказал он, задыхаясь, – иначе зараза перейдет на них и, возможно, снова вернется к твоему сыну.

Он смотрел на женщин, и с его носа капал пот.

– Будет лучше, если это животное сожгут. Мясо есть нельзя – в нем опухоль. Не забудьте! У меня не хватит силы провести обряд еще раз.

Он словно без чувств опустился на землю, по-прежнему тяжело дыша, совсем как пес под жаркими лучами солнца.

– Боль исчезла! – раздался удивленный голос Темуге. – Немного саднит, но мне гораздо легче!

Оэлун склонилась над сыном, и тот охнул, когда она потрогала место, где была грыжа.

– Кожа не повреждена, – прошептал Темуге со страхом.

Кокэчу решил, что сейчас самое время открыть глаза и сесть. Он поднялся с затуманенным, блуждающим по задымленной юрте взглядом. Пошарил по карманам дээла и длинными костлявыми пальцами извлек пучок скрученного конского волоса с присохшей кровью.

– Это – оберег, – сказал он. – Я привяжу его к ране, чтобы туда ничего не проникло.

Никто не произнес ни слова, пока он отрывал полоску ткани от грязного халата и усаживал Темуге. Тихо бормоча заклинания, Кокэчу несколько раз обернул ее вокруг тела больного и закрепил узлом, надежно спрятав конский волос. Закончив, он выпрямился, довольный, что теперь грыжа не вылезет и не испортит всю работу.

– Не снимай амулет, пока луна не сделает полный круг, – устало произнес шаман. – Если он упадет, опухоль отыщет путь назад… Теперь мне нужен сон. Я буду спать ночь и почти весь завтрашний день. Сожгите козу, пока опухоль не распространилась на других животных и людей. Коза проживет еще несколько часов, не дольше.

Шаман не обманывал – яда, положенного в печень, хватило бы, чтобы убить взрослого человека. Подозрительно здоровое животное не испортит его победу, уж об этом-то Кокэчу позаботился заранее.

– Спасибо за все, что ты сделал, – обратилась к нему Оэлун. – Не могу понять, как тебе это удалось?

Кокэчу устало улыбнулся.

– Мне потребовалось двадцать лет учебы, чтобы овладеть мастерством, великая мать. И не думай, что поймешь его за один вечер. Твой сын теперь выздоровеет, как будто хвори и не бывало.

Шаман на миг замолчал. Кокэчу не знал эту женщину. Впрочем, он был уверен – Оэлун все расскажет Чингису. На всякий случай шаман добавил:

– Я прошу только об одном – никому не рассказывай о том, что сегодня увидела. В некоторых племенах до сих пор убивают практикующих древнюю магию. Считают ее слишком опасной. – Кокэчу пожал плечами: – Наверное, так оно и есть.

Теперь Кокэчу знал – слухи распространятся по стойбищу еще прежде, чем он встанет завтра утром. Всегда есть люди, которым нужен заговор от болезни или заклятье против врага. Они принесут мясо и молоко к его юрте, а вместе с властью придут уважение и страх. Кокэчу мечтал о людском страхе, ведь тогда он сможет получить все, что только пожелает. Неважно, что в этот раз он не спас человеческую жизнь. В следующий раз к нему обратятся за помощью, уже веря в его могущество. Кокэчу бросил в реку камень, и круги разойдутся очень далеко.

 

 

Чингис и его темники совещались в большой юрте, когда луна поднялась над кочевьем. День выдался тяжелый, но никто не смел спать, пока бодрствует великий хан; на следующий день многие будут ходить с опухшими глазами и зевать. Сам Чингис выглядел свежим и бодрым, совсем как утром, когда приветствовал небольшое, человек в двести, тюркское племя. Люди перекочевали с далекого северо-запада – они почти не понимали слов хана. И все же они пришли.

– До конца лета осталось две луны, а людей с каждым днем все больше, – произнес Чингис, с гордостью оглядывая тех, кто поддерживал его с самого начала. Арслан в свои пятьдесят лет постарел от долгих лет войны. Вместе с сыном Джелме он пришел к Чингису, когда у того не было ничего, кроме троих братьев и острого ума. В тяжелые времена они оба сохранили преданность своему господину, а теперь под его покровительством разбогатели и взяли по несколько жен. Чингис кивнул кузнецу, выбившемуся в военачальники, довольный, что годы не согнули его спину.

