Посвящается Нэнси и Эмили
Несколько дней над стылым городом висели тучи, обещая снег, эфемерный белый покров на излете зимы, однако неожиданно потеплело, и заморосил мелкий колючий дождь. Женщина в синем гарусном платье, зябко кутаясь в скромную шерстяную накидку горничной, забилась в угол обшарпанной двуколки. Нависший над рекой мрак проникал сквозь тонкие стены, и женщине казалось, что она им дышит.
Она попыталась выглянуть наружу, но грязное окно застил дождь. Кое-где газовые фонари робко освещали темные улицы, а то немногое, что можно было разглядеть, внезапно появлялось из темноты, словно выхваченное тусклыми вспышками. Экипаж катил в неизвестном направлении, и женщине больше всего на свете хотелось приказать кучеру повернуть назад. Она слышала биение своего сердца.
Фиакр свернул. Угас последний луч заходящего солнца. Женщина с детства ненавидела темноту, но сейчас рядом не было заботливого, спешащего по первому зову взрослого, ласковый шепот которого мог бы утешить и успокоить. Кэб замедлил ход, петляя по ухабистым улочкам. В воздухе висел запах гнили и разложения.
Наконец возница остановил лошадь и глухо сказал пассажирке: «Приехали, мэм». Впервые в жизни ей было так одиноко.
И впервые в жизни она по-настоящему боялась.
В канун Рождества 1887 года, за пятнадцать месяцев до того, как начались описываемые события, публике представили литературного героя, которому суждено было завоевать такую популярность, что все попытки автора покончить с ним оказались безуспешными. Притягательность этого персонажа крылась не в безрассудной смелости, как у героев бульварных детективов издательства «Бидл энд Адамс», а в поразительном умении сделать логические выводы из набора данных, загоняющих обычных людей в тупик. Из-за холодного рационализма его часто сравнивали с машиной, аналитическим устройством Чарльза Бэббиджа*. Конечно, это был ни кто иной, как Шерлок Холмс.
-------------------------------------------- сноска -----------------------------------------------
* Бэббидж, Чарльз (Babbage, Charles), (1791–1871 гг.) – английский математик, изобретатель первой вычислительной машины. (Здесь и далее примечания переводчика).
-----------------------------------------------------------------------------------------------------
Впрочем, те, кто занимался медицинскими исследованиями всерьез, не видели ничего новаторского в удивительной методике конандойловского детектива-консультанта, ведь она всего лишь популяризовала modus operandi*, который мы использовали каждый день, чтобы облегчить человеческие страдания. Прослеживалась несомненная связь аналитического расследования преступлений с медициной. Сам Дойл был врачом – как Джозеф Белл, считавшийся прообразом знаменитого литературного героя, и Оливер Венделл Холмс, чью фамилию носил вымышленный сыщик. Итак, пока Шерлок Холмс, занимаясь своим ремеслом, бродил по трущобам викторианского Лондона, мы рассматривали преступления не менее экзотические, а зачастую куда более отвратительные.
-------------------------------------------- сноска --------------------------------------
* Modus operandi (лат.) – образ действия.
--------------------------------------------------------------------------------------------
Видите ли, чтобы разобраться в злодеяниях природы против человеческого тела, врачи вынуждены исследовать не только живых людей, но и покойников. Улики скрыты во внутренних органах, кровеносных сосудах, коже, волосах, физиологических жидкостях, и нам нужен к ним доступ точно так же, как Холмсу необходимы следы подозреваемого, образцы почерка или счет из отеля. Только тщательно изучив добытые сведения, можно определить причину болезни и смерти, и, таким образом, облегчить лечение и уход за теми пациентами, у которых есть шанс выздороветь.
Популярность Холмса стремительно росла, и среди врачей стало модным состязаться в сообразительности с выдуманным детективом, доказывая, что, займись они раскрытием убийств, краж и прочих грязных дел, результаты были бы столь же великолепны, как у него. Хотя для большинства представителей медицинской профессии подобные упражнения оставались не более чем увлекательной интеллектуальной забавой, мне было суждено пережить эту игру в реальности. Все началось в четверг, в середине марта 1889 года, когда я прошел через ворота в высокой каменной стене за университетской клиникой в Западной Филадельфии и переступил порог Дома мертвых Блокли.
* * *
Дом мертвых, или морг, обслуживал университетскую клинику и городскую общественную больницу и представлял собой приземистое, стоящее на отшибе, здание из кирпича, зловонный склеп, полный трупов на разных стадиях разложения. Там стоял густой, спертый воздух, а тяжелые шторы не раздвигались ни днем, ни ночью. Место, населенное призраками, где измученные души сотен, возможно, тысяч несчастных, умерших насильственной смертью или от болезни, по собственному желанию или невежеству, проводили последние минуты в обществе живых, прежде чем навсегда упокоиться в могиле. Я не верил в духов, но, всякий раз, когда входил в морг, казалось, что на меня давит груз безвременно оборванных жизней.
И все же это мрачное пристанище было обителью науки. Здесь работал доктор Уильям Ослер, заведующий кафедрой клинической медицины Пенсильванского университета. Ему не исполнилось и сорока, но он превратил Дом мертвых, возможно, в самую удивительную и современную патологоанатомическую лабораторию. Я оставил частную практику в Чикаго и перебрался на восток страны только ради возможности работать и учиться под началом этого удивительного человека. Казалось, помогать Ньютону, Бойлю или Левенгуку было бы не столь занимательным. Многие называли доктора Ослера новым Гиппократом, я же обращался к нему просто: Профессор.
Тем утром я прибыл в больницу, предвкушая встречу с неизведанным, почти как Стэнли перед путешествием в Занзибар на поиски Ливингстона. В раздевалке я сменил костюм на форменную одежду, обязательную для персонала больницы – выцветшие синие брюки, рубаху и шапочку казенного образца. Поговаривали, что они остались еще со времен последней Гражданской войны, и я часто задавался вопросом, носил ли мой отец нечто подобное.
Вскоре ко мне присоединились коллеги, которых пригласили на вскрытие – всего собралось девять человек, довольно разношерстная компания. Некоторые, подобно мне, считались опытными врачами, кое-кто едва начал проходить интернатуру. Большинство происходило из Филадельфии или других больших городов, я же вырос на маленькой ферме в южном Огайо. Среди нас была и женщина: Мэри Симпсон включили в группу по настоянию самого Профессора, вопреки недовольству пожелавших остаться неизвестными членов попечительского совета, которых шокировал подобный вызов Природе. Два Джорджа выражали квинтэссенцию наших различий. Фарншоу, в двадцать один год самый молодой из нас, родом из весьма состоятельной семьи, приехал к Профессору после Гарварда, а самый старший, двадцативосьмилетний Турк, воспитывался в приюте и заработал деньги на обучение, разгружая торговые суда в филадельфийских доках.
Мы собрались в ординаторской, где нас ждал Профессор, пребывавший в прекрасном расположении духа. Уильям Ослер, низкорослый худощавый мужчина, казался выше благодаря неиссякаемой энергии и стремительным движениям. Его шевелюра значительно поредела, что побудило Профессора тщательно ухаживать за густыми, свисающими, как у моржа, усами, которые аккуратно обрамляли рот с обеих сторон, спускаясь к подбородку. На тыльной стороне ладоней доктора Ослера виднелась свежая россыпь verucca necrogenica, или «трупных бугорков», – воспаленные бородавчатые наросты, вызванные туберкулезной инфекцией, из-за чего кожа краснела, утолщалась и растрескивалась. От постоянного контакта с некротизированными тканями подобные высыпания появлялись на руках Профессора довольно часто, но он лишь беспечно мазал их олеатом ртути.
– Так, так, так, – потирая руки, нараспев произнес Профессор. От волнения канадский акцент Ослера обычно усиливался, выдавая его происхождение. – Нас ждет прекрасный денек, прекрасный! Сегодня у нас пять свежих трупов. Не будем заставлять их ждать.
Радость Профессора вполне объяснима: даже ему, гению, редко выпадала возможность заниматься исследованиями в Доме мертвых целый день. Подобно большинству тех подвижников, кто не покладая рук трудится во имя прогресса, он вел постоянную борьбу с невежеством. Собственно, всего лишь шесть лет назад, до принятого в 1883 году «Закона об анатомии», использование трупов с обучающей целью считалось преступлением. Великий анатом Уильям Смит Форбс из Джефферсоновского медицинского колледжа лишь чудом не попал в тюрьму за «разграбление могил». Впрочем, даже сейчас, несмотря на некоторое послабление, сама мысль о вскрытии мертвого тела многим казалась кощунственной, и исследовательской работе Профессора всячески препятствовали. Более просвещенные и образованные иногда разрешали доктору Ослеру определить причину смерти родственника или друга, но основную часть изучаемого материала составляли – как это было на протяжении многих сотен лет – самые обездоленные слои населения.
И даже в этом случае не все обстояло гладко. Не так давно начали создаваться сообщества, целью которых стали попытки покончить с «омерзительной практикой кромсать умерших бедняков». Самой заметной и громогласной была Филадельфийская лига противников вивисекции над человеком, которую возглавлял преподобный Сквайрс. Не зная или не придавая значения тому, что понятие «вивисекция» подразумевает опыты над живыми существами, преподобный Сквайрс не гнушался завуалированных намеков, обмана и откровенной лжи, чтобы привлечь на свою сторону светских дам. Полученные от них деньги он тратил на громкие кампании протеста против надругательства над телами сирых и убогих. В итоге, хотя нам и не приходилось подобно Везалию* несколькими веками раньше отнимать труп казненного преступника у бродячих собак, найти подходящее тело для вскрытия было чрезвычайно трудно.
