Перевод Екатерины Романовой

Нерис Джонс

Годива

Глава I

Ночью на реку Шербурн опустился болотный туман, который льнул к потрепанным берегам и отдавал влажной серной затхлостью. В поле над берегом развалились борозды вспаханной подсохшей земли, похожие на пропойц, сомлевших после хмельной ночи. Когда сквозь мглу пробился первый неверный луч солнца, рассветный хор птиц, лакомящихся сонными червями, внезапно утих, словно бы день не стоил дальнейших усилий. Лишь слепни да осы деловито жужжали над кучами мусора у грунтовых дорог, ведущих к рыночной площади. Там, на вершине невысокого холма, боролись за священное первенство две старые церкви и новый бенедиктинский монастырь. Между ними стоял ярко выкрашенный крест - его высота и четкая тень символизировали гармонию рынка, раскинувшегося у подножия, где из рук в руки непрестанно переходили деньги. Мужчины, женщины и дети хлопали себя по лбу и сыпали бранью, готовясь к очередному безрадостному утру, полному забот и труда. Самые терпеливые обращали взоры к церквям и крестились в надежде, что их забытые молитвы будут услышаны, затем собирали волю в кулак. В новом городке под названием Ковентри начинался обычный день мрачного лета 1045-го.

Меньше чем в полумиле к югу дорога резко сворачивала во двор поместья Челсмур. Путешественник принял бы его за другой городок - так непохоже оно было на полуживой Ковентри. Посреди двора стояла сморщенная старушка в длинном фартуке, без конца раздающая поручения всем, кто проходил мимо. Мальчишкам она всучила длинные колья и велела ловить рыбу на мелких реках, что текли меж болот к югу от поместья. Рабам приказала вымести помет со двора и заполнить рытвины свежей глиной и гравием; домашним слугам велела оценить запасы еды, заготовленной к сегодняшнему пиру, и доложить о любых недостачах; кухарки получили список блюд и работ на предстоящий день.

Раздав поручения, старуха Гвен - не такая уж и старая на самом деле, просто изнуренная тяжелым трудом и брюзгливая (за что ее и прозвали Тявкой) - заковыляла к дальнему краю двора, где стояла большая хижина для больных и покалеченных. Сейчас, когда все разошлись по делам, она еще острее ощутила пустоту, господствующую в поместье в отсутствие хозяев. Пустота эта напоминала Гвен о разорении, постигшем другие дома, в которых она работала, - некогда они процветали, но со временем чересчур разрослись, и люди их покинули. Гвен вздрогнула, зажмурилась и мысленно произнесла отчаянную молитву: "Прошу, Мария, сделай так, чтобы Годива поскорее вернулась, и защити лорда Ловрика от врагов. Пусть раненых сегодня будет мало, а ненаглядный Эльфгар прибудет домой вместе с отцом, и Милли поскорее выйдет замуж и уедет отсюда. Аминь. Ах да, и присмотри за Генри, он сейчас далеко, с эрлом Сивардом. И пусть кончится дождь, а скотина выздоровеет. Господи, помоги, убереги нас от голода в этом году. Мария, молись за нас, грешных! Аминь".

К вечеру, закончив работы, все слуги собрались во дворе поместья. Мужчины и женщины, не привыкшие заботиться о своей внешности, теперь возились с поясами и чепцами, разглаживали мятую одежду, выправляли съехавшие набекрень юбки и причесывались. Наконец, пройдя тщательный досмотр Гвен, они принимались нетерпеливо глядеть на дорогу, которая вела в город, к монастырю и лесистым холмам Мерсии.

Толпа хранила молчание, покуда у ворот не раздался неуверенный ропот, а за ним - ликующие крики: кто-то заметил маленький флаг, трепещущий на копье у вестника. Через несколько минут тот въехал во двор, и народ разразился такими громогласными приветствиями, что конь в ярком чепраке встал на дыбы и оскалился, точно перед боем. Хозяин его не осадил, а продолжал гарцевать, исполняя "танец барабанов" под крики слуг, восхищенных странными и великолепными обычаями войны. Вскоре во дворе появился герольд со знаменем, на котором был изображен черный орел мерсийских эрлов. Знамя висело на трубе, герольд то и дело подносил ее к губам, издавая пронзительные звуки, похожие на карканье ворон, защищающих свою добычу на поле боя. Через минуту с неистовым лаем, едва не обрывая поводки, в ворота влетели пегие псы. За ними шли боевые жеребцы, которые радостно фыркали и ржали, почуяв запах дома.

Напряжение росло: все ждали появления хускарлов - дружинников эрла Ловрика, не покидавших его даже тогда, когда прочие воины разъезжались по деревням и вновь становились земледельцами. Все ближе и ближе гремела походная песнь, восхваляющая их отвагу и величие эрла. Когда пение раздалось совсем близко, его подхватил Одо, распорядитель большого зала, а потом запели и остальные. Во двор вошли хускарлы, несшие окровавленные копья и помятые щиты - каждый угрюмый невозмутимый муж искал в толпе то единственное лицо, что означало для него родной дом. Служанки тоже вглядывались в воинов, пытаясь предугадать, кто, хромая, войдет последним, кого внесут на носилках, а кто не вернется вовсе. Однако большинство взглядов сосредоточилось на командире хускарлов, который покачивал длинным копьем с трофейной головой викинга, презрительно увенчанной разбитым шлемом. Воины остановились перед слугами, и герольд начал отбивать барабанную дробь, возвещая о приезде эрла.

- Вон! - закричал командир, показав на голову викинга. Хускарлы вознесли к ней копья и хором повторили: - Вон! Вон! Вон!

Этот клич тут же подхватили слуги. Им подвывали псы, завороженные тем, что столько людей вопит во все горло подобно собачьей своре. Маленькие дети перепугались, и их унесли. Мальчики постарше стали мечтать, как в один прекрасный день бросят лопаты и возьмутся за оружие, а девочки спрашивали себя, суждено ли им хоть раз побывать в чужих краях.

Когда все стихло, Одо и его люди бросились освобождать двор от собак и лошадей, а слуги и солдаты перестроились, чтобы приветствовать лорда. Как всегда, эрл Мерсии дождался, пока во дворе наступит полная тишина. Он въехал в ворота на самом большом коне, в кольчуге и железных перчатках. На богу у него висели щит и меч, за спиной развевался плащ с черным орлом, голову покрывал шлем. Теперь все видели, как выглядит эрл, когда покидает дом и исполняет свой военный долг. Он дважды объехал слуг - сначала с поднятым забралом, потом с опущенным - и лишь тогда остановился. Медленно сняв шлем, Ловрик потер подбородок и спешился.

Его сердце застучало быстрее: в любой миг могла появиться Годива, царственная и всегда спокойная хозяйка поместья в великолепном одеянии из годвеба. Она поднесет воинам длинный рог с медом - сперва ему, затем его заместителю. Эта часть приветствия никогда не менялась и оттого была самой приятной: вдали от дома эрл мог рассчитывать, что все будет как всегда, и Годива тоже останется прежней.

Пока же Ловрик невольно оглядывался, словно еще был на войне и отовсюду ждал угрозы. Двор стал чище и богаче. Прохудившийся забор залатали новым светлым деревом, а землю у ворот выложили гладкой речной галькой, куда лучше удерживающей грязь, чем прежние обломки кирпичей. Однажды на этих кирпичах его конь подвернул ногу - Ловрик порадовался, что их убрали. Потом он заметил новые окна и скрипнул зубами: Годива все-таки вставила стекла, хотя стоят они немало, а чинить их трудно. Что еще она сделала ему наперекор? Он медленно обвел двор взглядом. Ловрику было уже пятьдесят, однако его сверкающие голубые глаза до сих пор могли различить, сколько всадников стоит в полумиле от него. Тут раздался пронзительный визг.

- Папа!