Темуге обычно не ходил на советы, даже когда хорошо себя чувствовал. Из всех братьев он один ничего не смыслил в тактике. Чингис любил его, однако никогда не поставил бы во главе воинов. Хан покачал головой, вдруг осознав, что его мысли бродят неизвестно где. Он очень устал; нельзя, чтобы это заметили.

– Некоторые племена даже не слышали об империи Цзинь, – произнес Качиун. – Никогда не видел такой странной одежды, как у тех, что пришли утром. Они не монголы, в отличие от нас.

– Хотя бы и так, – ответил Чингис, – я встречу их с радостью. Пусть проявят себя в бою, прежде чем мы возьмемся судить о них. Они не татары; у них здесь нет кровников. По крайней мере, мне не придется распутывать распри, начавшиеся еще в десятом колене. Эти люди нам пригодятся.

Он отхлебнул терпкий айраг из грубой глиняной чаши и причмокнул.

– Будьте начеку, братья. Племена пришли сюда, потому что знают: в противном случае мы их уничтожим. Нам пока не доверяют. Многим известно только мое имя – и больше ничего.

– Мои люди подслушивают у всех костров, – сообщил Качиун. – На сборищах, подобным нынешнему, всегда найдутся желающие получить выгоду. В эту самую минуту нас обсуждают и, возможно, осуждают. Однако до меня дойдет даже шепот – я пойму, когда надо действовать.

Чингис кивнул. Он гордился братом. Качиун, широкоплечий и коренастый, вырос превосходным лучником. Никто не понимал Чингиса лучше него, даже Хасар.

– И все же, когда я иду по стойбищу, у меня по спине бегают мурашки. Чем дольше мы ждем, тем сильнее беспокойство в пришлых племенах, но мы не вправе тронуться с места, пока не подойдут остальные. Одни только уйгуры могут оказаться полезными. Те, кто уже здесь, наверняка захотят испытать нас, так что будьте готовы, и пусть ни одна обида не останется безнаказанной. Я полагаюсь на вас, даже если вы бросите к моим ногам дюжину отрубленных голов.

Темники переглянулись без единой улыбки. На каждого воина, которого они привели на курултай, приходилось по два чужеземца. Единственным преимуществом было то, что никто из вновь прибывших ханов не знал истинного соотношения сил. Любой приезжий видел в тени черной горы один огромный курень, и не задумывался, что на самом деле он состоит из сотни маленьких, и в каждом люди с подозрением поглядывают на соседей.

Наконец Чингис зевнул.

– Братья, идите спать, – устало произнес он. – Уже близится рассвет, а нам нужно перегонять скот на новое пастбище.

– Пойду взгляну, как там Темуге, – сказал Хасар.

Чингис вздохнул.

– Будем надеяться, что Вечное Небо пошлет ему исцеление. Я не могу потерять единственного здравомыслящего брата.

Качиун презрительно фыркнул и распахнул дверь. Когда все вышли, Чингис поднялся, растирая занемевшую шею. Шатер его семьи неподалеку, но сыновья наверняка уже спят. Вот и сегодняшней ночью близкие не узнают, когда он вернулся под войлочный полог своей юрты.

 

 

ГЛАВА 2

 

Чингис окинул младшего брата настороженным взглядом. Темуге целое утро рассказывал всем желающим о том, как Кокэчу его исцелил. В огромном тесном лагере слухи распространялись быстро; к полудню новость пойдет гулять по степи.

– Откуда ты знаешь, что это не грыжа? – спросил Чингис, глядя на брата. Темуге, казалось, стал выше ростом, его лицо сияло от восторга и чего-то еще. Всякий раз, упоминая имя Кокэчу, брат благоговейно понижал голос, что страшно раздражало Чингиса.

– Я сам видел, как шаман вытащил эту тварь из моих внутренностей! Она извивалась и шевелилась в его руке, и меня чуть не вырвало! Как только она исчезла, боль прошла.

Темуге потрогал живот и поморщился.

– Видать, не совсем, – заметил Чингис.

Темуге пожал плечами. Выше и ниже повязки кожа приобрела желто-лиловый цвет. Впрочем, кровоподтек уже начал бледнеть.

