Перевод Катерины Романовой.

Даниэлла Ганек

Лето, когда мы читали «Гэтсби»

Лето 2008-го

1

Шляпки, на мой взгляд, как и первые мужья, не сулят ничего хорошего. Однако приглашение было необычное. И обязывающее. Вечеринка в стиле «ГЭТСБИ». Всем гостям нарядиться в белое. А снизу приписка умоляющим курсивом: «Дамам прийти в шляпках».

До сих пор не понимаю, какое отношение к роману Фицджеральда имеют шляпки – в книге о них ни слова, – и зачем здравомыслящим людям старше двадцати идти на тематическую вечеринку. Осталась без объяснения и другая нелепица: почему Майлс Нобл, празднуя новоселье в грандиозном особняке (а строился он без малого пять лет), вспомнил именно эту книгу, которую давным-давно дарил моей сестре. Впрочем, по словам Пэк, я иностранка и ничего не смыслю в таких делах.

Как и многие другие ее наблюдения, это не вполне точное. Пэк (уменьшительное от «Пэксленд» – да-да, такая уж ей досталась матушка) – моя сводная сестра. У нас один отец. Он бросил ее мать, женился на моей и умер, когда мне было три года, а сестрице семь. Я такая же американка, как она, у меня в точности такой же синий паспорт. Просто я не живу в Штатах и «вообще никого не знаю» – то есть не интересуюсь звездами шоу-бизнеса, модными дизайнерами, нью-йоркскими светскими персонажами и людьми, ужинающими в «Уэйверли-инн».

У меня не нашлось шляпки, какую могла бы носить Дэзи Бьюкенен, потрудись Фицджеральд описать ее головные уборы, но Пэк была непреклонна. Она настаивала (читай: умоляла, заклинала, грозилась выдворить меня из дома) не только на моем присутствии, но и на потакании странному хозяйскому капризу. Пэк часто бывает непреклонна – по многим абсурдным поводам, но насчет шляпок особенно. В данном случае спорить с ней не имело смысла: она не видела Майлса семь лет и не могла явиться на судьбоносную встречу одна.

Я успела прожить в Саутгемптоне каких-то три дня и не горела желанием идти на вечеринку. Тем более на тематическую, пусть даже ее устраивала «первая и единственная любовь» Пэксленд. Нобл решил отметить новоселье 4-го июля. Я всегда относилась к этому празднику с большим пиететом, но в ту пору была особенно желчной и циничной – разведенная двадцативосьмилетняя женщина, мечтающая стать писателем и вынужденная работать переводчиком в престижном туристическом журнале для гостей Швейцарии. Вдобавок, пару месяцев назад скончалась моя единственная родственница (сводная сестра не в счет). Смерть Лидии выбила меня из колеи – странно, ведь мы с тетушкой не виделись несколько лет. Жить в ее пустом доме оказалось труднее, чем можно было ожидать, и на приглашение Пэк я сперва ответила вежливым отказом.

Однако вежливые отказы не укладываются в картину мира моей гламурно-эксцентричной сестренки, и поскольку мы только начинали жить вместе в тетином доме, я нехотя согласилась – это была моя первая после развода вечеринка. Чтобы умаслить Пэк, я достала из забитого джинсами и футболками чемодана единственное платье и выбрала из странной тетушкиной коллекции шляп белоснежный котелок с опущенными полями. Голова от него немилосердно чесалась, а сам он то и дело спадал мне на глаза, пока сестрица неуклюже вела тетин древний микроавтобус по дорогам Саутгемптона.

– У нас ЧП, – заявила Пэк, лихо ударив по тормозам и взметнув гравий, как заправский угонщик. Жизнь Пэк представляла собой бесконечную вереницу ЧП, будь то таинственный запертый сейф, обнаруженный в тетушкиной кладовке, или велосипедист, медленно катящий с пляжа в одних плавках. (Еще ЧП могу быть я). – Мы с тобой постоянно спорим, – продолжала Пэк скорбным тоном никому не нужного монарха.