- Милли!

Он развернулся в тот самый миг, когда изящно одетая девушка подобрала юбки и через весь двор бросилась к нему в объятья. Эрл обнял падчерицу, затем отстранился и внимательно ее осмотрел.

- Да ты расцвела, крошка Милл! Когда я уезжал, ты была еще ребенком, а теперь совсем взрослая!

- Спасибо, папа.

- Значит, надо поскорее сыграть свадьбу. Давно пора. Клянусь, до конца лета мы выдадим тебя замуж!

- Так нескоро…

- Твоей матери и Гвен нужно время на подготовку. Ждать осталось недолго, поэтому хватит хмуриться, девочка моя. Ты ведь простишь отцу эту задержку? Я примчался, как только смог.

- Папа, тебе я прощу что угодно! - ответила Милли, натянуто улыбнувшись и дав себе клятву сыграть свадьбу до сентября, какие бы там планы ни строил отчим.

- Тогда прости мне и вот что: мы поговорим с тобой чуть позже. Хорошенько обсудим свадьбу и решим, какие земли тебе достанутся. Но сперва я должен побеседовать с твоей матерью. Прямо сейчас.

Ловрик обвел толпу взглядом, однако Годиву так и не увидел.

- Где она? - вопросил Ловрик. У него вдруг словно ком в горле застрял. - Годива должна быть здесь, когда мужчины возвращаются домой.

- Не знаю, папа… - замешкалась Милли. Она не любила, когда родители ссорились, а с тех пор, как семья переехала из Херефорда в Ковентри, вздорили они часто. - Скот болеет. Может, ее позвали крестьяне? - Ловрик нахмурился еще сильнее, и девушка умолкла.

Как раз в эту минуту за воротами раздался шум, и все обернулись. Трубя в рог, во двор въехал вестник Годивы, а за ним - герольд в ливрее. При виде этой показной роскоши Ловрик тихо выругался в бороду и отвернулся от своих воинов.

Однако, когда во дворе на высокой соловой кобыле появилась сама Годива - лошадь и наездница сливались в вихре коричневого, сливочного и золотого, - его гнев внезапно отступил, словно неприятель, ненадолго поднявший флаг, но затем избравший иную цель. Годива увидела мужа и широко улыбнулась. Эта улыбка приподняла ее щеки - так рано утром поднимаются занавеси - и осветила нежные серые глаза. В подобные минуты Ловрику хотелось прижать жену к себе, как бы он на нее ни злился. В мужских чулках для верховой езды и длинной тунике, Годива, не спешиваясь, отдавала приказы конюхам. Ловрик наблюдал за ней, сложив руки на груди. Она запыхалась - видно, торопилась домой после какого-то срочного выезда. Хускарлы с тревогой следили, как он оглядывает жену. Поместье было их тихой гаванью, и никто не хотел, чтобы эрл сердился. Когда Годива подъехала к мужу, все замолчали. Она вновь улыбнулась и спешилась.

- Добро пожаловать домой, лорд Ловрик! - церемонно проговорила Годива, кланяясь и снимая кожаный шлем. Ее золотые волосы скользнули по земле, усыпанной соломой, прежде чем Ловрик успел приподнять ее лицо и поцеловать.

- Ива, любовь моя… - едва слышно произнес он и заключил жену в объятья.

Толпа издала облегченный вздох. Слуги отыскали рог и наполнили его медом. Годива напоила Ловрика, и он передал рог своему заместителю. Мед по очереди вручали всем воинам, что долгие месяцы проливали кровь на чужой земле, пока здесь, в поместье, цвели сады, пчелы собирали нектар, и зрел сладкий напиток. Мед, очищенный временем, - дань уважения родному дому.

В спальне Ловрик плотно закрыл за собой дубовую дверь и повернулся к Годиве. Его гнев начал иссякать. Впрочем, за восемнадцать лет Годива прекрасно научилась с ним справляться.

- Знаю, ты хотел, чтобы я тебя встретила, - быстро проговорила она. - Я всегда встречаю, но сегодня вышло иначе. Меня вызвали по важному делу, вот почему я взяла с собой знамя и герольда. Люди встревожены, запасы еды подходят к концу, а скот болеет… И тут еще внезапная смерть. Я должна была показать, что мне небезразличны их беды.

- Возможно, - ответил Ловрик, пропустив объяснение мимо ушей, - хотя выглядело это неуважительно. Тебе надлежало меня встретить.

Он понимал, что его упреки несправедливы. Расследование ни в коем случае нельзя было откладывать, и оно наверняка отняло много времени. Ловрик искал виноватых лишь потому, что гнев, хоть и минутный, застал его врасплох.

- Что удалось узнать?

- Покойный был не из наших краев. Эльфтрит и ее дочь считают, что он покончил с собой.

- А ты не слишком доверяешь так называемым ведуньям?

Годива не обратила внимания на издевку.

- Он все устроил так, чтобы умереть мгновенно, сразу после прыжка с дерева. Убийцы обычно не столь осторожны. Им ничего не стоит повесить человека дважды или трижды.

- Что еще?

- Несколько дней назад в Стайчелле останавливались погонщики скота. Может, покойный был с ними, но потом ввязался в драку или перепил, - словом, они его бросили, а он от горя покончил с жизнью.

- Возможно.

- Я очень к тебе торопилась.

- Знаю, знаю… - Как часто бывало, гнев эрла исчез в одно мгновение и без следа. Ловрик поцеловал жене руку. - Прости, Ива. Ты поступила правильно. Я не должен был сердиться.

- Ты устал.

- Ты тоже.

Она со вздохом кивнула. Нельзя сказать, что Годива впервые столкнулась со смертью, но вид повешенного ее потряс. Он выглядел тощим и беззубым стариком, хотя был не так уж стар, и подобие улыбки на его черных искривленных губах означало, что он радовался избавлению от мук. Годива стояла над ним, пока знахарки заканчивали работу, а потом велела капеллану помолиться вместе со всеми за спасение души несчастного. Далее она распорядилась, чтобы слуги отнесли тело в монастырь святой Марии, а монахи отслужили мессу за ее счет. Поговорила с местными: решено было начать поиски возможного убийцы. На обратном пути Годива навестила семью прокаженных, здоровье которых за последнее время ухудшилось. К воротам, отделявшим их дом от остального мира, подошла женщина с худеньким младенцем на руках. Годива дала ей монету и пообещала вскоре прислать еще. На полпути домой вестник заметил в ручье, впадающем в водоем с питьевой водой, труп коровы. Корова околела недавно: мухи только-только принимались за работу. Пришлось отыскать ее хозяина и отправить в ближайшую деревушку гонца с вестью, что их вода заражена. Хозяина коровы нашли не сразу. Никто не желал признаваться, что его скотина умерла от болезни - это означало, что и все остальные животные в опасности. Задержавшись на несколько часов, Годива развернула лошадь к Ковентри и помчалась домой, чтобы встретиться с мужем.

Годива тяжело опустилась на край постели. Ловрик налил ей красного вина, сел рядом и молча взял жену за руку. Наконец-то ему хорошо рядом с ней - слава Богу!

- Мы так давно не виделись, Ива. Давай ляжем, а поговорим потом.

Она закрыла глаза и повернулась к нему в ожидании целебного поцелуя, которым Ловрик всегда залечивал маленькие ранки от разлуки. Годива обвила его шею руками, откинулась назад, и муж медленно снял с нее дорожную одежду.

Примерно через час она проснулась и увидела у окна Ловрика с пустым кубком в руке.

- Любовь моя, - сказал он, - нам надо обсудить очень важный вопрос.

- Не сейчас, Ловрик… Пир вот-вот начнется.

- Я не пойду. Если моих людей хорошенько накормить, они не будут возражать против моего отсутствия.

- А мои будут. Они столько трудились…

- Ива, не могу же я говорить с тобой о важных делах на пиру!