– Опухоль пожирала меня живьем. А сейчас там всего лишь синяк.

– И, по твоим словам, разреза не было?– недоумевал старший брат.

Не скрывая восхищения, Темуге покачал головой. Ночью, перед рассветом, он тщательно ощупал больное место. Под тугой повязкой ощущалось узкое углубление – там, где разошлись мышцы, – и все еще саднило. Темуге полагал, что именно отсюда Кокэчу вырвал опухоль.

– Он очень сильный шаман, брат. Куда могущественнее, чем все обманщики, которые выдают себя за лекарей. Я верю тому, что видел. Ты же знаешь, глаза не лгут.

Чингис кивнул.

– Хорошо. Я награжу его скотом и тканями. Может, дам ему новые гутулы и нож. Нельзя, чтобы человек, спасший моего брата, ходил оборванцем.

– Кокэчу не хочет разглашать свое деяние. Если же ты его наградишь, все узнают, что он сделал.

– Все и так знают, – возразил Чингис. – На рассвете я услышал о твоем исцелении от Качиуна, а потом ту же новость мне сообщили еще трое. В нашем курене нет секретов, и тебе следовало бы это усвоить.

Темуге задумчиво кивнул.

– Значит, ему придется простить меня, хочет он того или нет.

Он замолк под пристальным взглядом брата, опасаясь говорить дальше.

– Если ты позволишь, я буду у него учиться. Думаю, Кокэчу возьмет меня в ученики, я еще никогда не испытывал такого желания…

Чингис нахмурился, и Темуге замолчал.

– Я надеялся, что ты займешь место среди воинов, Темуге. Разве ты не хочешь быть рядом со мной?

Темуге вспыхнул и уставился в пол.

– Мы оба прекрасно знаем, что великого военачальника из меня не выйдет. Может, я и наберусь опыта, но люди будут всегда думать, что меня возвысили только благодаря моему происхождению, а не из-за особых талантов. Разреши мне учиться у Кокэчу. Думаю, он не будет против.

Чингис сидел неподвижно, размышляя. Соплеменники часто посмеивались над Темуге. Юноша слыл никудышным лучником, да и неуклюжие попытки совладать с мечом, которые он проделывал, всякий раз краснея от натуги, не прибавляли ему уважения. Сейчас младший брат дрожал, на его лице читался страх, что Чингис не согласится. Жизнь воина была не для Темуге, и Чингис провел немало вечеров, желая, чтобы брат нашел себе достойное занятие. И все же ему не хотелось отдавать его в обучение шаману. Люди, подобные Кокэчу, держались особняком. Вне всякого сомнения, их почитали (что уже хорошо), но они не были членами семьи. Им не радовались, их не приветствовали как старых друзей. Чингис качнул головой. Собственно, Темуге тоже всегда оставался в стороне, предпочитал быть наблюдателем. Может, он выбрал правильный путь.

– Хорошо. Только у меня условие: ты будешь упражняться с мечом и луком не меньше двух часов каждый день. Дай мне слово, и я одобрю твой выбор.

Темуге кивнул, застенчиво улыбаясь.

– Обязательно! Возможно, став шаманом, я принесу тебе больше пользы, чем когда был воином.

Чингис смерил его холодным взглядом.

– Ты по-прежнему воин, Темуге, хотя тебе и нелегко. Учись у этого человека, только не забывай, что ты – мой брат и сын нашего отца.

На глаза юноши навернулись слезы, и он опустил голову, чтобы старшему брату не стало за него стыдно.

– Я не забуду.

– Тогда скажи своему учителю, чтобы он пришел ко мне за наградой. Я обниму его перед военачальниками, пусть все видят, как он мне дорог. Благодаря моему покровительству никто не посмеет отнестись к вам с неуважением.

Темуге с низким поклоном вышел, а Чингис остался наедине со своими мрачными мыслями. Он всегда надеялся, что Темуге закалится в боях и станет настоящим воином, как братья. Хан еще не встречал шамана, который бы ему понравился, а заносчивости Кокэчу хватило бы на нескольких колдунов. Чингис вздохнул. Впрочем, может, все к лучшему. Исцеление было впечатляющее. Чингис также вспомнил, как Кокэчу проткнул себе руку ножом, не пролив ни капли крови. Говорят, в империи Цзинь есть могущественные чародеи. Хорошо, если и у него будут люди, способные с ними потягаться. Чингис вздохнул еще раз. Он никогда не предполагал, что среди таких чародеев окажется его родной брат.