-------------------------------------------- сноска ------------------------------------------------
* Везалий, Андрей (Vesalius, Andreas), (1514–1564 гг.) – знаменитый анатом из Брюсселя, лейб-медик Карла V, потом Филиппа II; положил начало научной анатомии. За вскрытие трупов был присужден испанской инквизицией к смерти, но, благодаря заступничеству Филиппа II, смертную казнь заменили паломничеством в Иерусалим.
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------
Воодушевившись поднятой шумихой, официальный патологоанатом больницы в Блокли Генри Формад* – чудаковатый русский с отвратительным характером – всеми силами мешал доктору Ослеру работать в морге. Вскоре его примеру последовал и смотритель Дома мертвых, тощий неуклюжий тип, которого Профессор прозвал «Трупным Чарли». В отличие от Формада, которым двигали злоба и профессиональная зависть, Чарли, подкупленный Лигой, не подпускал Профессора к трупам, дабы «соблюсти простые челофеческие прилишия», – так говорил он сам на ломаном английском.
-------------------------------------------- сноска -------------------------------------------------
* Формад, Генри (Formad, Henry), (1847–1892 гг.) – американский ученый, патологоанатом. Преподавал экспериментальную патологию в Пенсильванском университете.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------
Впрочем, Чарли был предприимчивым малым и за небольшую плату, теперь от Профессора, охотно покидал Дом мертвых на несколько часов, чтобы мы спокойно занимались исследованиями. Более того, за дополнительное вознаграждение он сообщал Профессору о свежих невостребованных телах, как произошло и в тот раз. Похоже, доктора Ослера нисколько не смущала необходимость платить за то, что благодарным согражданам следовало бы предоставлять даром, я же возмущался, видя, как блестящий ученый вынужден действовать украдкой, словно преступник.
В четверть восьмого мы вошли в университетскую больницу, готовые к новому дню, и я ускорил шаг, догоняя Турка. Хотя моего коллегу нельзя было назвать гением, его отличали ум и расторопность, а также грубоватое чувство юмора. Когда его только приняли в штат, я попытался с ним сблизиться, но Турк избегал тесных отношений, и мне не удалось пробиться сквозь стену иронии, которую он воздвиг вокруг себя. Некоторый интерес он выказывал лишь к одному человеку из нашей компании – Джорджу Фарншоу, полной своей противоположности. И все же Турк по-прежнему меня притягивал, несмотря на то, что отвергал все попытки завязать с ним дружбу.
– Пять трупов, – прошептал я и взглянул на него.
Турк, высокий и поджарый, имел обыкновение слегка сутулиться, что придавало ему хищное выражение.
– Для доктора Ослера, наверное, это целый клад, – продолжил я.
Джордж, не оборачиваясь, кивнул.
– Точно. Правда, сокровище скоро зароют в землю, вместо того, чтобы выкопать. Надеюсь, доктор не задержит нас на всю ночь.
Ходили слухи, что Турк водит знакомство с типами, пользующимися самой дурной славой, хотя он сам никогда не распространялся о том, где и с кем бывает свободными вечерами.
– Мы с пользой проведем время, – ответил я.
– Вам, похоже, нравится проводить вечера, погрузив руки по локоть во внутренности трупа, – мрачно заметил Турк, – но лично я предпочитаю театр.
Подойдя к моргу, мы остановились у тяжелой дубовой двери, которую, похоже, установили для того, чтобы мертвые не разбежались, и зажгли трубки и сигареты. Закурили даже те, кто обычно не употреблял табак, – хотели заглушить тошнотворный запах. Не помогло, от одуряющего смрада мы замерли, едва перешагнув порог, словно врезались в стену. Тяжелее всего давались самые первые минуты – дыхание перехватывало, глаза слезились, желудок скручивали спазмы. Впрочем, подобная реакция длилась недолго. Человеческие органы чувств обладают замечательной способностью привыкать даже к самым неприятным воздействиям.
Прозекторской служил зал с высокими стенами, круговой галереей на уровне второго этажа и тусклым потолочным окном. Когда к Профессору приходило особенно много людей, большая часть их толпилась наверху, совсем как студенты, наблюдающие за работой Сильвия* с балкона анатомического театра Парижского университета в тридцатые годы шестнадцатого века.
-------------------------------------------- сноска --------------------------------------------
* Сильвий, Якоб (Sylvius, Jacobus) – латинизированное имя Жака Дюбуа (Dubois, Jacques), (1478—1555 гг.), французского анатома, который одним из первых начал анатомическое исследование трупов; изучил строение полых вен, брюшины и пр.
----------------------------------------------------------------------------------------------------
Зал вмещал три прозекторских стола с каменными столешницами и железными ножками. Поверхность столешниц пересекали неглубокие канавки, ведущие к сливному отверстию посредине, закрытому медной решеткой. Благодаря подобной конструкции все жидкости, высвобождаемые во время вскрытия, стекали по трубе через вентиляционную шахту наружу, в сточную канаву за моргом, которую время от времени засыпали негашеной известью.
Невысокий шкаф с оцинкованным верхом стоял у стены – в нем хранили бутыли с фиксирующим раствором, губки, кюветы, эмалированные ванночки, пустые склянки и старинные сосуды. Рядом располагалась вместительная раковина, а по соседству – столик с весами для взвешивания органов. У противоположной стены находилась высокая, грубо сколоченная конторка красного цвета; на ней лежал журнал, куда заносили результаты вскрытия. Профессор каждый раз подробно комментировал ход операции, а один из студентов записывал его слова. Под конец работы доктор Ослер проверял записи, дабы убедиться в полноте и точности отчета. Вплотную к конторке примыкала вешалка с фартуками и халатами, за которой стоял шкаф с инструментами для аутопсии.
Дверь за раковиной вела в мертвецкую, где в чугунных ящиках со льдом хранилось до шестнадцати тел одновременно. Чарли отвечал за доставку льда, который нужно было регулярно менять даже ранней весной. Задняя дверь выходила на гравиевую дорожку – сюда подвозили лед и трупы, и отсюда гробовщики забирали останки. Изредка покойников отпевали прямо в морге.
Четыре кабинета на втором этаже были отведены для занятий и исследовательской работы. Именно здесь мы делали анализ мочи, готовили питательные среды* и изучали препараты тканей под микроскопом. В одной из комнат находилась небольшая библиотека и архив.
В Дом мертвых отправляли не только умерших из двух больниц, но и трупы нищих, преступников, а также все неопознанные и невостребованные тела, с которыми приходилось сталкиваться полицейскому управлению города Филадельфии. Сегодняшняя подборка мертвецов отличалась разнообразием – впрочем, как обычно. Чарли пометил белым мелом пять ящиков с трупами, предназначенными для вскрытия; кроме того, оставил наспех нацарапанную записку с их описанием. Профессору было из кого выбирать: плотник, умерший в больнице от болезни дыхательных путей; подобранные на улицах негр и молодая женщина; старуха, предположительно скончавшаяся от рака желудка, и китаец с огнестрельным ранением.
– Вот удача-то! – радостно воскликнул доктор Ослер, улыбаясь в усы. – Ну, с кого начнем? – Он подошел к ближнему ящику. – Пожалуй, с плотника.
Профессор открыл крышку, под которой лежало тело мужчины лет сорока, плешивого, с хорошо развитой мускулатурой рук. Трое из нашей группы вытащили труп изо льда, переложили на каталку и отвезли в прозекторскую.
Плотника перенесли на стол для вскрытий, и Профессор распределил задания.
– Кто будет записывать? – спросил он. – Турк? Нет, вы наблюдайте. А вы, Корриган, займитесь записями.
Корриган, уроженец Южной Филадельфии, – приземистый, кривоногий юноша с глазами навыкате, – весьма походил на бульдога. Он мог бы стать превосходным врачом, но ему не хватало самоотверженности. Корриган заносил подробности вскрытия в журнал всего лишь две недели назад, но Профессор вновь поручил ему скучное и утомительное дело, желая попенять за недостаток рвения.
Корриган угрюмо побрел к конторке, а Турк с усмешкой крикнул ему вслед:
– Смотрите, пишите разборчивее!
Профессор рассмеялся, за ним и все остальные. Ослер недолюбливал язвительных людей, но, похоже, для Турка делал исключение. Возможно, он, подобно мне, восхищался тем, как Джордж сумел выбраться из нищеты.
– Симпсон, – продолжил Ослер, – будете взвешивать органы и измерять, а Кэрролл вам поможет.
Нам с Симпсон всегда доставались самые ответственные задания. Почти пять лет медицинской практики давали мне преимущество перед остальными, а Симпсон, несомненно, отличалась трудолюбием и самоотверженностью и, понимая, на какой риск пошел Профессор, приняв ее в штат, прилагала немало усилий, чтобы он ни на йоту не усомнился в правильности своего решения. Крепко сбитая, с широким лицом, Симпсон была тремя годами моложе меня. В ее голосе отсутствовали интонации, свойственные речи людей из высшего общества, но она говорила грамотно и отчетливо, что свидетельствовало о хорошем образовании и воспитании.
Как только мы заняли свои места, Ослер снял пиджак, надел тяжелый фартук, достал из шкафа нужные инструменты и подошел к столу. Недавняя веселость Профессора исчезла, ее место занял уверенный профессионализм.