Годива вновь ощутила бремя ответственности - бремя, которое лежало на ее плечах, сколько она себя помнила, мешая ей наслаждаться маленькими радостями жизни. Поместье и город неизбежно отошли на второй план, а на первый выступили нужды страны и графства. Долг Ловрика всех опутал цепями, протянувшимися от простого мерсийского раба к одинокой башне королевского замка. Годива давно с этим смирилась, но последнее время досадовала: ее усилия ничего не значили для общего хода событий, да и для Ловрика тоже.

Извинившись перед Гвен за то, что они не придут, и попросив еще вина, Годива зажгла побольше свечей, заперла дверь и села, приготовившись слушать. Пока Ловрик в мельчайших подробностях описывал передвижения отрядов, броды, пути снабжения и крепости, с нарастающей тревогой говорил о смертях, изнасилованиях, предательствах и горящих городах, Годива сидела с закрытыми глазами, пытаясь сосредоточиться. Постепенно у нее в голове сложилась картина происходящего.

Итак, дело было опять в Херефордшире. Черные силуэты гор темнели в ночи, выли ветра, дождь хлестал по лицам беглецов. Раздавались крики на английском и валлийском, иногда на французском: Грифид ап Лливелин возвращался за землями пращуров. Грифида разыскивал Эльфгар - любимый сын Ловрика. Он хотел вступить в переговоры. Валлийцы только расхохотались и велели Эльфгару проваливать. "Нет, - возразил он, - если мы не договоримся, придут нормандцы и всех уничтожат. Выстроят всюду крепости и гарнизоны, как было в Вексене, который уже пал перед Ральфом Мантийским. Теперь Ральф покушается на границы Уэльса. Скоро он получит подкрепление из Нормандии и всех разгромит, и валлийцев, и англичан. После этого можете забыть о мире и справедливости".

Грифид перестал смеяться, обнял Эльфгара, как родного брата, и по извилистой долине реки Уай отвел его в тайную крепость, названия которой никто не знал. Там они говорили несколько дней и ночей, не боясь королевских разведчиков, причем беседовали исключительно на валлийском, которому Эльфгара еще в детстве обучила Гвен. "Мы британцы, - заключили они, - пусть враги, но британцы. А Ральф Мантийский - чужак и ничем не лучше любого викинга, хоть и говорит по-французски. Он и ему подобные рыщут по всей Англии; их мало, поэтому никто им не мешает, но при поддержке короля они поделят между собой Британские острова - огнем, топором и баркасами, как это уже сделали викинги".

- Видишь ли, Ива, Ральф Мантийский присягнул королю.

Годива открыла глаза. Ловрик вышагивал по комнате, сжимая кулаки.

- И Эльфгара обвинили в государственной измене.

Воздух резко вышел из ее груди, словно от удара. Эльфгар приходился ей пасынком и был самым непослушным из детей, но и самым любимым. Он всегда смешил Годиву, любил кататься с ней на лошадях и научил ее владеть мечом. Если Милли пробуждала в ней чувство ответственности, а Генри - нежность, то мысль об Эльфгаре наполняла Годиву бесконечным весельем.

- Это какая-то ошибка… - начала она.

- Нет. Эдуард решил доказать нам: кто замыслит недоброе против Ральфа, тот изменник. Вот что я получил. - Ловрик протянул ей свиток. - Меня призывают в Винчестер на защиту Эльфгара.

- Где он? - выдавила Годива. От страха слова застревали у нее в горле.

- В бегах. Но он опрометчив и любит ввязываться в драки, так что его быстро схватят.

- Тогда тебе надо немедленно выезжать в Винчестер, Ловрик! Пока не поздно…

- Да, - кивнул он, однако в его голосе Годиве послышалась неуверенность.

- В чем дело?

- Тебе придется поехать со мной, Годива.

- Что?! Я не могу. Я нужна здесь, а в Винчестере от меня не будет никакого толку. Поезжай и скорее возвращайся, Ловрик.

- Ты нужна мне, и ты поедешь. Я так решил.

Годива отступила и сердито подбоченилась.

- Ты ведь знаешь, у меня важные дела в Ковентри. К тому же Эдуард меня недолюбливает. Ему будет неприятно видеть меня в Винчестере.

- Нет.

Ловрик отвернулся и зашагал по комнате, а она стала ходить за ним по пятам, настаивая, чтобы он ее выслушал.

- У меня слишком много забот, я не могу уехать! Милли давно пора замуж. А монастырь? Настоятель Эдвин упрям и ленив. Скоро мне придется кормить жителей города из собственных амбаров. Урожай пшеницы наверняка будет скудный, а холода не дают созревать овощам и фруктам. Хуже того, на скот напала какая-то чума, и теперь даже молока не хватает! Одному Богу известно, когда это прекратится. Я заметила в городе несколько изможденных и бледных людей. Если так будет продолжаться и дальше, они заболеют…

- Не заболеют, Годива. Мы вернемся через месяц, а до тех пор они продержатся.

- Ловрик, это жестоко.

- У народа куда больше сил, чем он думает. Каждый год все твердят, будто к осени умрут от голода, однако никто пока не умирал. Ты напрасно тревожишься, Годива.

- Но они тоже тревожатся! Я нужна им хотя бы для поддержки.

- Мне ты нужна гораздо сильнее.

"Прежде он никогда так не упорствовал… - подумала Годива. - Что его гложет? Может, он боится старости? Скоро он передаст свои полномочия Эльфгару, если сын будет готов их принять. Нет, вряд ли причина в этом: у Ловрика прекрасное здоровье, а благородства и силы ему не занимать, сразу видно - эрл Мерсии!"

- Дорогой, - тихо начала она, - ты от меня что-то скрываешь. Если хочешь, чтобы я поехала в Винчестер, поведай.

- Что поведать?

- Свою тайну.

- Нет никакой…

- Ради Бога, Ловрик! Объясни, в чем дело. Иначе я никуда не поеду.

Когда Ловрику приходилось кому-то противостоять - будь то король, простой воин или собственная жена, - он невольно начинал темнить, обманывать или даже применять силу. Этот инстинкт становился в нем еще сильнее, если дело касалось защиты близких. К откровенным разговорам он не привык и теперь чувствовал себя неловко.

- Пожалуйста, расскажи, - мягко произнесла Годива, чувствуя, что муж борется с собой.

- Я собирался рассказать позже. Не хотел, чтобы ты рыдала и заламывала руки всю дорогу до Винчестера.

В наступившей тишине Годива посмотрела на склоненную голову Ловрика. Его волосы, местами посеребренные, были еще густы, а шея сохранила гибкость молодого мужчины, и оттого в минуты печали сгибалась, точно стебель увядающего цветка. Удивительно, что столь неуловимая черта передается от отца к сыну, и что этот едва заметный намек на слабость присущ теперь целой семье воинов. Он был и у отца Ловрика, и у Эльфгара… даже Генри, когда ему еще и девяти лет не исполнилось, точно так же склонял голову. Внезапно сердце Годивы сжалось, и она схватила мужа за руку.

Ловрик молчал. "Вспоминает, как я рыдала и заламывала руки, когда Генри уехал на север к Сиварду, - подумала Годива. - Я плакала так, словно моего мальчика уводили на казнь, а не к любящим приемным родителям, как принято у знати. Для меня это было большое горе".

Она из последних сил держала себя в руках.

- Что-то с Генри, да? Прошу тебя, не молчи!

- Мне очень жаль… - прошептал Ловрик и, увидев ужас в ее глазах, тотчас выпалил: - Нет, нет, ты не поняла! Он жив.

- Тогда в чем дело?

- Генри цел и невредим, но король велел Сиварду привезти его в Винчестер. - Ловрик умолк, схватился за рукоятку меча и быстро договорил: - Генри возьмут в заложники, чтобы Эльфгар хорошо себя вел.