 

 

Хасар медленно шел по лагерю, наслаждаясь шумом и суматохой. Все новые и новые юрты вырастали на каждом свободном клочке земли, и Чингис распорядился, чтобы вокруг вырыли глубокие ямы для отхожих мест. Когда в одном месте собирается так много мужчин, женщин и детей, проблемы возникают каждый день; впрочем, Хасара не интересовали подобные мелочи. Качиун, похоже, радовался трудностям: он отобрал пятьдесят крепких молодых людей, чтобы те копали ямы и помогали ставить юрты. Хасар заметил, как двое из них строят навес от дождя над связками свежевыструганных березовых стрел. Многие воины предпочитали мастерить стрелы сами, но Качиун приказал наделать их побольше – для войска, и теперь возле каждой юрты женщины и дети возились с перьями, бечевой и клеем, связывая древки по пятьдесят штук. В кузнечных горнах ночи напролет полыхало пламя – ковали наконечники для стрел, а на рассвете новые луки уносили в горы – обстрелять.

В обширном курене кипела жизнь, люди трудились без устали. Где-то вдалеке заплакал новорожденный ребенок. На многочисленных тропинках, пересекающих лагерь, траву уже вытоптали до самой земли. Когда племена откочуют, проплешины образуют огромный рисунок; Хасар попытался представить его себе.

Брат хана шагал, погрузившись в свои мысли, и не сразу заметил возню. Прямо перед ним семеро молодых людей безуспешно пытались повалить на землю упирающегося жеребца. Хасар остановился посмотреть, как коня будут холостить, и сочувственно моргнул, когда один юноша упал от удара копытом в живот. Могучего молодого жеребца едва удерживали веревками, он вырывался изо всех сил. Свалить его, стреножить, и, считай, все в порядке, – от ножа он никуда не денется. Только, похоже, эти люди толком не знают, что делают, подумал Хасар, удивленно покачал головой и пошел дальше.

Когда он проходил мимо брыкающегося жеребца, тот встал на дыбы, сбив одного из своих мучителей. Злобно храпя, животное отпрянуло назад и опустило копыто на ногу Хасара. Хасар взвыл от боли. В следующую секунду кто-то наотмашь хлестнул его ладонью по лицу – чтобы не мешал.

Взбешенный Хасар, не уступая в ярости плененному жеребцу, ответил обидчику сокрушительным ударом. Тот покачнулся; остальные, бросив веревки, злобно уставились на Хасара. Жеребец, воспользовавшись замешательством, вырвался и ускакал; на его встревоженное ржание отвечали лошади по всему куреню. Хасар остался лицом к лицу с обозленными людьми. Он не испытывал страха, зная, что сумеет за себя постоять.

– Вы ведь олеты? – спросил он, прерывая тяжелое молчание. – Я распоряжусь, чтобы жеребца поймали и привели к вам.

Юноши молча переглянулись. Они были похожи друг на друга, и Хасар понял, что перед ним сыновья хана олетов, который на днях прикочевал сюда с пятью сотнями воинов и их семьями. Хан славился вспыльчивым характером и гордыней. Похоже, сыновья унаследовали отцовский норов, подумал Хасар, когда его окружили рассерженные молодые люди.

Поначалу Хасар надеялся, что все решится мирным путем, но один из братьев – тот, которого он чуть не сбил с ног, – кипел от злости и искал ссоры, ободренный поддержкой остальных. На его щеке полыхал след от удара.

– По какому праву ты вмешиваешься в чужие дела? – выкрикнул кто-то.

Братья столпились вокруг Хасара, и он увидел, что весь лагерь замер, наблюдая за стычкой. У Хасара екнуло сердце, когда он понял: если отступить, позор падет на Чингиса, и тогда тому не удержать власти над куренем.

– Я всего лишь проходил мимо, – сквозь зубы процедил Хасар, весь подобравшись.– Если бы ваш недотепа брат не ударил меня, конь бы уже давно был на земле. В следующий раз не забудьте вначале его стреножить.

Юноша, по виду старший из братьев, сплюнул на землю рядом с Хасаром. Хасар стиснул кулаки, и в тот же миг кто-то громко спросил:

– Что случилось?