– Перед нами тело крупного мужчины с плотным и мускулистым телосложением; как отмечено в записях, немца по происхождению и плотника по роду занятий. Его госпитализировали в прошлую среду, он жаловался на кашель и отеки ног. Окружность груди при вдохе была восемьдесят сантиметров, при выдохе – на два-пять сантиметров больше. Оба легких функционировали одинаково, патологии при простукивании не обнаружено, при прослушивании – тоже. После госпитализации состояние больного ухудшилось, он почти все время сидел на кровати, чтобы было легче дышать. Кашель стал лающим, с желеобразной мокротой ярко-красного цвета, одышка усилилась. Три дня спустя пациент впал в беспамятство, пульс у него едва прощупывался. Под воздействием стимулирующих лекарств мужчина ненадолго пришел в себя, но скончался во вторник ночью.
Профессор взял анатомический скальпель, более тяжелый, чем его хирургический собрат.
– Вначале вскроем грудную клетку.
Он сделал два глубоких диагональных надреза от подмышек до нижней части грудины. Профессор действовал четко и быстро: прямые, точно выверенные линии словно вышли из-под руки чертежника. Раздалось тихое шипение вырвавшихся из тела газов, и зловоние стало почти невыносимым. Мы мужественно старались не обращать внимания на отвратительный запах, но только доктор Ослер, казалось, его совсем не чувствовал.
От места соединения разрезов Профессор сделал еще один, вертикальный, через брюшную стенку к лобковой кости, минуя пупок; аккуратно оттянул вбок лоскуты кожи с обеих сторон грудной клетки, третий отогнул на лицо плотника. Несчастный был мертв около полутора суток. Из-за этого, а еще потому, что труп пролежал во льду, крови вылилось немного, но ее хватило, чтобы покрыть руки Профессора почти по запястье. Всю вытекшую жидкость я быстро смахнул губкой в канавки на столе для вскрытий.
Пока Профессор мыл испачканные руки, я достал реберные ножницы, смахивающие на большой садовый секатор, и рассек грудную клетку с обеих сторон, прямо под лоскутами кожи. Ножницы щелкали со звуком, похожим на хруст сломанной ветки. Когда ребра были отделены от тела, Профессор убрал переднюю грудную стенку, обнажив внутренние органы. Дальше большинство патологоанатомов использовало бы методику, предложенную Рокитанским*,– извлекли бы все органы одновременно, отделив их от тела. Однако Профессор предпочитал способ Вирхова**, при котором органы изымаются поочередно, хотя изучал анатомию вместе с Рокитанским в Венской городской больнице. Впрочем, с Вирховым они тоже учились вместе.
-------------------------------------------- сноска -------------------------------------------
* Рокитанский, Карл (Rokitansky, Karl), (1804–1878 гг.) – выдающийся австрийский врач, патологоанатом, философ. Чех по национальности. Член (c 1848 года) и президент (с 1869 года) Венской Академии наук, член Парижской Академии наук (c 1870 года).
** Вирхов, Рудольф (Virchow, Rudolf), (1821–1902 гг.) – великий немецкий учёный и политический деятель второй половины XIX столетия, врач, патологоанатом, гистолог, физиолог, основоположник клеточной теории в биологии и медицине, теории клеточной патологии в медицине; был известен также как археолог, антрополог и палеонтолог.
----------------------------------------------------------------------------------------------------
– Признаки на теле указывают на смерть от болезни сердца, – начал он, в то время как Корриган заносил его слова в журнал. – В брюшной полости скопилось небольшое количество жидкости.
При помощи сифона я откачал жидкость из выстилки, окружающей легкие и сердце, вылил в градуированные цилиндрические емкости, и Симпсон, измерив ее количество, сообщила:
– В плевральной полости правого легкого скопилось шестьдесят унций серозной жидкости, в плевральной полости левого – тридцать унций, а в перикардиальной полости – восемь.
Затем Профессор перерезал коронарные артерии, высвобождая сердце, которое Симпсон сразу же извлекла из грудной клетки и положила на весы.
– Сердце довольно большое, – сообщила она. – Весит семьсот десять граммов.
Сердце перенесли на препараторский стол, и Профессор ланцетом рассек орган. Он резал и говорил одновременно, не обращая внимания на то, что кровь и серозная жидкость вновь залили его незащищенные руки. Корриган торопливо записывал, стараясь ничего не пропустить.
– В правых камерах сердца обнаружены большие сгустки крови. Желудочек расширен, расстояние от верхушки сердца до фиброзного кольца легочной артерии – двенадцать сантиметров. Отверстие трехстворчатого клапана тоже расширено, пятнадцать сантиметров в окружности. Сегменты сердца здоровы, клапаны легочной артерии в норме. Левое предсердие увеличено, в нем скопились студенистые сгустки. Сгустки у трабекулы бесцветны… – Профессор показал на перегородку между желудочком и предсердием.
Он велел Симпсон измерить камеры сердца и клапаны, после чего результаты измерений занесли в журнал. Профессор отметил участки сердечной мышцы, где ткань была поражена фиброзом или бледнее обычного, а также утолщенные створки клапанов. Закончив исследовать сердце, мы оставили его на столе, Профессор поочередно извлек легкие, одной рукой придерживая за верхушку, другой – за основание, и повторил препаровку. На обоих он заметил обширные геморрагии – кровоизлияния, а также эмфизематозные изменения передних краев. На срезах ткани обнаружились признаки бурой атрофии. Закончив с легкими, Профессор исследовал кишечник, почки (обнаружив на каждой по несколько кист), печень и селезенку.
На следующем этапе нам предстояло вынуть головной мозг – операция столь деликатная, что лишь самый искусный анатом мог провести ее без досадных оплошностей. Нефиксированная мозговая ткань имеет студенистую консистенцию, и с ней нужно обращаться очень бережно. Прошли долгие месяцы, прежде чем я освоил сложную технику извлечения мозга, и теперь Профессор поручал эту работу только мне. После первой удачной попытки Турк провозгласил меня «Повелителем яиц всмятку».
Я рассек затылок трупа от уха до уха, перерезав ствол головного мозга, отделил скальп от черепа и обнажил кость, откинув кожу. Хирургический пилой сделал круговой надрез на своде черепа и специальным долотом, известным как «череполом Вирхова», убрал чашеобразный кусок кости. Затем, действуя с величайшей осторожностью, приподнял мозг. У меня вспотели руки, одежда липла к телу, мешая движениям. Тем не менее, мне удалось извлечь и переложить в большой сосуд с формалином желеобразную массу, похожую на ощупь, по меткому замечанию Турка, на полусырые яйца. Дождавшись, пока произойдет коагуляция тканей, я перенес мозг на препараторский стол. Профессор сделал несколько поперечных срезов и сообщил:
– Выраженных изменений нет, как мы и ожидали. Артерии в основании мозга слегка сужены, но не утратили эластичность.
Дальше дело пошло быстрее. Энтеротомом – специальным инструментом наподобие больших ножниц – мы вскрыли кишки, потом обследовали основные кровеносные сосуды, но не обнаружили ничего интересного.
Вскрытие длилось полтора часа; закончив, Профессор отошел к раковине вымыть руки, затем снова вернулся к столу.
– Думаю, ни у кого нет сомнений насчет того, что прикончило нашего приятеля?
Те из нас, кто уже знал профессорскую методику обучения, не спешили с ответом, но Фарншоу, всего лишь четыре месяца назад окончивший Гарвард, торопливо выпалил:
– Конечно, сэр. Гипертрофия!
Фарншоу ростом не уступал Турку; выражение его нежного, гладко выбритого лица говорило о наивности, происходящей в результате воспитания в тепличных условиях, когда богатство призвано защитить от многих жизненных невзгод. Впрочем, Фарншоу всем нравился за искренность и открытость Он не раз допускал промахи, изо всех сил стремясь доказать, что достоин уважения коллег, но за это мы любили его еще больше. Должен заметить, что его нельзя было назвать плохим врачом, скорее, неопытным, совсем еще зеленым.
– Правильно, – ответил Профессор. – Увеличенное сердце. Заметьте, Фарншоу, пациент поступил в больницу в относительно хорошем состоянии. Немного кашлял, но симптомов прогрессирующего заболевания не наблюдалось. Какой препарат помог бы избежать столь плачевного для него результата?
– Дигиталис! – торжествующе воскликнул Фарншоу.
На какой-то миг наши с Симпсон взгляды встретились, и я заметил, как она закатила глаза. Дигиталис, изготавливаемый из ядовитой наперстянки пурпуровой, обладает способностью повышать силу сердечных сокращений, замедлять пульс и помогает выводить жидкость из тканей организма. Чрезвычайно популярное лекарство, которое вот уже больше века почти все американские врачи прописывали при сердечных заболеваниях. Почти все, но не Профессор.
– Симпсон, – произнес он. – Похоже, вы не согласны.
– Да, сэр, – ответила Мэри, слегка смутившись от того, что ее застали врасплох. – Дигиталис не смог бы облегчить симптомы болезни или вылечить больного.
– А что смогло бы, Симпсон?
Девушка ненадолго задумалась, но, в конце концов, признала, что не может назвать средства, которое спасло бы больному жизнь. Многие из тех, кто учит медицине, восприняли бы подобное признание с неудовольствием – предполагается, что врачи всегда все знают, – но Профессор считал, что лучше промолчать, чем ответить неправильно, и потому только кивнул и обратился к следующему студенту:
– А вы как думаете, Турк?
– Возможно, если бы он увидел счет Фарншоу за лечение, то сразу бы выздоровел.
– Хм, вы правы, – фыркнул Профессор, не сдержав смех. – Этим аспектом медицинского образования Гарвард никогда не пренебрегает. – Он повернулся к несчастному Фарншоу, который покраснел до корней волос. – От дигиталиса было бы не больше пользы, доктор Фарншоу, чем от стояния на голове. Мы абсолютно ничего не смогли бы сделать для этого больного, разве что подарить ему новое сердце.
Профессор начал ходить по прозекторской взад-вперед, рассеянно постукивая пальцами правой руки по левой ладони.