Что правда, то правда. Честное слово, я старалась изо всех сил. Но врать не буду, мы с Пэк не ладили, особенно первое время. Говорят, с наследниками так часто бывает. Не сказать, что у нас были какие-то особенные обстоятельства – любимая тетушка завещала небольшой загородный дом двум племянницам, которые должны были приехать и поделить наследство. Вот только у племянниц – сводных сестер, воспитанных двумя совершенно разными женщинами на разных континентах, – были сложные отношения. А дом находился в Гемптонах. В Саутгемптоне, если точнее. (Как иностранка, я не понимала многих важных нюансов). И да, Пэк постоянно твердила, что никто не называет эти города «Гемптонами».

Существует категория ньюйоркцев (и помешанная на моде Пэк теперь стала одной из них), которые каждые выходные ездят отдыхать за город. Так называется любое место за пределами города, то есть пяти нью-йоркских районов. В городе живут по будням. А на выходные непременно едут за город. Даже Ларчмонт и Скарсдейл считаются таким же загородом, как Саутгемптон, Ист-гемптон и Вест-гемптон. Моя сестра пришла в ужас, узнав, что я впервые об этом слышу.

– Натурально. – Пэк часто начинала предложения таким образом. «На-ту-раль-но». Это был ее словесный тик, вероятно, заразный. Она нажала на газ и тут же ударила по тормозам, осыпав проклятиями ехавшего впереди водителя. – Не вижу между нами ни одной сходной черты. Как мы вообще можем быть родственницами? Ты не умеешь расставлять приоритеты.

Сестрица часто поднимала эту тему. Она с пеной у рта доказывала, что нам лучше пренебречь теткиной волей – «В конце концов, она ничего не узнает!» – и оставить дом себе. Продать его будет все равно как посмотреть в зубы дареному коню – ужасный моветон. Я относилась к продаже куда спокойней, ведь Лидия ясно выразила свою волю. И мне ни капли не хотелось жить в доме, который до последнего часа будет напоминать мне об умерших Мориарти: папе, маме и тете. Осталась только мать Пэк, жившая в Палм-Спрингс («Это место создано для нее», – не уставала повторять любящая дочь).

Мне надлежало принять единственно верное решение: переехать в Нью-Йорк, где «живут все», и по выходным вместе с сестрой отдыхать в Саутгемптоне. Или вернуться в Швейцарию, где у «Гемптон-джитни» (за веселеньким названием прятался всего-навсего большой зеленый автобус, развозивший манхэттенцев по Гемптонам) остановок нет, а дом отдать Пэк. Не могла же она выставить его на продажу лишь потому, что я решила «поломаться»!

«В завещании черным по белому написано, что нам делать, – отвечала я. – Надо уважать тетину волю». Когда я замечала, что держать дом чересчур накладно – юристы подсчитали, что нам не по карману даже налоги, не говоря уж о содержании, – Пэк с горестным вздохом меняла тему. «Знаешь, в чем твоя беда? – спрашивала она и умолкала, словно дожидаясь ответа. – Ты боишься жить».

На сей раз Пэк фыркнула.

– Ты всегда была такой паинькой?

– Пожалуй, – ответила я.

Она смерила меня долгим взглядом – неприятно долгим, если учесть, что мы гнали под шестьдесят по дороге, где максимально допустимая скорость тридцать пять миль в час.

– Вот видишь, тебе пора выйти из скорлупы. Черт, нельзя так относиться к жизни – она слишком коротка!

Утром я подлила масла в огонь, озвучив, должно быть, излишне нелестное мнение о сестрице: ей так приспичило увидеть Майлса Нобла лишь потому, что он сколотил капитал и выстроил в Бриджгемптоне роскошную виллу (которая у Пэк при каждом следующему упоминании становилась все больше: сперва ее площадь составляла двадцать тысяч квадратных футов, затем «по меньшей мере тридцать»).