Едва услышав резкий голос, молодые люди замерли. Хасар поднял взгляд на пожилого человека. Лицо его свидетельствовало о близком родстве с братьями. Похоже, это был сам хан олетов, и Хасару ничего не оставалось, как почтительно нагнуть голову. До оружия дело еще не дошло, и потому не стоило наносить оскорбление человеку, который мог бы успокоить своих сыновей.

– Ты брат человека, который зовет себя Чингисом, – произнес хан. – Что привело тебя в курень олетов? Зачем ты злишь моих сыновей и мешаешь им заниматься делом?

Хасар покраснел от гнева. Он не спешил с ответом, хотя знал, что Качиуну наверняка доложили о стычке, и его люди где-то рядом. Хан олетов наслаждался сценой – судя по всему, он за ней давно наблюдал. Хасар превозмог негодование и заговорил с ханом неторопливо и спокойно.

– Я ударил того, кто ударил меня. Пока нет повода проливать кровь.

Хан скривил рот в презрительной усмешке, зная, что сотня воинов поспешит к нему по первому зову, а сыновья готовы проучить гордеца, посмевшего встать на их пути.

– Такого ответа я и ждал. Гонор не скроешь, как ни старайся. Здесь земля олетов, а ты пришел незваным.

Хасар скрыл нарастающий гнев за невозмутимым выражением лица.

– Приказ моего брата был ясен, – произнес он. – Все племена могут разбивать свои шатры на этой земле во время курултая. Здесь не олетский улус.

Услышав его слова, ханские сыновья подняли глухой ропот, а их отец, казалось, застыл.

Повторяю эта земля наша, и пока я не вижу воина, равного себе, который мог бы поставить под сомнение мои слова. Впрочем, если ты решишь прикрыться именем своего хана…

Хасар медленно вдохнул. Если сослаться на старшего брата, схватки не будет. Хан олетов не такой глупец, чтобы бросить вызов Чингису в стойбище, где огромное войско только и ждет его приказа. Меж тем старик следил за каждым движением словно змея, готовая к броску, и Хасара вдруг осенило: братья с жеребцом оказались на его пути неслучайно. Всегда найдутся желающие испытать новых вождей. Хасар тряхнул головой, чтобы отогнать ненужные мысли. Это Качиуну нравятся хитрости и уловки, а ему они не по вкусу, как, впрочем, и дерзость старого хана и его сыновей.

Я не буду проливать кровь, начал Хасар и, увидев в глазах старика победный блеск, добавил: Но защита брата мне не нужна.

С этими словами он резким ударом в челюсть сбил с ног ближайшего ханского сына. Остальные взревели и набросились на Хасара. Под градом ударов он чуть отступил, взмахнул кулаком и сломал кому-то нос. Хасар с детства любил драки. Впрочем, сейчас шансы были неравны – после увесистой оплеухи и нескольких тычков в грудь он едва не упал. Он уходил от ударов и молотил обидчиков в ответ, радуясь, что на нем доспехи. Внезапно его обхватили за пояс и свалили на землю. Хасар сильно лягнул кого-то, и, закрывая голову руками, услышал крик боли. Всемогущие духи, где же Качиун? У Хасара из носа лилась кровь, разбитые губы вздулись, а голова гудела от пинка в ухо. Еще немного, и серьезных ран не избежать.

Один из братьев навалился на Хасара всей тяжестью, пытаясь отвести его руки от лица. Хасар взглянул на обидчика сквозь щель между ладонями и, улучив момент, ткнул большим пальцем ему в глаз, рассчитывая ослепить. Ханский сын с воем откатился, а Хасара стали бить еще сильнее.

Рядом раздался вопль. Хасар почувствовал, что его больше никто не держит, и попытался встать. Он увидел юношу, который прыгнул в самую гущу потасовки, сбил с ног одного из олетов и пнул в коленную чашечку другого. Незнакомец был очень молод, почти мальчик, однако уже умел вкладывать в удар всю силу. Хасар улыбнулся ему разбитыми губами. Подняться он не смог.

– Прекратите! – воскликнул кто-то сзади, и в душе Хасара вспыхнула надежда – и погасла, когда он понял, что с Темуге нет дюжины крепких воинов. Младший брат подбежал к дерущимся и оттащил одного из олетов в сторону.