– В данном случае, Фарншоу, мы знаем только то, что ничего не знаем. Имеются кое-какие данные, но, даже сопоставив их, нельзя прийти к определенному заключению. Все симптомы указывают на то, что больной умер от коронарной болезни сердца, но при вскрытии мы не нашли серьезных патологий клапанов и артерий. Поражения почек и легких также выражены недостаточно, чтобы можно было говорить о гипертрофии и расширении сердца.
Профессор вернулся на свое место у стола и выразительным жестом руки показал на вскрытый труп.
– Так что же мы делаем, Фарншоу, когда сталкиваемся с тайной?
Как часто случается в юности, безрассудное воодушевление Фарншоу сменилось смущенным молчанием.
– После того, как записаны абсолютно все данные, какими бы незначительными они ни казались, – произнес Профессор, обращаясь уже ко всем нам, – необходимо выдвинуть гипотезы, а затем беспристрастно и непредвзято проверять каждую, пока не докажете ее ошибочность. Нельзя доверять совпадениям.
Он помолчал и продолжил:
– В данном случае имеется доказательство того, что воздействие факторов, вызывающих высокое артериальное давление, может, в конечном итоге, привести к гипертрофии и расширению сердца. Перед нами субъект, чей анамнез не отягощен сифилисом, и которому по роду занятий приходилось испытывать частые физические нагрузки. Таким образом, возникает предположение, что заболевание пациента связано с его образом жизни. Однако раз уж мы не уверены в этом безоговорочно, то запишем все подробности, сравним их с аналогичными случаями и попытаемся найти корреляционную связь, которая, возможно, поможет разгадать эту загадку.
– Не слишком обнадеживающее заключение, – заметил Турк.
– Напротив, – ответил Профессор. – Мы столкнулись со случаем, детали которого не совпадают с имеющимися данными. Болезнь или патология, ставшая причиной смерти этого человека, еще не описана в медицинской литературе. Лично я, Турк, вижу здесь возможность, и весьма обнадеживающую.
– Конечно, доктор, – согласился Турк, – как скажете.
– Вы, Турк, хороший врач, но, смею предположить, не созданы для исследовательской работы. Видимо, вам следует заняться частной практикой вместе с Фарншоу. Будете делить с ним знаменитые гарвардские гонорары.
Фарншоу снова вспыхнул, но Турк лишь расхохотался.
– Отличное предложение! – весело сказал он.
Мы все посмеялись, радуясь короткой передышке, а Профессор подошел к Корригану – проверить записи. Когда мы с Симпсон раскладывали образцы тканей в банки для хранения препаратов, и возвращали на место вынутые органы, я почувствовал на себе взгляд девушки, но она торопливо отвела глаза. Одно время прозекторскую приводил в порядок Чарли, он же зашивал трупы перед тем, как их похоронят. Но на Чарли не всегда можно было положиться – он пристрастился пить спирт из банок с образцами. Несколько месяцев назад Формад проводил эксгумацию тела мужчины, который, как подозревали, умер не своей смертью, и обнаружил в брюшной полости три печени. С тех пор мы все убирали сами.
После того, как плотника благополучно вернули в ящик со льдом, Профессор занялся следующим отмеченным Чарли трупом, на этот раз – негром.
Мы повторили процедуру вскрытия и пришли к выводу, что, судя по цирротической печени, мужчина умер от алкогольного отравления. Этот случай мог бы считаться ничем не примечательным, если бы Профессор не объявил, что левое легкое выглядит довольно странно.
– Я еще никогда не видел орган, так сильно пропитанный кровянистым экссудатом.
Пурпурный оттенок вязкой на вид жидкости напоминал цвет военного мундира. Профессор не мог назвать причину подобного явления, но выдвинул предположение, что, опьянев, мужчина свалился на левый бок и уснул. Пока он находился в бессознательном состоянии, его постепенно слабеющее сердце толчками посылало кровь в легочную артерию. Из-за скопления крови в капиллярах произошел застойный отек легкого.
Третье тело, выбранное Профессором, принадлежало пожилой женщине, умершей от рака желудка. Ее случай тоже оказался заурядным, и когда мы закончили, было всего два часа дня.
– Отлично! – с воодушевлением произнес Профессор. – Похоже, у нас есть время еще для одного вскрытия.
Пока остальные укладывали труп обратно на лед, я тщательно вытер прозекторский стол, а затем подошел к двери мертвецкой. Профессор уже стоял у ящика с телом девушки, которую нашли мертвой на улице.
– Таинственная история, да? – заметил он и откинул крышку.
Только потому, что я стоял поодаль, мне бросилось в глаза странное поведение Турка: он словно окаменел, не сводя с покойницы застывшего взгляда. Я торопливо шагнул вперед и увидел стройную светловолосую девушку лет двадцати. Хотя она умерла несколько дней назад, ничего в ней не напоминало уличных бродяжек, с которыми обычно приходилось иметь дело. Похоже, при жизни у девушки была, чистая, без единого изъяна, кожа, но сейчас ее портил отчетливый синяк немного выше локтя и чуть менее заметный кровоподтек внизу живота. Едва я наклонился, чтобы лучше рассмотреть труп, Профессор с грохотом захлопнул крышку. Лязг металла эхом разнесся по прозекторской.
– Я передумал, – торопливо сказал Профессор, затем глубоко вздохнул и натянуто улыбнулся. – Мы здесь уже довольно долго, так что, не будем переутомляться, а?
Турк уже пришел в себя, но по-прежнему смотрел, сдвинув брови, на закрытую крышку ящика.
Мы вернулись в прозекторскую – убрать за собой и навести порядок для Чарли. Закончив, стали ждать Профессора, который должен был проводить нас в университетскую больницу, но он вдруг произнес резким тоном:
– Я, пожалуй, задержусь, проверю кое-какие записи. Увидимся завтра. Всем спасибо.
Я чуть замешкался, ожидая, что Профессор захочет побеседовать со мной наедине, как бывало довольно часто. Однако он сосредоточенно рассматривал старый лабораторный журнал, и я направился к двери.
Турк ждал меня снаружи. Заложив руки в карманы и небрежно отставив правую ногу, он выглядел воплощением беззаботности.
– Ну, что, Кэрролл, – обратился он ко мне, обнажив в приветливой улыбке неровные зубы, – похоже, нам выпал свободный вечер.
– Ваше желание исполнилось, – ответил я. – Можете идти в театр.
– А вы? Надеюсь, вы не собираетесь всю ночь бродить по больничным палатам? – спросил Джордж.
– Я еще не решил, – сказал я, хотя намеревался поступить именно так. Дел в лечебнице хватало, к тому же у меня не было особого выбора.
– Может, составите мне компанию?
– В театр?
На какой-то миг меня удивил внезапный порыв дружеских чувств, совпавший по времени с загадочным поведением Турка при виде трупа юной девушки, но я не увидел между ними связи и решил, что мое стремление подружиться с Джорджем, наконец, принесло плоды.
– Совершенно верно. Я заеду за вами в половине восьмого, – пообещал Турк и легким шагом поспешил к больнице.
Я обернулся и увидел стоявшую рядом Симпсон. Из-под шапочки девушки выбилась прядь волос, которую она рассеянно засунула обратно.
– Значит, собираетесь провести вечер с таинственным Турком? – Она посмотрела ему вслед. – Подозреваю, что в этом полушарии вас больше не увидят.
– Говорят, торговцы живым товаром обычно предпочитают женщин, – сказал я.
– Тогда хорошо, что он не пригласил меня, – заметила Симпсон. – Впрочем, – добавила она, подумав, – вряд ли я бы пришлась по вкусу доктору Турку.
– Вздор! – торопливо возразил я. – Вы очень привлекательная женщина!
– Привлекательная, – повторила Симпсон с понимающей улыбкой. Мэри редко улыбалась в больнице, но когда это происходило, ее лицо полностью преображалось. – Какое двусмысленное слово!
Я принялся лепетать невнятные объяснения, но она перебила меня.
– Все в порядке, Эфроим. Просто я люблю цепляться к словам. Так куда вы идете сегодня вечером? В театр? На какой спектакль?
– Я не спросил.
Какое-то время мы молча шли по дорожке. В тишине я вдруг ощутил замешательство, обычное для меня в присутствии женщин. Странно, ведь я всегда видел в Симпсон только коллегу.
– Похоже, у нас есть несколько свободных минут, – произнес я, скорее, машинально, чем намеренно. – Может, выпьете со мной в ординаторской чашку чая?
Симпсон замерла в нерешительности, склонив голову набок.
– Ну, хорошо, – ответила она со смесью любопытства и подозрительности в голосе; поведение девушки напоминало мою реакцию на приглашение Турка. – Встретимся там, я только переоденусь.
Когда меня приняли в штат, комната отдыха врачей представлялась мне просторным залом с высокими потолками, удобными креслами и диванами, похожим на английские клубы, изображения которых мелькали на страницах «Сэтэрдей ивнинг пост». В реальности ординаторская оказалась маленькой и неуютной комнатушкой на втором этаже юго-западного крыла больницы, прямо над прачечной. Единственной претензией на светскость был Джефферсон, пожилой темнокожий официант в белоснежной тужурке, который работал с восьми утра до десяти вечера, подавая чай или кофе с удивительно вкусным печеньем.
Я пришел первым, взял чашку «Эрл Грей», парочку песочных коржиков, и занял одно из двух кресел с невысокой спинкой в дальнем углу комнаты. Кроме меня в ординаторской было еще двое: доктор Питерс и доктор Додд. Они уже достигли преклонных лет и представляли поколение врачей, которое вот-вот должно было уйти в историю. Мы обменялись легкими кивками.