- Что?! - яростно прошептала Годива, боясь, что услышат слуги. - Наш сын - заложник?! Заложников берут у врагов, а не у союзников! Их убивают, оскопляют, ослепляют… Никто не может обещать мир на границе с Уэльсом: ни король, ни ты! А если валлийцы нападут? Во всем обвинят Эльфгара, и Генри повесят? О Боже, что теперь делать, Ловрик?!

Он глубоко вздохнул и вроде бы пришел в себя.

- Эдуард не причинит вреда Генри из-за беспорядков на границе. Это просто жест, попытка доказать нормандцам в Херефордшире, что все английские эрлы танцуют под его дудку, а заодно и напугать их жен.

Годива вскочила и ударила кулаком по стене.

- Будь проклят король! - прошипела она. - Будь проклят сын нормандской блудницы!

- Тише! Успокойся… - сказал Ловрик, обнимая жену. - Эдуард блефует. Скоро ему надоест эта неразбериха, такое уже случалось. Помнишь историю с его матерью? - Он замолчал и отер ее слезы. - Помнишь, как он бросил в темницу королеву Эмму?

- Да.

- Она весь английский народ кляла по-французски! Мы думали, что больше ее не увидим, а через год она снова появилась при дворе, такая же спесивая, как и прежде. Вот и с Генри так - побудет немного в заложниках, а потом мы с Сивардом привезем его домой, целым и невредимым. Обещаю.

- И все же лучше не рисковать.

- Понимаю. Но я ничего не могу сделать.

- Я, видимо, тоже.

- Так ты поедешь со мной в Винчестер?

- Поеду.

- Точно?

- А что мне остается? Я хочу увидеть Генри до того, как его отдадут королю. Хочу обнять его, поцеловать. Доказать, что не забыла его за эти девять лет…

Годива не сдержалась и вытерла слезы, а потом заговорила уверенно и деловито, как и подобает женщине, которая без посторонней помощи основала монастырь, сама следила за строительными работами и давала купцам разрешение на торговлю в Ковентри. Ее голос звучал привычно, но с Генри она прощалась вовсе не таким голосом. Как же она изменилась за девять лет! А Генри и подавно изменился. Годива не знала, чего боится больше: грядущего заточения Генри или встречи с ним - сыном, который вырос вдали от матери.

- Ловрик, надо, чтобы с ним хорошо обращались - не посадили в тюрьму и не заковали в цепи. Я найду человека, который будет приносить ему еду, постель и одежду. Может, умолю королеву Эдиту о нем позаботиться. У нее ведь нет детей, а она все-таки женщина, в ней больше сострадания…

Годива без умолку твердила о том, что надо сделать для их младшего сына. Ее настроение заметно улучшилось, и Ловрик не перебивал. У него было такое скверное предчувствие насчет замыслов короля, что он решил молчать. Чем меньше скажет, тем лучше. Годива становилась все увереннее и увереннее. Она пережила немало бед - до Ловрика и с ним. Они непременно восстановят свое былое могущество, Ловрик помирит Эльфгара с королем, и Генри отпустят. Что же до Ковентри, то погода скоро улучшится. Муж прав: ее страхи преувеличены. Дела монастыря требует немедленного вмешательства, однако настоятеля Эдвина можно поставить на место одним резким словом. Все неурядицы теперь казались Годиве не такими страшными, как час назад. Она обняла и нежно поцеловала Ловрика, словно прощая за какой-то проступок, о котором пока не знала. Тот коротко и неуклюже поцеловал ее в ответ.

Обычно Годива просыпалась со вторым криком петуха, который поутру забирался на кучу навоза во дворе. Однако сегодня, когда ей было необходимо выспаться и набраться сил, она распахнула глаза с первым же розовым лучом, пробившимся сквозь тучи. Рядом храпел Ловрик - совсем тихо, но для женщины, привыкшей спать в одиночестве, чересчур громко. Годива хотела было взять свечу и пойти вниз, где рядом с камином спали на тюфяках Гвен и Милли… И тут до нее дошло, почему она проснулась: из-за Эдвина, непутевого настоятеля. Надо поговорить с ним до отъезда из Ковентри, а застать его на месте можно лишь до рассвета.

Эдвин - человек, примечательный разве что любовью к рыбалке - стал настоятелем только потому, что приходился Ловрику двоюродным братом, а тот хотел, чтобы в новом монастыре заправлял родственник. Из всех родных не занят был один Эдвин, что и стало основным доводом в пользу его назначения. В итоге Годиве пришлось мириться с самой бесстыдной халатностью, какую она когда-либо встречала. Если Эдвину задавали вопрос о его частых отлучках, он отвечал, что следует примеру великого апостола-рыбака Петра, чей алтарь имелся в монастыре. Жители города, привыкшие к загадочным отговоркам священнослужителей, согласно кивали, улыбались ему в лицо и презрительно смеялись за его спиной. Годива тем временем была занята другими делами и всячески избегала искать замену Эдвину, поэтому настоятеля никто не трогал.

С первыми лучами солнца в низкую боковую дверь монастыря громко ударило дверное кольцо. Рассветные молитвы, доносившиеся изнутри, не прекратились. Через несколько минут провожатый принялся яростно барабанить в дверь, пока Годива не шепнула ему, что у монахов есть свои причины не открывать. Наступила тишина, и скоро в маленьком дверном окошке замаячил огонек. Послышались шаркающие шаги и тихие голоса. Наконец, дверь приоткрыли.

- Миледи! - раздался гнусавый голос из щели.

- Впусти меня и отыщи настоятеля Эдвина.

Прошло еще несколько минут, и Годива уже сама начинала злиться, когда из-за угла торопливо выскочил Эдвин в сопровождении веснушчатого белокурого мальчика, которого в Ковентри прозвали Херувимом. Настоятель запыхался, а у мальчишки был несчастный вид.

- Моя возлюбленная дочь!..

- Надо поговорить. Наедине, - не глядя на Эдвина, бросила Годива.

Настоятель, услышав ее резкий тон, перекрестился и повел гостью в сторону трапезной, рядом с которой располагалась небольшая комната для личных разговоров.

- Что тревожит вашу душу, возлюбленная во Христе? - как можно учтивее спросил Эдвин.

- С моей душой все хорошо, чего не скажешь о монастыре. Несколько недель назад я обратила твое внимание на некоторые вопросы, но ты их так и не решил. Сегодня я должна срочно уехать в Винчестер вместе с эрлом. Мне не нужны лишние заботы и думы о том, когда же ты, Эдвин, соизволишь выполнить мои распоряжения.

- О, вы, должно быть, имеете в виду руку святого Августина. Видите ли, госпожа, это очень щекотливое дело. Я пытался…

- Не пытался! Мощи имеют для нас огромное значение - раньше они хранились в сокровищнице самой королевы Эммы, - а ты никак не поместишь их в монастырь. Стыдись!

- Я в самом деле пытался! Белое духовенство не отличается широтой взглядов - они считают руку своей собственностью.

- Сегодня же, перед отъездом, отец Годрик сообщит им, что мощи необходимо перенести в мой монастырь. Ты сделаешь это со всеми необходимыми почестями и молитвами. И как можно скорее.

- Хорошо, хорошо. Я помолюсь Богородице о благополучном разрешении этого спора.

- Нет никакого спора! - закричала Годива. - Если к моему приезду между вами возникнет вражда, виноват будешь ты. Предупреждаю, Эдвин: протянешь еще дольше - вернешься в свою церквушку под Херефордом.

Эдвин молча понурил голову, но Годива успела заметить в его взгляде угрозу. Она поднялась, стремительно подошла к двери, шелестя одеяниями, и оглянулась.

- Когда я приеду из Винчестера, расскажешь мне, что сделал.