– Приведи Качиуна! – прорычал Хасар, и его сердце тревожно забилось. Темуге не справиться с олетами в одиночку – его изобьют, и тогда кровопролития не избежать. Может, Чингис и не придаст значения тому, что один из его братьев ввязался в драку, но двое – это слишком. Похоже на угрозу всему роду; такой вызов нельзя оставить безнаказанным. Старый хан, не осознавая опасности, рассмеялся, когда один из его сыновей ударил Темуге кулаком в лицо, и тот упал на колени. Юный незнакомец потерял преимущество от неожиданного нападения и корчился теперь под градом тычков и пинков. Олеты с хохотом избивали его и Темуге, который, как умел, отражал удары и пытался встать.

Внезапно в шум вплелись новые звуки – резких глухих шлепков, и олеты отступили. Хасар закрывал голову руками, пока не раздался гневный голос Качиуна. Тот привел людей с дубинками.

– Поднимайся, если можешь, брат. Кого ты велишь казнить? – рявкнул Качиун.

Хасар опустил руки, выплюнул на траву темно-красный сгусток и с трудом встал. Его распухшее, залитое кровью лицо выглядело так ужасно, что хан олетов перестал веселиться.

– Это личное дело, – торопливо произнес хан под свирепым взглядом Хасара. – Между нами и твоим братом.

Качиун бросил взгляд на Хасара, тот пожал плечами, скривившись от боли.

Темуге, бледный как молоко, тоже поднялся. В глазах юноши застыла ярость от стыда и унижения. Братья никогда не видели его таким рассерженным. Юноша с усилием выпрямился, и Хасар благодарно ему кивнул. Незнакомцу порядком досталось. Он упер руки в колени и, тяжело дыша, ухмыльнулся.

– Осторожнее, – чуть слышно прошептал Качиун своим братьям. Он привел около дюжины людей – всех, кого успел собрать, когда узнал о драке. Было ясно, что против воинов-олетов им долго не продержаться. Со всех сторон за ними следили холодные взгляды, и старый хан олетов вновь ощутил уверенность.

– Законы чести соблюдены. Между нами нет вражды.

Он обернулся к Хасару, чтобы посмотреть, как тот примет его слова. Кривая усмешка тронула губы Хасара – он услышал приближающийся топот. Судя по бряцанию оружия и доспехов, это Чингис со своими воинами спешил на помощь. Толпа тревожно замерла.

– Говоришь, нет вражды? – прошипел Качиун. – Не тебе решать, олет.

Все взгляды обратились к Чингису, который шел в сопровождении Арслана и еще пятерых вооруженных воинов. Они держали мечи наизготовку, и ханские сыновья обеспокоенно переглянулись, внезапно поняв, что натворили. Чуть раньше они сговорились испытать одного из братьев Чингиса, и все было замечательно, пока не вмешался Темуге. Чем теперь закончится стычка, никто не знал.

С непроницаемым выражением лица Чингис оглядел место побоища. Он задержал взгляд на Темуге, заметил, как у младшего брата дрожат руки, и его желтые глаза вспыхнули гневом. Хан олетов торопливо сказал:

– Все уже улажено, повелитель. Просто небольшое разногласие из-за лошади.

Он судорожно сглотнул пересохшим ртом.

Чингис не слушал.

– Качиун?

Сдерживая гнев, Качиун ответил спокойным голосом:

– Я не знаю, из-за чего все началось. Пусть говорит Хасар.

Хасар моргнул, услышав свое имя. Под пристальным взглядом Чингиса он тщательно подбирал слова, зная, что их разнесут по всему стойбищу. Разве сможет Хасар вести воинов в бой после того, как жаловался подобно мальчишке?

– Я всем доволен, брат, – произнес он сквозь стиснутые зубы. – Если нужно будет вернуться к разговору, сделаю это в другой день.

– Нет, – сердито оборвал Чингис, услышав в словах Хасара угрозу олетам. – Я запрещаю.

Хасар склонил голову.

– Как скажешь, повелитель.

Чингис перевел взгляд на Темуге, которого трясло от унижения и неприкрытой ярости, так удивившей Хасара и Качиуна.

– Тебе тоже досталось, Темуге. Поверить не могу, что ты в этом участвовал.