Симпсон пришла через несколько минут. Синее шерстяное платье с высоким кружевным воротничком ей шло и выглядело довольно изящным, хотя и несколько старомодным. Она переколола шпильки в прическе, и светло-каштановые волосы слегка блестели в лучах послеобеденного солнца, проникающих в западное окно. Увидев ее, Питерс наклонился к Додду и что-то прошептал, затем оба уставились на девушку с нескрываемым отвращением.
Я предложил принести чай или кофе. Будь мы с ней на дежурстве, я, возможно, не стал бы этого делать, но, учитывая обстоятельства нашей встречи, показалось невежливым не предложить ей свои услуги. Однако Симпсон отказалась и пошла к стойке, даже не взглянув в сторону стариков.
Возвратившись, она села в кресло напротив и поставила чашку на столик межу нами. Девушка молчала, и через несколько секунд стало ясно, что мне придется заговорить первым. Я слишком уважал Симпсон, и решил не начинать с банальностей, а сразу же обратился к тому, что занимало мои мысли.
– Вы для меня загадка.
– Почему? – спросила она, смотря мне в лицо. В ее глазах плясали янтарные искорки. Странно, что я не замечал их раньше. – Не такая уж я таинственная особа.
– Вы очень трудолюбивы… посвящаете медицине не меньше времени, чем врач-мужчина, и все же…
– Что?
– Вероятно, меня удивляет то, что вы, в отличие от большинства женщин, сумели найти свое предназначение вне семейного очага.
Губы Симпсон скривились в легкой усмешке, словно я позабавил ее, допустив faux pas* на светском рауте, но она сдерживается, чтобы не привести меня в замешательство.
------------------------------------------- сноска --------------------------------------------
* Faux pas (фр.) – промах, оплошность.
-------------------------------------------------------------------------------------------------
– Даже не знаю, что сказать, Эфроим. С чего вы решили, что я не нашла удовлетворения в домашних радостях?
– Я не решил, – смутился я. – Просто подумал, что… ну, вы проводите здесь столько времени… не замужем… и детей у вас нет…
Симпсон вдруг покраснела.
– Вы ничего не знаете о моей личной жизни! – резко произнесла она. – Ничего! – Она помолчала, пытаясь справиться с волнением. – Полагаю, доктор Кэрролл, – продолжила она ровным тоном, – вам придется смириться с изменениями в женской природе. Скоро таких женщин, как я, станет гораздо больше.
– Несомненно, – поспешно согласился я. – Извините, не хотел вас обидеть. Я очень высоко ценю ваш талант и из всех врачей больницы предпочел бы работать с вами.
– Спасибо, – ответила Симпсон гораздо спокойнее, хотя до полного прощения мне было еще далеко. – А мне бы хотелось работать с вами. И я вовсе не обиделась. Уже привыкла к мужской предвзятости, хотя, признаться, не ожидала, что у вас такие старомодные взгляды. – Симпсон вздохнула, выражение ее лица чуть смягчилось. – Впрочем, Эфроим, думаю, что в вашем случае невежество носит рудиментарный характер.
– Наверное, мне следует принять эти слова за комплимент.
– Разумеется.
– Вы наверняка считаете доктора Ослера исключением? – спросил я.
– Конечно, – ответила Симпсон, сделав глоток чая. – Полагаю, мы с вами никогда не сможем отблагодарить доктора Ослера за все, что он для нас сделал. А как насчет ваших собственных радостей? Надеетесь обрести их в компании Турка?
– Скорее, несколько разнообразить скучную жизнь.
– Неужели ваша жизнь скучна, Эфроим? Никогда бы не подумала!
– Значит, мы оба неверно судили друг о друге – ответил я. – За те два года, что я живу в Филадельфии, мне удалось сблизиться только с коллегами, да и то с немногими.
– Но вы ведь молоды и добились успеха. Наверняка вам не раз предоставлялась возможность завязать хорошие знакомства.
– Я предпочитаю скромную жизнь. Снимаю небольшую квартирку – гостиная и спальня – на Монтроуз-стрит, у одной вдовицы, миссис Муни. А вечера чаще всего провожу дома, за книгой или журналом.
Я внимательно посмотрел на Симпсон, не зная, как она примет мое признание, но она, похоже, нисколько не удивилась.
– Подобным стремлением к самосовершенствованию можно только восхищаться.
– Возможно, но от него мало радости, – возразил я, воодушевленный ее словами. – Мое существование почти не отличается от жизни стареющего вдовца или монаха, кроме тех редких случаев, когда я ужинаю с доктором Ослером или другими коллегами, или же хожу на лекции и в музеи.
– Так, значит, вы не сами выбрали затворничество?
– Неужели ваша жизнь отличается от моей? – спросил я.
К моему удивлению, Симпсон замолчала, обдумывая ответ.
– Да, – произнесла она мгновение спустя, – и довольно сильно. Вовсе не обязательно искать путь к самосовершенствованию в одиночестве. А я, смею заверить, разделяю ваше стремление.
Я только собрался расспросить ее, но она встала и попрощалась:
– Было очень приятно побеседовать с вами, Эфроим, но мне пора. Есть кое-какие дела.
– Может, задержитесь?
Я вдруг понял, что не хочу заканчивать разговор.
– В другой раз. А сейчас я должна идти. Будьте осторожны сегодня вечером, – серьезным тоном сказала она. – Я имею в виду, с Турком.
Я поблагодарил Мэри, заверив, что для беспокойства нет причин. Она пошла к выходу, а я смотрел вслед, пока за ней не захлопнулась дверь.
Мне не хотелось, чтобы Турк ждал меня в обшарпанной гостиной миссис Муни, и потому я спустился к входной двери за несколько минут до назначенного часа. Я долго не знал, что одеть для предстоящего вечера, но, в конце концов, остановил выбор на темном шерстяном костюме, пальто и шелковом складном цилиндре. Увидев двухколесный экипаж, запряженный старой гнедой клячей, которой правил смуглолицый возница в потрепанном черном пальто, я понял, что ошибся. Кучер, восседавший на высоких козлах сзади, махнул мне рукой, и я залез в кэб. Турк сидел в дальнем углу, одетый в клетчатую суконную куртку, коричневые брюки, коричневый плащ и невысокий котелок.
– Ну, надо же, – насмешливо протянул Турк, когда я сел рядом. – Да вы, оказывается, щеголь! Будьте поосторожнее в этом прикиде, Кэрролл. Все карманники и проститутки Филадельфии начнут на вас охоту.
– Вы упомянули театр, – ответил я холодно. – Может, переодеться?
– Нет времени, – сказал он и велел кучеру трогать.
– Во сколько начнется представление? – спросил я.
– В десять, так что мы сначала отужинаем.
– В десять? Что это за спектакль такой?
Турк вздохнул.
– Кэрролл, вы просто неисправимый зануда. Мы пойдем смотреть «Парижское ревю Бономма». Это не «Гамлет» с Эдвином Бутом* в главной роли. Никто не будет смахивать пыль с вашего кресла перед тем, как вы туда сядете. И если кто-нибудь предложит забрать у вас шляпу, не отдавайте, если, конечно, не хотите распроститься с ней навсегда.
-------------------------------------------- сноска -----------------------------------------------
* Бут, Эдвин, (Booth, Edwin), (1833–1891 гг.) – известный американский актер, блистал в трагедиях Шекспира.
------------------------------------------------------------------------------------------------------
Вначале экипаж катил на север, затем, повернув на восток, выехал на Маркет-стрит и направился в центр города. Электрическое освещение и дороги, покрытые макадамом, резко контрастировали с газовыми лампами и булыжной мостовой на остальных улицах Филадельфии. Трамвайные рельсы разбегались почти по всем боковым улочкам, а на самой Маркет-стрит уже устанавливали столбы, готовясь к неминуемой замене конной тяги на электрическую. Мы доехали до запруженной повозками и людьми Центральной площади; чиновники, адвокаты, коммерсанты, а также конторские служащие и стенографисты (помоложе и не так хорошо одетые) все так же спешили и суетились, хотя рабочий день в учреждениях давно закончился. Над площадью возвышалось недостроенное здание городской мэрии – его заложили семнадцать лет назад, и по завершению строительства гранитный монстр должен был стать самым большим из всех общественных зданий Соединенных Штатов, включая Капитолий. Недавно туда с большой помпой переехал мэр Фитлер – вероятно, с целью опровергнуть упорные слухи о солидной взятке, которую он якобы получил за подписанные строительные контракты, – и теперь на всех этажах прокладывали провода электрического освещения.
Наш экипаж все катил на восток по Маркет-стрит, и вскоре мы миновали Индепенденс-холл**. В районе порта кэб снова повернул на север. За пределами Старого города улицы и дома выглядели гораздо хуже, чем в центральной части Филадельфии. Изрядно покружив, мы вскоре оказались в неприглядном районе, где на узких улочках теснились склады и крохотные лавчонки, в которых наверняка процветала незаконная торговля, и творились темные дела.
-------------------------------------------- сноска -----------------------------------------
** Индепенденс-холл (Independence Hall, «зал независимости») – здание на площади Независимости в Филадельфии, штат Пенсильвания, США, известное как место, в котором обсуждали, согласовывали и подписали в 1776 году Декларацию независимости; место подписания Конституции США.
----------------------------------------------------------------------------------------------------
Наконец, экипаж остановился у слабо освещенного дома с деревянной тускло-зеленой дверью между двух больших темных окон, на каждом из которых красовалась облупившаяся надпись: «Таверна Баркера». К моему удивлению, на улочке стояло довольно много частных экипажей – несколько двухместных карет и даже парочку ландо.
– Кэрролл, вы здесь когда-нибудь бывали? – спросил мой спутник.