Признаю, я напрасно подчеркнула, что Пэк куда больше заинтригована сказочным богатством человека, которого в прошлом безумно любила, нежели им самим. Но с тех пор, как я приехала, Пэк только и твердила: «Натурально, я и подумать не могла, что он так… преуспел». Словом, я сказала это не назло. Мне просто не хотелось рядиться в платье и шляпу.

После моего замечания Пэк стала еще сварливей и презрительно фыркнула, когда на очередном вираже я вцепилась в ручку: мы объехали женщину, выгуливавшую трех лабрадоров, и едва не врезались во встречный «рендж-ровер».

– Гос-споди! – пробормотала я.

– Спокойно, – осадила меня Пэк, чей тон с каждым часом становился все брюзгливей. – Нервничать тут положено мне. Я не видела Нобла с тех пор, как он вдребезги разбил мне сердце.

Я открыла окно. В салон ворвался свежий воздух, пахнущий солью, жимолостью и чем-то еще – наверно, честолюбивыми замыслами.

– Смотри прическу не испорть, – предостерегла меня Пэк. У нее были потрясающие волосы: копна золотисто-рыжих кудрей, которые она как можно пышнее взбивала вокруг лица. «Иначе я похожа на драную кошку», – говорила она в самокритичной манере, присущей только людям, страдающим тяжелой формой нарциссизма.

Пэк приколола к кудрям шляпку от Филипа Трейси (я знала модельера лишь потому, что сестра то и дело повторяла его имя, словно оно должно было о чем-то мне говорить) и надела белое винтажное платье с глубоким вырезом, выгодно открывающим шикарную грудь (или «близняшек», по выражению Пэк).

– Ну и видок у меня, – пожаловалась она. Разумеется, выглядела она потрясающе: царственно, модно и стильно.

– Только взгляни на ногти! – вскрикнула Пэк, махнув рукой у меня под носом. – От волнения сгрызла под корень! И платье, конечно, не то. Катастрофически не то.

Видите ли, Пэк – фэшионина. «Я сама придумала этот термин, – объясняла она всем подряд, даже если никто не просил объяснений. – Таких как я обычно называют «фэшиониста». Но фэшионина – совсем другой зверь».

Согласно Пэк, фэшионина элегантна и отличается хорошим вкусом, тогда как фэшиониста зациклена на модных марках и тенденциях.

Саму себя Пэк окрестила «рок-н-ролльной тетушкой Мэйм»*. Она всерьез подражала модным дивам, и с годами ее стиль развился в полномасштабный гламур. «Не пытаться хорошо выглядеть – ужасный моветон», – говорила она.

--------------------сноска--------------------------

Тетушка Мэйм – главная героиня фильма «Тетушка Мэйм» (1958), снятого по одноименному роману Патрика Денниса. Эксцентричная и стильная особа.

--------------------сноска--------------------------

Увидев мое платье, Пэк только фыркнула: «Хиппи-шик!» А потом добавила: «Сделай что-нибудь с волосами», – я вышла из душа, и они висели мокрыми сосульками. Вот уж кто точно похож на драную кошку… Я была измотана, раздавлена и тоже сгрызла все ногти под корень.

– Хотя нет, ничего не делай, – передумала Пэк. – Я просто завидую. Всегда безумно тебе завидовала. Хотела бы я выглядеть, как ты, выйдя из ванной в старой ночнушке, с мокрыми волосами и без макияжа.

Такие высказывания вполне в ее духе, но верить им нельзя. Ну, или можно, если осторожно. Подозреваю, в глубине души у Пэк все же остался неприятный осадок, ведь отец бросил ее маму (и ее саму) ради моей (а через несколько месяцев и ради меня). Однако он умер двадцать три года назад, и сестричка ни капли мне не завидовала. Она сама несколько раз подчеркивала, что мне не позавидуешь. Я протирала штаны на скучной работе в скучной стране за пределами Нью-Йорка. (Подобно многим людям, сестра нередко путала Швейцарию со Швецией). Тем более, Пэк – актриса. (Из тех, что вечно разглагольствуют о своем искусстве и никогда, никогда не перестают верить в себя). Она жила на Манхэттене, или в «лучшем городе на свете». Да, Пэк относилась к той самой категории ньюйоркцев.