– Пытался их разнять, – пояснил Качиун. – Его сбили, он упал на колени…

– Хватит! – вмешался Темуге. – Со временем я отплачу за каждый удар.

Младший брат покраснел и, похоже, едва сдерживал слезы, совсем как ребенок. Чингис долго смотрел на него и неожиданно дал волю собственному гневу. Прорычав что-то, он встряхнул головой и сделал шаг к хану олетов. Один их ханских сыновей не успел отойти, и Чингис плечом сбил его с ног, даже не заметив столкновения. Хан умоляюще поднял руки. Чингис схватил его за халат и подтянул к себе. Когда он обнажил клинок, воины-олеты с металлическим лязгом выхватили мечи.

– Стоять! – рявкнул Чингис громовым голосом, который много раз разносился над полем битвы.

Не слушая приказа, олеты бросились к нему. Чингис поднял старика, как тарбагана, и дважды полоснул мечом по его ногам, перерезав бедренные мышцы.

– Моего брата поставили на колени, и теперь тебе, олет, никогда не подняться, – сказал он. Хан упал, крича от боли; из ран лилась кровь. Чингис смерил взглядом его воинов.

– Если через десять ударов сердца я увижу в ваших руках мечи, никто из олетов не доживет до вечера.

Ханские нукеры остановились и подняли руки, сдерживая остальных. Чингис стоял перед ними без тени страха, а раненый хан завалился на бок и стонал у его ног. Сыновья старика замерли в ужасе. Собрав все силы, хан махнул рукой. Нукеры предпочли истолковать этот жест как команду подчиниться и вложили мечи в ножны, остальные воины последовали их примеру, не отводя глаз от Чингиса. Тот кивнул.

– Когда мы выступим в поход, вы, олеты, будете кешиктенами моего брата – его личной охраной. Если он захочет.

Хасар пробормотал что-то в знак согласия; его распухшее лицо ничего не выражало.

– Значит, ссора закончена. Между вами нет кровной вражды, все решено по справедливости.

Чингис посмотрел на братьев, развернулся и пошел в большую юрту, к обычным дневным заботам. Хасар, Качиун и Темуге поспешили за ним. Хасар хлопнул по плечу незнакомца, вовремя подоспевшего на помощь. Лучше взять парня с собой, пока его снова не побили.

– Этот человек помог мне, – сообщил он Чингису по дороге. – Он не знает страха.

Брат бросил взгляд на юношу, отметив, что тот весьма горд собой.

– Как тебя зовут? – угрюмо спросил Чингис, все еще сердясь

– Субудай из племени урянхай, повелитель.

– Приходи ко мне, когда тебе понадобятся добрый конь и хорошие доспехи.

Субудай просиял от радости, и Хасар одобрительно ткнул его в плечо. Позади, вокруг хана олетов хлопотали женщины. С такими ранами ему никогда не выпрямиться; скорее всего, ходить он тоже не сможет.

Чингис шел с братьями среди племен, собравшихся в тени черной горы, и люди смотрели на него с благоговейным страхом и одобрением. Он дал понять, что не стерпит оскорбления, и одержал еще одну небольшую победу.

 

 

На исходе лета, когда паводковые воды с гор переполнили Онон и река грозила выйти из берегов, показались уйгуры. Степь еще зеленела, жаворонки взмывали в небо и вились над многочисленными повозками.

Уйгуры весьма убедительно показали свою силу, и Чингис ответил им, послав навстречу отряд из пяти тысяч всадников. Сам не поехал, зная, что его отсутствие воспримут как легкое недовольство задержкой. Вместо него встречать вновь прибывших отправился Хасар в сопровождении олетских воинов. Теперь ханские сыновья едва осмеливались смотреть ему в затылок.

Дождавшись, когда уйгуры подъедут поближе, Хасар поскакал к кибитке, за которой змеилась длинная вереница людей и животных. Его оценивающий взгляд перебегал с одного воина на другого. Все хорошо вооружены, на вид свирепы и готовы броситься в бой. Впрочем, внешность может быть обманчивой. Или они научатся тактике, которая принесла Чингису победу, или их понизят до посыльных – будут тогда разносить по куреню приказы Чингиса.