Я ответил, что нет.
Турк открыл дверцу, и мы вышли, оставив кэб у входа в «Таверну», среди других экипажей. Внутри я удивленно замер: вопреки ожиданиям, заведение оказалось не грязным притоном, полным болтливых гуляк и женщин легкого поведения, а оживленным ресторанчиком. «Таверна Баркера» не отличалась особой изысканностью, но благодаря большому просторному залу с полом, посыпанным опилками, аромату жареного мяса, клетчатым скатертям и шумным посетителям место выглядело довольно приятным и уютным.
– Вид снаружи, конечно, неказистый, но лучших бифштексов, чем здесь, нигде не найдете, – заметил Турк.
Очевидно, его хорошо знали в «Таверне»: стоявший у входа слуга в полосатом жилете и шляпе-канотье радостно поприветствовал моего спутника и отвел нас к столику в центре зала. Хотя среди посетителей были, в основном, мужчины, одетые, как Турк – просто, но недешево, – женщин в ресторане тоже хватало, особенно молодых и привлекательных. Они, похоже, чувствовали себя здесь как дома. Одна из них, голубоглазая, с волосами золотисто-каштанового цвета, поймала мой взгляд и улыбнулась в ответ. Я торопливо отвел глаза, что, казалось, ее развеселило. Девушку сопровождал мужчина с всклокоченной шевелюрой; он сидел к нам спиной и не обернулся.
Турк заказал две пинты пива. Наш официант оставил на столике меню и удалился, а Джордж, слегка наклонившись ко мне, спросил, что я думаю о «Таверне».
– Хороший выбор, – признал я, – и приятная неожиданность.
– Спасибо, – сказал Турк. Похоже, он искренне обрадовался.
Нам принесли кружки с ледяным пивом. Турк поднял свою.
– За наслаждение жизнью! – провозгласил он.
Я кивнул, чокнулся с ним и отхлебнул из кружки. Пиво было холодным и легко пилось.
Турк одним глотком осушил половину пинты.
– Вы ведь нечасто выбираетесь в свет? – спросил он.
–У меня нет ни времени, ни денег, – ответил я. – А как вам это удается?
Судя по меню, цены у Баркера были весьма умеренные: бифштекс стоил всего лишь пятьдесят центов, жареная форель или пирог с голубями – тридцать пять. Тем не менее, привычка ужинать в ресторанах так же часто как Турк, несомненно, пробила бы солидную брешь в моем бюджете.
– Нахожу время и деньги, – ответил он и допил пиво. – Давайте же, Кэрролл, пейте. Я плачу.
– Ни в коем случае, – отказался я.
– Глупости, я вас пригласил, я и угощаю. Заплатите в следующий раз.
Турк решительно оборвал все мои возражения, и мне ничего не оставалось, как поблагодарить его за щедрость. Он заказал бифштекс с картофелем и луком для нас обоих и еще по кружке пива, хотя в моей оставалось больше половины.
Какое-то время мы неспешно болтали, пока вдруг Турк не спросил:
– Что привело вас в Филадельфию, Кэрролл? Вы ведь с Востока, не так ли? Если не ошибаюсь, из Чикаго?
– Огайо, – поправил я. – Я выучился на врача в Чикаго и практиковал там более трех лет.
– Должно быть, вам отлично жилось в таком процветающем городе.
– Не совсем. Я работал вместе с моим коллегой в Вест-Сайде. У тамошних жителей почти нет денег.
– Исцеление бедных, – хмыкнул Турк. – Похвально!
– Похвально или нет, – сказал я, – но это был бесценный опыт. Я многому научился.
– А потом приехали сюда.
Я хотел было спросить, что он имеет в виду, но тут принесли наш ужин. Бифштексы были большие, толстые и превосходно приготовлены. Турк оказался прав – нигде в Филадельфии я не пробовал мяса вкуснее.
– А где вы жили в Огайо?
Я взглянул на Джорджа, пытаясь уяснить причину столь пристального интереса, но вопросы звучали вполне безобидно. «Может, он просто не любит говорить о себе», – подумал я.
– Недалеко от Мариэтты на реке Огайо. Единственный город в Соединенных Штатах, названный в честь французской королевы Марии Антуанетты.
Турк хмыкнул.
– Занятная особенность! Надо же, по вашей речи и не скажешь, что вы с юга Огайо.
– Над этим пришлось поработать.
– Мудрое решение, – согласился он. – А почему вы вообще решили заняться медициной?
– Из-за отца.
– Он был врачом? – спросил Турк, отправляя в рот кусочек бифштекса.
Джордж ел в манере, свойственной выходцам из простонародья, – резал мясо быстрыми движениями, словно пилил, торопливо жевал и глотал.
Я покачал головой.
– Нет, но он воевал вместе с Грантом, и в тысяча восемьсот шестьдесят втором его ранило при взятии форта Донельсона.
– Как ранило?
– Во время боя в лесу его отряд угодил под перекрестный огонь. Мой отец и еще двое солдат пробрались в тыл к конфедератам и ударили сзади. Южан было намного больше. Оба отцовских товарища погибли, а ему самому пуля попала в правую руку, чуть выше локтя. Но отряд уцелел.
– Значит, герой?
– Пожалуй, не без того, – ответил я, принимаясь за вторую кружку пива.
– Повезло вам, – проворчал Турк, – Мне бы хоть какого-нибудь отца. – Он отрезал и проглотил еще один кусок мяса. – Что же произошло дальше?
– Как было принято в то время, рану оставили «подсохнуть»… большие участки поврежденной ткани оказались открытыми… Варварство, иначе и не скажешь. Врачи посчитали, что благодаря воздуху заживление пойдет быстрее. Конечно, результат оказался прямо противоположным. Три дня спустя рана загноилась, и руку пришлось отрезать. Полевой госпиталь был переполнен, ампутацию провел помощник полкового хирурга… пекарь из Вермонта, который и медицинского образования-то не получил. В лазарете закончился опий, и отец целую неделю лежал, мучаясь от боли; когда же стало ясно, что он сможет перенести дорогу, ему выдали его бумаги и отправили домой. Отец сначала думал, что ранение не помешает ему жить как прежде, но на ферме без правой руки не обойтись. У меня есть два старших брата, они и взяли на себя почти всю работу, я тоже помогал, как мог, но был слишком мал. До самой смерти отец пытался свести концы с концами... Он умер около десяти лет назад.
– Вот какая история! – заметил Турк.
– Да уж...
– Значит, вы стали врачом, чтобы лечить незнакомых людей лучше, чем когда-то лечили вашего отца, – продолжил он. – Вами нельзя не восхищаться.
– Полагаете, сарказм здесь уместен?
Подобно Профессору, я был готов терпеть язвительные шуточки Турка, но не собирался становиться для них мишенью.
Мой спутник с обиженным видом откинулся на спинку стула.
– Никакого сарказма. Я говорил совершенно искренне. И всегда считал вас достойным восхищения.
– И занудой.
– Тогда уж восхитительным занудой.
Я пожал плечами.
– Если вам угодно. А как насчет вас?
Турк перестал улыбаться.
– Меня? Кэрролл, меня не существует. Я – порожденье.
– Порожденье?
– Да. Именно так, – произнес Турк, и его взгляд похолодел. – Порожденье низменных инстинктов двух людей, которых я никогда не знал, а еще – вины и жестокости других.
– Простите, что затронул эту тему, – сказал я. – Должно быть, вам тяжело ее обсуждать.
– Тяжело? Нисколько, – небрежно бросил Джордж, к которому вновь вернулось самообладание. – Просто факты. Вероятно, кто-то вроде Ослера сочтет это научной истиной, и ошибется, ведь в конечном итоге я создал себя сам.
Я вспомнил о книгах, которые прочел, о своем тщательно подобранном гардеробе и поставленной речи, манерах… Разве не все мы создаем себя?
– Полагаю, это лучший выход, – признал я.
– Единственный. – Турк осушил кружку и велел принести еще одну. – И теперь порожденье моих усилий собирается наслаждаться жизнью в уюте и богатстве.
– Уют и богатство, несомненно, важны, – согласился я. – Но и совершенство тоже. Вы бы могли стать превосходным врачом.
– Хотите сказать, что сейчас из меня доктор посредственный?
– Конечно, нет. Вы – очень умный человек с великолепным медицинским чутьем…
– Лучшим чем у вас?
– Не знаю, – ответил я, и, поразмыслив, продолжил: – Возможно. В любом случае, у вас много качеств, которыми я восхищаюсь.
– Спасибо.
– Но у меня есть то, чего, похоже, нет у вас.
– И что же это?
– Любовь к профессии… Желание исцелять людей. Может, именно поэтому я кажусь вам занудой. Сегодня медицине доступно то, о чем полвека назад только мечтали. Я хочу найти нужное применение каждому новшеству, овладеть всеми передовыми методиками.
– Браво! Прекрасная речь, достойная человека, который вызывает восхищение, – заметил Турк. – Значит, Кэрролл, вы утверждаете, что быть врачом почетно: дескать, занятие для особенных людей; высшее предназначение для высоких духом.
– Для меня почетно быть врачом, но я не чувствую превосходства над другими людьми.
– Вот тут я с вами соглашусь. Полагаю, Ослер – ваш идеал.
– Не самый худший образец для подражания. Доктор Ослер предан медицине и добру, которое она может совершить.
– Ради собственного блага?
– Ради блага своих пациентов.
– Своих пациентов? – Турк, раскрасневшийся от пива, откинулся на спинку стула. – Вы и вправду думаете, что Ослеру наплевать на деньги? Тогда зачем он сюда приехал? Разве в Канаде мало больных?