Настоятель не ответил, однако по его лицу было видно, как он возмущен. Годива вдруг смягчилась, не желая оставлять его в скверном расположении духа.

- Я не так уж тобой недовольна, и вместе у нас все получится, вот увидишь, - сказала она и поцеловала его в щеку.

То был христианский поцелуй, знак примирения, но Эдвину стало мерзко. С огромным трудом он вернул себе прежний вид - человека, исполненного мучительной любви к ближним. С таким выражением лица он всегда разговаривал с женщинами, дабы скрыть отвращение перед их нежными губами и чарующими манерами - дарами Сатаны, коими тот наградил свою первую дочь. И все же руки у настоятеля немного дрожали: Годива была не просто красивой женщиной, а имела над ним власть, и потому в ее присутствии он чувствовал себя униженным. Как было бы чудесно сбить с нее спесь, не очернив при этом собственного имени! Но тут к Эдвину вернулась рассудочность, которая уже много лет служила ему добрую службу. Никто, кроме Господа и Дьявола, не в силах свергнуть Годиву - она богата, могущественна, здорова, горячо любима мужем и всеми вокруг, невероятно красива и не имеет тайных пороков. Настоятель перекрестился и поцеловал ей руку.

Годива закрыла дверь, облегченно вздохнула и упрекнула себя: зря не поговорила с Эдвином раньше. Оглянувшись на свой великолепный монастырь, она вынуждена была признать, что по неясной причине недолюбливает и избегает настоятеля. Если они хотят сделать из монастыря святой Марии место поклонения, так продолжаться не может. По приезде из Винчестера она попробует сблизиться с Эдвином. Можно, к примеру, исповедаться ему, а не полагаться во всем на необразованного отца Годрика. Несомненно, Эдвин коварен и себялюбив, однако, если его ценить и поддерживать, он наверняка изменится в лучшую сторону. Обычно люди гордятся своими достоинствами и выставляют их напоказ. Годива вспомнила, как недавно следила за работой каменщиков и плотников - многие из них были заносчивы и грубы, другие не желали исполнять поручения женщины. Но со временем все они стали ее уважать и работали с охотой. Воодушевившись, Годива мысленно поблагодарила Марию за монастырь и пошла обратно в Челсмур - встречать новый день и готовиться к путешествию. Брось она хоть один взгляд назад, ей бы стало не по себе. Эдвин злобно смотрел ей вслед, крепко вцепившись в шею Херувима, так что у мальчика на глазах выступили слезы. Однако Годива думала лишь о предстоящей поездке и не обернулась.

Глава II

Во дворе Челсмура вовсю готовились к отъезду хозяев. Дома Годива поздоровалась с Гвен и поднялась в спальню, где одетый Ловрик стоял у окна и сквозь стеклянные окна смотрел во двор.

- Ходила к Эдвину? Я видел тебя на дороге.

- Да. Полагаю, сегодня у нас появился послушный настоятель.

- Это хорошо. И новые окна мне нравятся. Не зря стекло вставили: можно смотреть, что происходит во дворе. Гвен еще на рассвете велела рабам почистить двор к нашему отъезду. Какое благо, что она еще может работать! Но ты ведь подыскиваешь ей замену?

Годива подошла к окну.

- Да, есть у меня кое-кто на примете. Смотри, он как раз разговаривает с Одо и Арном. - Она указала на молодого человека в зеленой охотничьей тунике и с пером в шапке. - Король прислал нам его в подарок. Зовут Брет - Беортрик из Ноттингема.

Ловрик приподнял брови и внимательно рассмотрел Брета.

- Эдуард прислал его весной, чтобы развивать в наших краях охоту на оленей. Ты жаловался, что у нас много кабанов, а оленей почти нет.

- Не припоминаю.

- Тем не менее, так и было. Напились, наверное, вот ты и забыл. Говорят, Эдуард никогда не пьянеет и помнит каждую мелочь.

- Только псалмы он и помнит. Веди сюда этого Брета, хочу с ним поговорить.

Годива открыла окно и выглянула на улицу. Человек в зеленом испуганно вздрогнул, услышав свое имя, но тут же отвесил низкий поклон.

- Странно, - произнес Ловрик, выглядывая у жены из-за плеча. - Осанка у него не охотничья, он больше похож на воина. Наверняка служивый.

Ловрик поманил молодого человека рукой, и уже через минуту тот постучал в дверь спальни. Эрлу было достаточно одного взгляда, чтобы отметить все признаки настоящего охотника: мозоли на пальцах, прищур на правом глазу, легкий наклон вперед от талии и беззвучная кошачья походка. Ловрик посмотрел на его ноги.

- Это что? - спросил он, указав на ступню Брета. - Случайно не железный башмак носил? Угодил в переплет, верно?

Брет явно оскорбился.

- Если бы на меня надели железный башмак, ногу бы раздавило. А у меня только лодыжка повреждена, вот. - Он снял с правой ноги свободный замшевый ботинок.

Годива смущенно отвела взгляд, подумав, что муж напрасно устроил ее охотнику допрос. Ловрик не обратил на это внимания и тщательно осмотрел ногу Брета, придя к выводу, что его все-таки могли пытать железным башмаком, но недолго - к примеру, он быстро проговорился.

- И что же с тобой случилось?

- Два года назад упал с лошади, нога застряла в стремени, и меня тащило по земле. Больше я этими окаянными стременами не пользуюсь, спросите у главного егеря. Из-за ноги и со службы ушел.

Ловрик решил забыть про подозрения. Он еще раз окинул Брета взглядом и подумал, какой ладный охотник им достался - высокий, широкоплечий, речь правильная, лицо открытое и загорелое, темно-зеленые глаза будто мерцают в свете свечей. Еще немного эрл и охотник поговорили о лесах, погоде и участившихся случаях браконьерства, пожали друг другу руки, и Брет, молча поклонившись Годиве, собрался уходить. Она виновато улыбнулась, и он, увидев сочувствие в ее глазах, тепло улыбнулся в ответ. Как же она раньше его не замечала? Годива смотрела ему вслед и все спрашивала себя, почему так редко встречала Брета в Челсмуре. Но потом ее мысли вернулись к заботам нового дня и поспешным сборам в дорогу: совсем скоро ей предстоит ехать по лесам, спать в скромных домах тэнов и в конце концов пировать с королем и королевой.

К полудню они были почти готовы к отъезду. Гвен стояла во дворе рядом с Годивой, отдавая последние распоряжения и стараясь не ворчать по поводу неожиданного вмешательства в заведенный порядок дел. Милли держалась по другую сторону, сложив руки на груди. Она молчала, однако ее присутствие и недовольство ощущались вполне явственно. Одо, распорядитель большого зала, ходил туда-сюда и спорил с Арном. Оба без конца пересчитывали людей, чтобы никто из домашних слуг случайно не затесался в ряды путников. Молодые девушки с маслобойни бегали по двору, лихорадочно искали возлюбленных и дарили им крестики, плетенные из соломы. Семнадцатилетняя Агата - единственная из прислуги, кому дозволили ехать с хозяевами - сидела на лошади, румяная и восторженная. Ей не терпелось отправиться в путь.

Вдруг она увидела мать - та вроде бы улыбалась и махала ей на прощание. Агата помахала в ответ и тут поняла, что Берта вовсе не машет, а грозит кулаком.

- Иди к черту! - пробормотала девушка. Мать не разобрала ее слов, зато Годива все прекрасно слышала.

- Еще раз позволишь себе подобное - останешься с Бертой и все лето будешь штопать белье! - пригрозила госпожа.

Агата закусила нижнюю губу - она всегда так делала, когда ей было стыдно. Годива вдруг вспомнила, как они с маленьким Генри играли в садах Херефорда: он звал ее сестричкой и всем говорил, что женится на ней, когда вырастет. У Годивы защипало в глазах. Не время для слез: пора уезжать. Годива заняла место рядом с Ловриком, и они тронулись в путь.