Уйгуров всегда считали хорошими барышниками и учеными, и Хасар с удовлетворением отметил, какие за ними следуют огромные стада. На каждого воина приходилось по три малорослых, но выносливых конька, и он знал, что весь следующий месяц в курене будет полно забот – другим племенам наверняка захочется купить лошадей, продать или добавить свежей крови в породу.

Хасар поднял руку, и воины вокруг головной повозки выжидающе замерли, схватившись за мечи. «Должно быть, у них полно железной руды, раз все с мечами. Может, и оружием будут торговать». В войске было еще много людей, вооруженных только луками и ножами. Хасар перевел взгляд на невысокого седовласого человека в скромном халате, сидевшего на передке повозки. Тот поднял руку, и все остановились. Воины не отводили от него глаз, ожидая приказа; это, должно быть, идикут уйгуров – Барчук. Хасар решил оказать ему честь, заговорив первым.

– Добро пожаловать, – торжественно произнес он. – Хотя вы прибыли самыми последними из великих племен, наш повелитель Чингис принял послание благожелательно и выделил пастбища для ваших табунов.

Человек задумчиво кивнул, глядя мимо Хасара на конников, ждущих, что он им скажет.

– Да, должно быть, мы последние. Судя по размерам войска, собравшегося на этой равнине, в мире не осталось больше воинов. На много дней пути вокруг нет ни одного человека. Вы – первые, кого мы встретили.

Он удивленно покачал головой.

– Уйгуры принесут клятву верности Чингису, как я и обещал. Покажи, где нам ставить юрты, а остальное мы сделаем сами.

Барчук держался куда дружелюбнее некоторых ханов, Хасар это оценил и улыбнулся.

– Я его брат, Хасар. Я вас провожу.

– Садись. Мне не терпится услышать новости.

Хан похлопал по деревянной скамье рядом собой, Хасар спешился и, шлепнув коня по крупу, послал его к первому ряду воинов-олетов.

– Раз мы последние, похоже, не за горами время, когда Чингис нацелит стрелы на своих врагов, – сказал хан Хасару, когда тот забрался в повозку и сел рядом с ним.

Барчук цокнул языком, быки тронулись, и повозка покатилась вперед, раскачиваясь из стороны в сторону. Хасар с удовольствием наблюдал, как всадники-уйгуры окружили их, четко держа строй. По крайней мере, ездить верхом они умеют.

– Только сам Чингис может сказать точно, – ответил Хасар.

Синяки, полученные в стычке с олетами, уже побледнели. Барчук скользнул по ним взглядом, однако промолчал. После посрамления хана олетов и его сыновей курень на какое-то время успокоился; впрочем, к концу лета снова начались волнения. Хасар подумал, что теперь, когда уйгуры, наконец, прибыли, Чингис со дня на день велит выступать в поход. От одной мысли об этом его охватило воодушевление. Все племена собрались, чтобы принести Чингису клятву верности. А потом начнется война, и они вместе с братьями сбросят цзиньское ярмо с шеи своего народа.

– Ты чему-то радуешься, Хасар, – заметил Барчук, направляя повозку в объезд спрятавшейся в траве кочки. Несмотря на возраст, Барчук был жилистый и крепкий, а его глаза смотрели на мир с веселым любопытством.

– Я думал, что раньше мы никогда не объединялись. Из-за кровной вражды или подкупа чжурчжэней мы всегда были готовы вцепиться в глотку друг другу.

Он махнул рукой в сторону лагеря.

– Видишь? Такого раньше не было.

– Возможно, всех наших людей уничтожат, – пробормотал Барчук, пристально всматриваясь в Хасара.

Тот ухмыльнулся, вспомнив, что Качиун и Чингис спорили об этом много раз.

– Да, но через сотню лет нас и так уже не будет в живых. От всех, кого ты сейчас видишь – мужчин, женщин и детей, – останутся только кости.

Барчук недоуменно нахмурился, и Хасар пожалел, что не обладает красноречием Качиуна.

– Смысл жизни в завоеваниях, разве нет? В том, чтобы захватывать женщин и земли. Лучше быть частью того, что здесь происходит, чем влачить тихое и незаметное существование.

Барчук кивнул.

– Да ты, Хасар, философ.

Хасар рассмеялся.

– Ты единственный, кто так считает. Нет, я всего лишь брат великого хана, и настало наше время.

 

Школа перевода В.Баканова