– Он приехал потому, что ему представилась такая возможность, – с жаром ответил я. – Приглашение в Филадельфию – большая честь.
– Весьма прибыльная честь, – язвительно заметил Турк. – А если ему предложат более выгодную честь еще где-нибудь, он поедет туда.
– Нет, Турк, вы не правы.
– Как пожелаете.
Я переменил тему разговора, пытаясь выяснить, не связано ли неожиданное приглашение Турка с его странным поведением в Доме мертвых, но получилось довольно неуклюже.
– Извините. Возможно, вы и правы. Ни один человек не знает, что на уме у другого. Кстати, честно говоря, я не ожидал, что Профессор отпустит нас сегодня так рано. Интересно, почему он это сделал?
Турк равнодушно пожал плечами, но я заметил, как под маской беспечности мелькнул едва сдерживаемый гнев. Вряд ли виной тому стало выпитое пиво – Турк был не из тех, кто быстро хмелеет. Похоже, я невзначай задел его, и на миг он не смог скрыть ни любопытства, ни злобы.
– Наверное, тоже собрался в театр, – предположил он, почти сразу придя в себя. – Кто знает, может, наши места будут рядом.
– Сомневаюсь, – возразил я. – Он как-то странно повел себя, увидев последнее тело. Да, вы должно быть, и сами заметили.
– Ничего странного, – ответил Турк, окидывая взглядом переполненную таверну. – Думаю, ему просто не хотелось вскрывать тело такой юной и красивой девушки. – Он вытащил из жилетного кармана часы и объявил: – Пора идти!
Я еще раз поблагодарил его за угощение и последовал за ним к двери. Мы вновь сели в кэб и поехали в южном направлении, затем свернули на восток и через десять минут добрались до места – театра на Фронт-стрит. Там меня вновь удивило множество экипажей, заполнивших улицу.
Под навесом у входа в театр возникла толчея – никто из тех, кто мог бы навести порядок, не рисковал выйти на улицу, где топталось слишком много лошадей. Вокруг царило шумное веселье, совсем непохожее на атмосферу, скажем, театра на Арк-стрит в центре города, где миссис Дрю* требовала блюсти приличия, даже если зрители собрались посмотреть на шекспировскую комедию в интерпретации Августина Дейли** или мелодраму Диона Букико***.
-------------------------------------------- сноска --------------------------------------------
* Дрю, Луиза Лэйн (Drew, Louisa Lane), (1820–1897 гг.) – американская актриса и владелица театра на Арк-стрит в Филадельфии; прапрабабушка актрисы Дрю Бэрримор.
** Дейли, Джон Августин (Daly, John Augustin), (1838–1899 гг.) – американский театральный режиссер и драматург. Весьма вольно обращался с текстами комедий Шекспира.
*** Букико, Дион (Boucicault, Dion), (1820–1890 гг.) – ирландский актер и драматург, автор популярных в то время мелодрам. Во второй половине девятнадцатого века приобрел широкую известность по обе стороны Атлантического океана.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------
Турк выпрыгнул из кэба и махнул мне рукой, приглашая идти за собой. Мы втиснулись в фойе, с трудом прокладывая путь среди театралов, каждый из которых норовил пробраться вперед, расталкивая остальных. Публика подобралась на редкость разношерстная – от оборванцев до разряженных щеголей; несколько человек были в вечерних костюмах. Я слышал, что иногда люди из светского общества ходят в увеселительные заведения низкого пошиба и общаются с простонародьем, но всегда считал подобные россказни выдумкой. Моя одежда больше не казалась мне неуместной, хотя, приняв слова Турка всерьез, я подозревал, что все прилично одетые люди – вроде меня самого – в той или иной степени рискуют своим имуществом, привлекая карманников, наверняка снующих в толпе.
Турк оттащил меня в сторону, где у входа в зал стоял человек с землистым лицом и напомаженными волосами, одетый в потрепанную визитку.
– А, мистер Джордж, – заметно картавя, произнес он и подобострастно кивнул. – Рад вас видеть!
Турк достал два билета и протянул капельдинеру. Тот проверил их и сказал:
– Третья ложа, вверх по лестнице и направо.
– Мистер Джордж? – переспросил я у Турка, пока мы поднимались в бельэтаж.
– Никто не знает обо мне больше, чем нужно, – рассеянно ответил мой коллега. Он остановился и взял меня за локоть. – Для здешних я просто «Джордж». Буду признателен, если вы не забудете об этом при встрече с кем-либо из моих знакомых.
– Конечно, – сказал я.
Турк нашел нашу ложу, и мы заняли два места в первом ряду. Как Джордж и предупреждал, кресла были изрядно потертыми и просиженными. Некогда бордовый бархат обивки стал тускло-коричневым, а пол, похоже, не подметали уже несколько недель. В партере собрались, в основном, представители низшего сословия – зрители нетерпеливо ерзали на сиденьях и больше напоминали подгулявшую толпу, чем театралов, которые ждут вечернего спектакля. Оркестр представлял собой весьма жалкое зрелище, а музыкальные инструменты, казалось, вытащили из-под развалин или выудили из разлившейся реки.
Вскоре в зале погас свет, вспыхнули огни рампы, и заиграла музыка. Почти первобытное ожидание витало в воздухе. Наконец, занавес поднялся: по бокам сцены выстроились две шеренги танцовщиц. Публика приветствовала девушек радостными возгласами, больше похожими на похотливые выкрики. Сильно накрашенные, одетые в короткие обтягивающие платья, пурпурные чулки в крупную сеточку, и черные глянцевые туфли, девушки танцевали, заученно улыбаясь. Подняв юбки и обнажив ноги до нижних оборок корсетов, танцовщицы двигались навстречу друг другу, чтобы встретиться в середине сцены.
Зрители награждали каждое па одобрительным шумом и аплодисментами. Девушки не обладали особым талантом, грубовато и неуклюже носились по сцене, но в их прыжках и пируэтах было некое странное очарование. Под конец танцовщицы выстроились в ряд, обхватив друг друга за талию, и начали высоко вскидывать ноги в унисон ритмичным хлопкам восторженной толпы внизу. Зрелище одновременно завораживало и отталкивало.
Представление длилось чуть более часа. Танцовщиц сменила певица, затем показали несколько скабрезных сценок с участием актрис в весьма нескромных одеяниях, а иногда – мужчин, тоже почти раздетых. Вновь вышел кордебалет, и я сразу же обратил внимание на высокую рыжеволосую женщину с длинными стройными ногами, которая двигалась с гибкой грацией, отсутствующей у ее товарок. «Удивительно, что такая красивая и талантливая девушка вынуждена работать в “Парижском ревю Бономма”», – подумал я. Пару раз она бросила взгляд на нашу ложу и слегка улыбнулась.
– Ну, Кэрролл, – сказал Турк после того, как представление закончилось, и зажгли газовые рожки. Ему пришлось наклониться и повысить голос, иначе я не расслышал бы его слов сквозь оглушительные аплодисменты и громкие крики «Бис!». – Что скажете?
– Очень…занятное представление.
– Вам понравились танцовщицы?
– Весьма одаренные, – ответил я, решив, что вежливость не помешает.
– Это уж точно, – согласился Турк. – Помните высокую красотку с рыжими волосами? Она выпьет с нами по стаканчику на ночь. Вернее, с вами. Моя девушка – ее лучшая подруга.
Я едва сдержал улыбку. Может, мне и не хватало опыта в общении с противоположным полом, но возможность встретиться с женщиной, которой я втайне восхищался, представлялась не иначе как счастливой.
Мы подошли к служебному входу, где уже ждали десять-пятнадцать человек. Кое-кто из них внушал подозрения, но большинство выглядело вполне обеспеченными людьми. Многие были уже в годах, лет пятидесяти и старше.
Примерно через десять минут начали выходить артисты. Пока мы ждали, Турк сообщил мне, что его девушку зовут Сюзеттой, а ее рыжеволосую подругу – Моникой. Я сразу заметил Монику, которая шла рядом с невысокой темноволосой женщиной. Обе заметили Турка и радостно поспешили нам навстречу.
– Привет, Джордж, – проворковала Сюзетта.
Ее можно было бы назвать француженкой, только если бы Ирландия вдруг чудом перенеслась на континент. Девушка подхватила Турка под руку.
– Пошли скорее, я умираю от жажды! – сказала она, бросив украдкой взгляд в мою сторону. – О, должно быть, это твой красавчик-приятель! Везучая Моника!
Рыжеволосая взяла меня за руку. У Моники были пухлые губы, курносый носик и изумрудные глаза; ее черты, неправильные по отдельности, хорошо смотрелись вместе.
– Я и есть везучая Моника, – представилась она. – А как ваше имя, красавчик-приятель?
Она говорила хрипловатым чувственным голосом. Судя по всему, она родилась в той же части Франции, что и Сюзетта.
– Эфроим, – ответил я, следуя примеру Турка, и сообщая о себе как можно меньше.
– Ну, что, Эффи, идем? – позвала Моника.
Турк подвел нас к экипажу и велел преданному вознице ехать к заведению под названием «Откормленный телец», до которого, на самом деле, было рукой подать – тем не менее, нам четверым пришлось уместиться на сиденье, рассчитанном на троих. Под хихиканье женщин мы втиснулись в кэб, рука Моники оказалась на моем плече. Девушка не носила корсет, и я чувствовал упругий контур ее груди.
Гвалт, доносящийся из «Откормленного тельца», мы услышали еще на улице. У входа стоял здоровенный розоволицый детина с густыми бакенбардами, который весело улыбнулся Турку и настежь распахнул двери. Едва мы вошли, невнятный гомон распался на отдельные громкие голоса и резкий смех.