Вскоре они добрались до извилистого тракта, который вел на восток через Арденский лес и пересекался со старой римской дорогой. Оттуда они направятся прямиком в Оксфорд. Стоило путникам очутиться в бестревожном мире Ардена, как их окутала тишина: даже шепот звучал здесь грубо и неуместно. Вокруг росли дубы, которые были молодыми еще в те времена, когда Гвиневера и Ланцелот гуляли под их ветвями. Деревья высились всюду подобно величественным королям прошлого, сверкая каплями росы, и под их сенью пугливые лесные твари на миг подставляли свету глаза и уши, а потом прятались в норы или убегали в манящие зеленые заросли. Годива погрузилась в глубокое молчание, и Ловрик подумал, что она размышляет о невзгодах, которые могут постигнуть их в Винчестере. На самом деле Годива вспоминала эльфов, чьи шалости так веселили ее в Шервудском лесу, когда она была маленькой; ее собственных детей чудесный народ развлекал уже в чащах Херефорда. Где-то поблизости, среди листвы и поганок, наверняка притаился Пак. Или это он только что скользнул с ветвей на землю по пыльному лучу? Королева Фей тоже здесь, качает сережки на ветвях и осыпает золотую пыльцу, дразня эльфов и бабочек лепестками невесомых юбок. В этом раю Годива и ее дети навсегда останутся юными и счастливыми.

Ловрик тоже молчал, радуясь отдыху от постоянного военного бдения. Вскоре всех путников охватил приятный покой, и лишь ближе к вечеру, в глубокой чаще, стук топора и чьи-то крики вернули их на землю. Раздался мрачный треск и вздох падающего дерева: где-то впереди работали дровосеки; наверняка и углежоги рядом. Ловрик велел напоить лошадей и сказал, что проедет вперед, чтобы раздобыть угольной воды от болей в животе. Годиве тоже понадобились уголь и льняное семя для припарок, и она поехала с ним.

Хотя эти земли и принадлежали Ловрику, на самом деле хозяина у них не было. Король поговаривал, что приберет к рукам все леса, однако их было слишком много, а людей мало, и оттого лес оставался тем, чем был испокон веков - миром, далеким от паутины возделанных полей, пастбищ и садов. И все же Ловрика ничто не тревожило, ведь впереди шли разведчики, и никто из них не доложил ему об опасности. Вот почему Ловрик так поспешно осадил лошадь, очутившись в лагере углежогов. Он хотел было остановить Годиву, но не успел - она подъехала и все увидела.

Лагерь оказался большой. Тут и там дымились кучи - в них древесина медленно превращалась в твердое черное вещество, которым будут топить плавильные печи, чтобы изготовить - помимо всего прочего - оружие. Дело прибыльное, и недавно на него получили разрешение чужестранцы. Они наняли самых дешевых работников, каких сумели найти, в основном рабов, покалеченных за серьезные преступления. Их-то и увидели Ловрик с Годивой. Впереди стояла грязная оборванка с двумя зияющими дырами вместо носа. Трое на первый взгляд здоровых мужчин замахали руками и принялись мычать, прогоняя путников: им вырвали языки. Чуть дальше гнули спину почерневшие от сажи рабочие, между которыми бродили надзиратели с кнутами. Ловрик взял у Годивы поводья и потянул лошадь назад. Не промолвив ни слова, они вернулись к своей свите.

Ловрик знал, что увиденное навело жену на мысль об опасности, грозящей Эльфгару и Генри. Знатных заключенных не секут и не калечат, однако их могут подвергнуть другим жестоким унижениям. Годива это понимала. Чтобы отвлечь ее, Ловрик заговорил об удовольствиях, которые ждали их впереди, в домах его тэнов. Она хорошо знала и любила Вульфина и Вагу: двери их домов всегда открыты для семьи эрла, жены угостят путников медом и элем, дочери споют, а скопмены порадуют смешным и увлекательным сказанием. Потом Ловрик с Годивой лягут в постель, и им непременно отведут самое тихое и покойное место. Как это непохоже на долгие военные походы, в которых об уюте нельзя и мечтать, а по ночам рядом нет жены! Единственным кровом Ловрику служила кожаная палатка, которую в погоне за мимолетным покоем надо было втаскивать на холмы или спускать в лощины.

Годива как можно искреннее улыбалась ободряющим словам мужа - пусть лучше думает, что жуткая картина уже стерлась из ее памяти. Но Ловрик не обманулся и теперь гадал, чем еще порадовать жену. Он взглянул на ее дорожную одежду - узкую кожаную тунику и плотный шлем, которые не красили Годиву, но были милы его сердцу, поскольку она носила их много лет.

- Миледи… - начал он и вдруг понял, что не может произнести то, что хотел. Годива и без того знала, как он ее любит. Ловрик так часто говорил ей одни и те же слова любви, что она не видела смысла в их повторении. Но тут - надо же! - он откашлялся и запел песню. У Ловрика был сильный мелодичный баритон, которого Годива давным-давно не слышала. Она стала подпевать мужу, а вскоре им подыграл трубач, ехавший впереди группы. Кто-то достал маленький плоский барабан, кто-то - ложки или кости, и вскоре музицировали все путники. Лошади навострили уши и стали оживленно потряхивать гривами и хвостами.

Вдруг сзади, подобно пению дрозда, раздался тенор неизвестного воина. Ловрик поднял руку и передал назад сообщение: пусть певец подойдет и поет вместе с ним.

Это оказался новый охотник, Беортрик из Ноттингема. Только сейчас Годива поняла, что его поместили в самый хвост вереницы. Он поравнялся с Ловриком и учтиво поклонился.

- Балладу о стоунлейской мельнице знаешь? - спросил Ловрик. Брет кивнул. - Тогда давай споем. Я буду за мужчину, а ты за девушку, раз у тебя голос такой высокий.

Годива с любопытством посмотрела на Брета, и тот застенчиво кивнул. Скорее всего, он глуп - только и разговоров, что о лесах да об охоте, хотя выглядит он хорошо и поет не хуже. Однако, когда Брет легко взял самые высокие ноты, словно певчий дрозд, что пел по ночам на яблоне у ее открытого окна, сердце Годивы так задрожало, что она покраснела и отвела взгляд. Ловрик этого не заметил, в отличие от Брета, который, допев, ушел на свое место и поклялся больше не привлекать к себе внимание хозяев, ибо любовь и неприязнь сильных мира сего непостоянны, а ему вовсе не хотелось терять доброе имя.

Два дня спустя, когда впереди показался шумный Оксфорд - город священников и богословов, - мерсийские путники стали молча молить Бога о защите от чужаков. Они покидали родные края и вступали на землю, которой некогда правил Альфред Великий и где долгое время велись непрекращающиеся войны с датчанами - их удерживали на границе благодаря бургам, подобным Оксфорду. Эта местность и теперь относилась к Уэссексу; путники хотели заночевать в доме одного из тэнов эрла Годвина - ничем не примечательного, но богатого и неизменно преданного своему лорду землевладельца по имени Виглаф.

Соловая кобыла осторожно ступала по запруженным улицам города, и Годива думала о том, какой Оксфорд большой и как много здесь монашек, прачек, кухарок и прочих женщин неведомых ремесел, которых всегда в избытке там, где обитают монахи. А вот детей было совсем мало. Это придавало городу особую стать и дух порядка, какого не встретишь в простых селениях вроде Ковентри, где детские голоса и ручонки постоянно создают суматоху. Куда бы Годива ни бросила взгляд, всюду стояли церкви - одни приземистые и старые, англосаксонские, другие величественные, напоминающие о Нормандии и иных странах. Каменный мост поразил Годиву прочностью и изяществом линий - в Ковентри до сих пор обходились наплавными и балочными мостами. В следующем квартале оказалось еще больше великолепных церквей. "Наверняка тут везде мощи, - подумала Годива. - Интересно, у нас будет время посетить какую-нибудь святыню?" Однако ее мысли сразу же вернулись к Эльфгару и Генри: медлить было нельзя.