– Не стоит принимать вечеринку близко к сердцу, – предупредила ее я. За окном пролетело поле, на котором мы с тетушкой Лидией собирали землянику, когда я впервые гостила в Саутгемптоне. Все мои попытки помириться с Пэк безнадежно проваливались. Она видела в приглашении Майлса Нобла зов прошлого и судьбы, а я склонна относиться к людям и их намерениям более осторожно (чересчур осторожно, по мнению Пэк).

– Может, эта тема взбрела ему в голову просто так, – продолжала я. – Ну, знаешь: белые платья, зеленые лужайки, полоскательницы с шампанским, от которого все, что ты видишь, кажется исполненным глубокого, первозданного смысла*. – Я перефразировала книгу (люблю играть на нервах, когда сама нервничаю), но Пэк ничего не заметила. – Очень в духе «Гэтсби».

--------------------сноска--------------------------

Перевод Е.Калашниковой.

--------------------сноска--------------------------

– Не учи ученого! – прошипела она. – Ты даже не читала «Гэтсби», пока я не дала тебе книжку.

И правда. Я впервые прочитала роман Фицджеральда, когда мне было двадцать, в 2001-м году. То было мое третье лето в доме тети Лидии и в компании постоянно стращавшей меня сводной сестры. Двадцать – поздновато для первого знакомства с историей про Джея Гетца и его любовь к неуловимой Дэзи, но все детство я переезжала с семьей из одного европейского города в другой, а этот классический американский роман не входил в программы школ, которые подыскивала для меня мама.

Большинство американских классиков так и прошли бы мимо меня, если б не тетушка Лидия, учительница английского и литературы в манхэттенской академии для мальчиков какого-то там святого. Лидия первой посоветовала мне писать. «Начинать надо как можно раньше, – говорила она. – Сейчас самое время для первого романа». Мне тогда было девять, я проводила в Саутгемптоне свое первое лето. С тех пор тетушка Лидия каждый год высылала мне список литературы для внеклассного чтения, который давала ученикам, и полную коробку книг. А иногда привозила их сама. Каждое лето моей юности отмечено этими книгами: лето, когда мы читали «Нэнси Дрю»; лето, когда мы читали «Над пропастью во ржи»; лето, когда мы читали Эдит Уортон; лето, когда мы читали «Уловку-22».

Среди них было лето, когда мы читали «Гэтсби». Тетушка думала, что я уже знакома с романом; он входил в школьную программу, и поэтому его не было в списке литературы для внеклассного чтения. Так что книгу дала мне Пэк. Тогда же я узнала от сестры про марафетный коктейль, крученые подачи, стринги, технику пускания дымных колец и Вуди Аллена. Знакомство с Вуди Алленом началось с «Энни Холл», то есть это было не личное знакомство, но впечатление произвело неизгладимое.

Пэк тогда исполнилось двадцать четыре, фигура у нее уже стала пышной, а голос хриплым. Она как раз приходила в себя после «величайшей истории любви из когда-либо рассказанных». Лечение состояло в бесконечном курении, поедании кексов и блуждании по дому с «Великим Гэтсби» – подарком Майлса Нобла – в руках.

– Я одержима, – говаривала Пэк, помахивая книжкой. – Сейчас модно сходить с ума по книге. Литературный фетиш обязателен, как черное платье.

Майлс якобы прочел все произведения Фицджеральда.

– Прямо как в песне Дилана, – заметила я, в очередной раз услышав от сестры этот факт. Пэк не поняла.

– Причем тут Боб Дилан? – раздраженно переспросила она.