Еще один человек, уменьшенная копия великана снаружи, дежурил внутри. Он громко поприветствовал «Джорджа» и повел нас через набитый людьми зал. В воздухе висела тонкая пыль, рассеивая свет и придавая всему какой-то призрачный потусторонний вид. Мы шли, невольно задевая по пути других посетителей, сидящих за тесно сдвинутыми столиками, но никто не возмущался. Среди собравшихся было немало моряков, в основном, простых матросов, но наверняка хватало и всякого рода мошенников. Я заметил в баре несколько женщин легкого поведения, дешевых и размалеванных; цветочный аромат их духов смешивался с запахом пота, кислого пива и сигарного дыма.
Сюзетта обвила Турка руками, прильнула к нему, а Моника занялась мной. Почувствовав прикосновение мягкой груди и бедер, мое тело немедленно отозвалось, что меня сильно смутило. Моника заметила мое замешательство и прижалась еще сильнее. Мне не хотелось ее останавливать, но я боялся, что остальные посетители заметят мое состояние. Я следовал за нашими спутниками, глядя прямо перед собой и надеясь, что эрекция пропадет, прежде чем кто-либо ее увидит.
Наконец мы остановились в дальнем конце зала у столика, за которым едва бы хватило места для двоих. Моника отпустила мою руку, и возбуждение, к счастью, прошло. Турк сунул монету в ладонь коротышки. «Удивительно, что нужно платить для того, чтобы получить стол в подобном заведении», – подумал я.
К нам подошла молодая, густо нарумяненная женщина в черном корсете и белой блузке с глубоким вырезом – принять заказ.
– Шампанского! – весело провозгласил Турк, – Щедрый Эфроим платит!
Конечно, я не предлагал ничего подобного, к тому же подозревал, что угощение обойдется недешево, но решил, что будет справедливым оплатить выпивку после того, как Турк потратился на билеты и ужин.
– Прекрасно, – сказал я. – Пусть несут шампанского!
Моника сжала мою руку.
– О, Эффи, ты такой милый!
Вино принесли в считанные секунды. Мы подняли стаканы за радость жизни и выпили. «Шампанское» было терпким и кислым, но мои спутники, похоже, этого не замечали. Все, в том числе и я, быстро осушили по первому бокалу, затем – по второму. Вскоре бутылка опустела, и ее место немедленно заняла другая.
Моника больше не настаивала на своем французском происхождении, но утверждала, что ей девятнадцать. Она, как и Турк, воспитывалась в приюте, где попечители обратили внимание на страсть девочки к танцам и наняли преподавателя, который научил ее начаткам балета. Моника оказалась весьма способной и спустя два года решила заняться поисками места в балетной труппе.
– Куда я только не обращалась, – сказала она, печально качая головой.
Я вдруг понял, что она гораздо привлекательней, чем мне показалось вначале.
– Девушкам вроде меня трудно добиться успеха… когда никого не знаешь…
– Еще шампанского? – Передо мной возникла официантка с пустой бутылкой в руках.
Существует два типа опьянения. При первом человек знает, что пьян, и пытается контролировать себя, правда, с разной степенью успеха. При втором, куда более опасном, он не отдает себе отчета в том, что уже не может ясно мыслить или отвечать за свои поступки, и ведет себя, как будто бы все в порядке. В тот самый миг, когда я разглядывал расплывающуюся перед глазами пустую бутылку, первый тип опьянения у меня сменился вторым.
– Конечно! – согласился я.
Моника рассказывала о своих злоключениях в танцевальной среде и придвигалась все ближе. Она подалась вперед, выставив на обозрение грудь. От горячего тела Моники пахло розами с легкой примесью мускуса. Губы девушки блестели, и когда она приоткрыла рот, мысли окончательно покинули меня. Я чуть было не поцеловал ее, как вдруг она откинулась назад и с улыбкой произнесла:
– Эффи, нам с Сюзеттой нужно на минуточку в дамскую комнату.
Девушки пробирались между столов к выходу, я заворожено смотрел на плавно покачивающиеся бедра Моники, но тут мои грезы прервал нетвердый голос Турка:
– Знаете, старина, наверное, вы были правы насчет Ослера. С чего это вдруг он не стал вскрывать тело девушки?
Я вовремя сообразил, что он задает мне тот самый вопрос, который услышал от меня раньше, и пренебрежительно махнув рукой, сказал:
– Скорее всего, не захотел резать такую красавицу, как вы и предположили.
– Да, – согласился Турк, – наверное, так оно и было. Хотя… Видели, как он отпрянул? Вы же сами говорили...
– Разве? – удивился я. – Не помню.
– Точно говорили, – сказал Турк, немного помолчал и продолжил: – Мы ведь друзья?
– Конечно, – подтвердил я, кивнув для убедительности.
– Вам нравится Моника?
– Конечно, – повторил я. – Она очень красивая.
– Вы ей тоже нравитесь. Я рад, что вас познакомил.
– Конечно.
– Вы ее разглядели?
– Кого?
– Девушку в морге.
– А, вы о ней! – Я приложил палец к губам. – Похоже, с ней грубо обошлись. Огромный синяк на левой руке. Вы что, не заметили?
Турк пожал плечами.
– Он когда-нибудь говорит обо мне?
– Кто?
– Ослер.
– А что он должен о вас говорить?
– Да ладно, Кэрролл. Между друзьями не должно быть тайн. Он что-нибудь говорил про меня?
– Ничего.
– Точно? Он ведь с вами частенько беседует...
– Не о вас.
Турк слегка нахмурился, размышляя над чем-то, затем мотнул головой, словно отгоняя навязчивую мысль.
Спустя пару минут вернулись девушки. Я заметил, что прежде чем сесть, они взглянули на Турка. Моника щедро надушилась, и только я хотел к ней наклониться, как к столу подошел коротышка с бакенбардами, которого мы видели у входа в зал. Положив руку на плечо Турка, он мрачно произнес:
– С вами хотят встретиться.
– Не могу, Хаггенс. Уж очень веселая у нас компания, – с наигранным оживлением сказал Турк и махнул рукой.
Хаггенс не сдвинулся с места.
– Вам лучше поговорить с этим человеком.
Похоже, Турк сразу протрезвел. Он поднял голову, встретился взглядом с Хаггенсом, затем отодвинул свой стул и встал.
– Я ненадолго, Кэрролл, – сказал он. – Пока развлекайте дам.
– Интересно, что случилось? – спросил я после того, как Турк ушел.
– О, наверняка что-нибудь насчет улаживания, – туманно ответила Сюзетта.
– Улаживания?
– Именно. Джордж – большой мастер все улаживать. Если у вас чего-нибудь нет, Джордж достанет… – Она хихикнула. – А если у вас есть кое-что нежелательное, Джордж поможет от этого избавиться.
Прежде чем я успел выведать, что она имеет в виду, раздался громкий крик, который перекрыл царящий в заведении гвалт. Рассерженный незнакомец с закрученными вверх усами и бородкой возбужденно спорил с Турком. Было непонятно, из-за чего разгорелась ссора, но мужчина схватил Турка за лацканы пальто. Турк оттолкнул незнакомца и подался вперед, грозя ему пальцем. К ним подоспел Хаггенс, схватил бородача за плечо и что-то шепнул ему на ухо. Тот, все еще сердясь, отпустил Турка и неохотно побрел к двери, Хаггенс шел следом – выпроводить скандалиста.
У выхода, спрятавшись за столбом, стоял невысокий мужчина в шляпе-котелке. На какой-то миг он выглянул из своего укрытия и взял бородача за руку.
Я вскочил на ноги, весь хмель моментально выветрился. Не может быть! Неужели этот человек в котелке – доктор Ослер? Я хотел было рассмотреть незнакомца получше, но он затерялся в толпе. «Нет, – решил я, убедившись, что они ушли. – Похоже, я обознался, в Филадельфии полно невысоких мужчин в котелках».
Турк ждал Хаггенса на другом конце переполненного бара. Они обменялись несколькими фразами, и Хаггенс нехотя кивнул, словно соглашаясь. Затем пересек зал и исчез где-то у противоположной стены.
Турк вернулся в мрачном настроении. Угрюмо двинутые брови придавали его лицу хищное выражение.
– Идемте, Кэрролл, – бросил он, даже не присев за стол. – Мы уходим. Дамы, прошу прощения.
– Но ведь еще так рано, – разочарованно протянула Сюзетта.
– Оставайтесь, – томно глядя на меня, предложила Моника. – Давайте лучше выпьем.
– Время совсем не позднее, Турк, – услышал я свой голос. – Зачем же уходить?
Турк подхватил меня под руку и рывком поставил на ноги. Меня поразила его железная хватка.
– Кэрролл, если я говорю, что пора идти, значит, надо уходить. Коли желаете попасть домой в добром здравии, слушайте меня. Расплатитесь и пойдем.
У меня екнуло сердце, когда я увидел счет, каким-то чудом оказавшийся на столе. Десять долларов! Почти столько, сколько я зарабатываю за неделю! Денег хватило в обрез. Я рылся в карманах, выуживая мелочь, как вдруг Моника схватила меня за запястье теплой и слегка влажной ладонью.
– Не слушай его, Эффи! Оставайся! Давай повеселимся!
Мне очень хотелось согласиться, но Турк крепко держал меня под руку.
– Извини, Моника. Ты очаровательна, но нам пора. Может, в другой раз.
Прежде чем она успела ответить, Турк вытащил меня из-за стола.
– Шевелитесь, Кэрролл. Нам нужно идти.
Мы зашагали к выходу. Турк все время тревожно озирался, словно кого-то ждал, и успокоился только после того, как кэб отъехал от «Откормленного тельца» на приличное расстояние.