Вскоре путники добрались до дома Виглафа, старинного поместья с отдельным пиршественным залом. Как только они спешились, управляющий проводил их через двор ко входу, где через минуту появился сам хозяин, несмотря на ранний час облаченный в богатое одеяние, призванное впечатлять гостей. Ловрик - истинный воин в душе - неодобрительно поглядел на наряд Виглафа, расшитый серебром, однако быстро опомнился и учтиво поздоровался с тэном. Виглаф отвесил поклон Годиве, пробормотал какое-то простое приветствие и без лишних церемоний отвел Ловрика в сторону. Годива проводила их взглядом, подумав, что сверкающее одеяние Виглафа подчеркивает его неуклюжесть, пожала плечами и вошла в дом.

Внутри пахло старым дубом, пивом и свежим хлебом, и откуда-то доносился аппетитный аромат мяса, жарящегося на слабом огне. Дом был чудесный: всюду чистота и темное дерево, толстые подушки и яркие занавеси - уютное прибежище лютой зимой и спасение от зноя, пыли и мух летом. Из предметов роскоши здесь были ковры - маленькие, но все же ковры. Годива, привыкшая к полам, устланным соломой или шкурами, осторожно ступила на первый: темно-красный, овальной формы. Он блестел так, как не могла блестеть шерсть даже самой лучшей выделки. Годива тут же отскочила, поняв, что это заморский шелк.

Вдруг за спиной послышались тихие шажки. Она приготовилась к холодному приветствию ревнивой хозяйки, но жена Виглафа тоже оказалась красавицей, и куда моложе Годивы. "Что только ни купишь за деньги!" - подумала Годива, вспомнив кривые ноги и одутловатое лицо хозяина поместья.

Адельхейд (она попросила называть ее Адель) светилась добротой и учтивостью. Она взяла Годиву за руку и не отпускала, пока не показала гостье все комнаты. Агате велели не отходить от госпожи в незнакомом доме, а отца Годрика увели в отдельные покои, чтобы никому не мешал. Адель отправила всех слуг на кухню, и они с Годивой устроились в небольшой столовой, где ужинали хозяева, когда хотели побыть вместе без посторонних. Сначала женщины говорили о том, о чем принято говорить в подобных случаях: о детях, родителях, ценах на шерсть, мясо и лошадей, а о недавно приобретенных землях и скоте. Когда же они прониклись друг к другу искренней теплотой, Адель подняла тему мужей.

- Мне повезло, - призналась она, - я вышла замуж по воле отца и не любила Виглафа, пока не родила ему первенца. Но потом я увидела сына у него на руках, услышала его клятвы защищать нас от всех опасностей… и влюбилась.

Годива была уже не так молода, как Адель, и не привыкла к откровенным разговорам о мужьях, однако чувствовала, что должна ответить.

- Мне тоже повезло. Я с первого взгляда влюбилась в Ловрика, и он оказался не только красивым, но и очень добрым мужчиной.

- А он сильный?

- Что ты имеешь в виду?

- Ну… - неуверенно протянула Адель, - когда случается какая-нибудь беда, он на тебя злится? Или обманывает?

- Нет, - твердо ответила Годива. Она вовсе не собиралась рассказывать Адель о приступах гнева, которые порой находили на Ловрика.

- А я вот волнуюсь, - продолжала Адель шепотом, чтобы не подслушали служанки. - Боюсь, если в Англии опять наступят тяжелые времена, муж ко мне охладеет. Я смогу прожить без пищи, без огня и без слуг, но я не хочу снова жить без любви.

Годива взяла Адель за руку, как взяла бы свою дочь, если бы Милли не претили любые проявления материнской заботы.

- Такие времена не наступят, не волнуйся. Все могущественные лорды хотят мира.

- Знаю. Но Виглаф встревожен и не говорит почему. В доме постоянно толпятся странные люди с севера - служанка сказала, что слышала датский выговор. Муж перестал со мной разговаривать, а когда я спрашиваю, в чем дело, он сердится.

Наступило неловкое молчание. Утешительные слова Годивы потеряли смысл, и Адель пожалела, что сболтнула лишнего. Она сменила тему:

- Сегодня вечером будет большой пир. Обязательно приходи! Ты ведь придешь, милая Годива?

Растерявшись, Годива объяснила, что все ее наряды уже на пути в Винчестер.

- Можешь взять у меня что угодно! - настаивала Адель. - Например, простое платье украсим накидкой из годвеба. А служанка пусть заплетет тебе косы и обовьет их вокруг ушей, чтобы выглядывали из-под головного убора. Ты будешь выглядеть прекрасно и очень богато!

- Посмотрим, - ответила Годива, которую вдруг стала раздражать взволнованная болтовня Адель. - Мне нужно отдохнуть. Мы все утомились, а впереди еще долгая дорога. Я становится тяжело ездить верхом. Позже я пришлю к тебе Агату и сообщу, пойду на пир или нет.

Адель кивнула, улыбнулась и, когда Годива ушла, коснулась уголка глаза, вытирая непролитую слезу.

О том, чтобы соблюсти приличия и пойти на пир, не могло быть и речи. Когда Годива сидела с Агатой перед зеркалом, в покои для гостей вошел Ловрик, запыхавшийся и взволнованный. Его неожиданное появление - будто в зеркале возник призрак - встревожило Агату, и она сразу ушла.

Годива встала навстречу мужу.

- Ловрик, что…

- Сядь, Ива. У меня важная новость. Эрл Сивард здесь, в Оксфорде.

- Что-то стряслось?

- Нет, но наши планы меняются. Мы не поедем прямиком в Винчестер. Эрл Годвин просит меня о тайной встрече. Мы двинемся на юг, в самое сердце Уэссекса.

- Ловрик, мы не можем позволить себе такой задержки. Мальчики…

- Это важнее, поверь. Встреча повлияет на мое положение в стране. Либо укрепит его, либо ослабит.

- Что ты имеешь в виду?

- Сивард приехал сюда из Нортумбрии только ради этой встречи. Никто о ней не знает. Отец Годрик и Агата поедут с нами, но им нельзя сообщать, куда мы направляемся. Если Эдуард что-нибудь проведает, он заподозрит меня, Сиварда и Годвина в сговоре.

Несколько секунд Годива молчала, осмысливая услышанное. В правящих кругах неспокойно, это она поняла. Ловрик попал в немилость короля; их давний враг Годвин тоже поссорился с Эдуардом, хотя его положение значительно улучшилось в последнее время. Зачем? Бессмыслица…

Ловрик не спешил с объяснениями и сказал только то, что не мог скрыть.

- Где мы встретимся с Годвином?

- Близ Аффингтона, рядом со старым замком короля Альфреда.

- В долине Белой Лошади?

- Да.

- Тогда мы сможем почтить Богиню. Я попрошу ее о помощи. Все-таки она подарила мне Генри.

Удивительно, но Ловрик, всегда неодобрительно отзывавшийся о суевериях жены, не стал возражать.

- Да, от молитв твоих монахов проку было мало. Удачи нам не прибавилось.

Годива пропустила его издевку мимо ушей.

- Тебе тоже надо пройти по спине Белой Лошади. Тогда магия будет сильнее.

Ловрик кивнул, однако тень недовольства омрачила его лицо. Религия - любая религия - удел женщин и надушенных мужчин в юбках.

- А теперь, - сказал он, решительно хлопнув себя по коленям, - у меня для тебя еще одна новость. Хорошая.

- О мальчиках?

- Не совсем то, чего ты ждала, но ты очень обрадуешься, обещаю.

- Про Генри? О Боже, Сивард привез с собой Генри?!

- Да.

- Господи! А я думала, он уже уплыл в Саутгемптон! Когда с ним можно увидеться?

- Хоть сейчас. Как только будешь готова.

Темнело. Агата зажгла несколько свечей и уложила волосы и головное покрывало Годивы так, чтобы Генри не бросилось в глаза, как постарела его мать за девять лет их разлуки. Потом служанка ушла, и Годива зашагала по комнате. Ее сердце бешено колотилось. Несмотря на лавину замыслов, под которой она погребла свои страхи, гнев и тревога за судьбу сына не давали ей покоя. Она перекрестилась и воззвала к Марии, опять вспомнив страшное горе, охватившее ее, когда сын покинул родной дом, чтобы воспитываться при дворе Сиварда Нортумбрийского. Генри был ее долгожданным первенцем и единственным ребенком от Ловрика. Когда они расставались, она поцеловала его в щеку, а он расправил плечи, словно воин, которым однажды станет. Годива ясно помнила его детскую цыплячью шейку, хрупкую и нежную. Невозможно было поверить, что когда-нибудь ее сынок вырастет и возмужает. Годива рыдала целыми днями, и Ловрик поклялся, что привезет Генри домой прежде, чем ему исполнится восемнадцать. То есть в ближайшее Рождество. Бог даст, это еще может случиться.

Дверь со скрипом приоткрылась, и кто-то тихо постучал. Как это на него похоже: он по-прежнему сначала входит, а потом стучит! Не в силах сдержаться, Годива ринулась к двери и крепко обняла сына. Ловрик разрешил ему прийти одному - они хоть немного побудут вдвоем!

- Сынок, сыночек! - громко причитала Годива. Только через несколько минут она смогла разобрать его слова: "Мама, все хорошо. Не плачь, мама".

И еще очень, очень нескоро - лишь после того, как Генри рассказал ей о своих путешествиях и о том, с какими тэнами познакомился, хорошо ли владеет мечом и много ли приключений ему выпало (больше всего его впечатлила пиктская принцесса-воительница, жена Макбета, облачающаяся в доспехи перед битвой), и как добра была с ним приемная мать (Годива задохнулась от облегчения и ревности) - лишь тогда она нашла в себе силы заговорить о печальном положении дел.

- Но домой ты пока не вернешься, милый. Тебе нужно поехать в Винчестер.

- И стать заложником Эдуарда? Знаю, мам.

Он произнес эти слова с деланным безразличием - именно так учат отвечать молодых воинов, какая бы опасность им не грозила. Однако у него был северный - скорее даже датский - выговор, и прозвучало это столь грубо и по-деревенски, что Годива невольно прыснула.

- А что? - уже серьезнее спросил он. - Сивард говорит, дольше трех месяцев меня не продержат. А если папа выручит Эльфгара, получится и того меньше. Сивард даже побился со мной об заклад: он отдаст мне в жены младшую дочь, если через полгода я не вернусь домой.

- В жены?! Даже не думай! Ты еще слишком молод.

- Неправда! Но я все равно не выиграю, - беспечно заметил Генри. - Да и жена мне не нужна. На Рождество я вернусь к тебе, вот увидишь.

Раздался громкий стук в дверь, и вошел Ловрик.

- Генри сегодня пирует с нами! - объявил он, светясь от гордости. - Мне выпала честь познакомить этого славного юношу с моими тэнами, которые последний раз видели его еще ребенком.

- Чудесно, - процедила Годива.

- Ты ведь пойдешь на пир? Там будут и другие знатные дамы.

- Я с ними не знакома, да и пировать не в настроении, - отрезала Годива и тут же выпалила: - Только дурак может ждать от жены, что она будет улыбаться и веселиться, когда ее сына забирают в заложники!

Генри с тревогой поглядел на отца. Ловрик жестом попросил оставить их с Годивой наедине.

- Я должен пойти на этот пир, - прошептал он, когда сын вышел, - и доказать осведомителям Эдуарда, что я не запуган и полностью уверен в невиновности Эльфгара. Я думал, ты это понимаешь.

- Понимаю. Ловрик… прости, что назвала тебя дураком при Генри.

"Она теряет самообладание", - подумал Ловрик. Встреча с сыном ее растревожила. Так иногда бывает на поле боя, когда воин, полный решимости, случайно видит старого друга и поддается страху: в приступе отчаяния он вспоминает о давних потерях и о том, что еще только предстоит потерять.

- Ива, - смягчившись, произнес он. - Тебе нет нужды вести себя, как я. Ты имеешь право на горе. Даже если король лишь играет с нами, и Генри скоро вернется домой, они понимают, как тяжело тебе отдавать сына в заложники.

- Верно, - сказала Годива, взяв мужа за руку. - Но я должна соблюсти приличия. Этот пир очень важен для Виглафа и Адель.

- Виглаф - просто богатый тэн, не более. Поужинай с Агатой и сразу ложись спать. Завтра мы отправляемся в Уэссекс, тебе надо набраться сил перед путешествием.

Чуть позже пришла Агата с серебряным мозаичным подносом. Она поглядела на Годиву, которая уснула, наполовину одевшись к пиру, и молча пожалела хозяйку. Затем, как наказала ей мать, нашла драгоценные четки Годивы, обвила их вокруг руки и начала тихо читать "Отче наш", но не успела она произнести "да приидет Царствие Твое", как Годива села и тоже стала молиться. В конце она громко повторила: "Да будет воля Твоя на земле, а не воля этого поганца Эдуарда. Аминь".

Агата потрясенно охнула и, забыв о наставлениях матери, с жаром поделилась своими мыслями о короле:

- Ваша правда, госпожа! Поганец и есть, так все говорят. Нечего вам бояться этого долговязого Эда. У него и в штанах-то ничего нет! Сорок годков ему, женат, а до сих пор девственник! Да еще хвалится этим. Нехорошо оно. Разве ж это мужик? Куда ему с нашим эрлом тягаться? Так что Генри вернется к Рождеству или к Сретению, попомните мои слова.

- Может быть, - согласилась Годива, радуясь беседе со столь юным и беспечным созданием. Собственное высокое положение вдруг показалось ей бесполезным бременем. Разве простолюдинка отдала бы королю родного сына? Ни за что. Она бы защищала его до последнего вздоха. А Годива, самая влиятельная женщина страны после королевы Эдиты и королевы Эммы, на это не способна. Она вынуждена помнить о замыслах мужа и невозмутимо смотреть в лицо твари, которую все зовут королем. Хорошо хоть сегодня этого делать не придется.

- Расскажи-ка, Агата, - попросила Годива, смеясь и наливая служанке полный бокал красного вина, - что еще говорят про долговязого Эда. И про королеву Эдиту.

Агата хлебнула неведомого ей напитка, словно то было пиво, и принялась самым восхитительным образом порочить короля:

- Его все кличут Безбрачный Эд, а ее - Несытая Эдита. Почему, сами понимаете. Нам, простым людям, невдомек, на кой нужны эти обеты безбрачия, целомудрие…

- Поговаривают, он настолько праведен, что одним прикосновением исцеляет больных! - усмехнулась Годива.

- Клин клином вышибают! Рука у него нечистая, натруженная…

Так они болтали, хихикая и выпивая, весь вечер, пока на улице не стало темно и тихо. Агата задула свечи и ушла спать за дверь. "Знатные люди, - думала она, укрываясь простым черным одеялом, - ничем не лучше нас, простых. Смеются как мы, и слезы у них такие же мокрые. Настанет день, и мы от них избавимся, как пить дать. Народ-то знает, что будет. Нормандцы придут. Ну и скатертью дорожка этим богатеям, эрлам да тэнам. Только не моей доброй хозяйке, славной Годиве. Да благословят ее Мария и Фрея. И меня, и мою матушку, аминь".