Когда Пэк увидела меня тем летом, первыми ее словами были: «Ненавижу тебя», но произнесла она их так весело, что я – бледная и хрупкая студентка, оплакивавшая смерть матери и сбитая с толку капризами судьбы, – окончательно растерялась. Сестрица недавно отучилась в Университете Нью-Йорка – не окончила его, а просто отучилась, – и решила во что бы то ни стало прославиться, а пока с любопытством глазела на меня, одним пальцем придерживая раскрытую книгу.

– Шучу-шучу, – добавила она несколькими секундами позже. – Просто ты такая худышка. Копия папочки.

Папочки?! Он умер восемнадцать лет назад. Но я действительно на него похожа – судя по тем немногим фотографиям, что я видела. У меня его темные волнистые волосы, карие глаза и угловатая фигура. Пэк же пошла в свою мать: веснушчатая ирландская кожа, легко обгорающая на солнце, и широко расставленные голубые глаза.

По словам сестрицы, Майлс Нобл был вылитый Джим Моррисон. Эффектный, сексуальный, самый остроумный мужчина на свете. Для нас – сводных сестер, выросших на разных континентах и не имевших почти ничего общего, – его имя стало нарицательным и обозначало прекрасного принца. Когда Жан-Поль, мой бывший муж, которого подруги величали не иначе как «этим ужасным Жан-Полем» (можно подумать, его так и звали: Этот-Ужасный-Жан-Поль), оказался… ну, словом, ужасным, Пэк заявила: «Все равно он никогда не был твоим майлсом ноблом».

Мужчины влюблялись в Пэк постоянно – по крайней мере, так она говорит. Ее действительно окружает ореол царственности и величия, способный разжечь страсть даже в самых робких тихонях. Однако она придумала себе множество поводов для разочарования в мужском поле. Например, любовь к кошкам. Или салат на ужин. Или неправильная обувь. «Мокасины!.. – шептала Пэк в телефонную трубку, словно боясь говорить вслух о столь чудовищном открытии, а в конце непременно добавляла: – Ну и ладно, все равно он не майлс нобл».

– Ты вроде писатель, а ничего не смыслишь в этой книге, – упрекнула меня Пэк, с визгом затормозив на светофоре. Мы ехали по трассе №27, где всегда сумасшедшее движение (она проходит через Лонг-Айленд до самого Монтаука). – Кому, как не тебе, понимать: мужчина не станет закатывать вечеринку с такой темой и приглашать на нее бывшую пассию, не имея ничего на уме. Даже если они не виделись семь лет.

– Верно, – признала я. – Но вот что у него на уме?

– Полагаю, он разобрался в своих чувствах и хочет меня вернуть. Но теперь уже поздно. И знаешь, ты была права.

Эти слова меня удивили. Пэк редко признавала мою правоту, если вообще признавала.

– Ну, сегодня утром, – пояснила она. – Ты сказала, что я просто хочу увидеть его дом. Так и есть. Мне любопытно. – Пэк кивнула, словно уверяя себя в истинности своих слов. – Хватит, больше никаких безумных романов. Такой любви я не пожелала бы даже врагу. Даже тебе.

– Понимаешь, это болезнь, одержимость, – продолжала она. – Неотвязное всепоглощающее чувство, которое не дает ни спать, ни есть. Помнишь, в каком состоянии я была тем летом, после нашего разрыва? Бродила туда-сюда, как неприкаянная, читала и перечитывала «Великого Гэтсби», словно в нем были все ответы на загадки моей жизни.

О да, я очень хорошо это запомнила. Буйные проявления скорби и жалости к самой себе выглядели более чем убедительно, и я наблюдала за Пэк со смесью любопытства и восторга. Мне всегда казалось, что столь безудержные страдания встречаются только в книжках, фильмах и песнях, а живые люди так страдать не могут. Пэк вообще свойственно преувеличивать, поэтому я воспринимала ее муки как гиперболу.

– И чего же он хочет? – спросила я, поглядев на умопомрачительный закат, окрасивший небо в розовый – знаменитый «свет художников», о котором так вдохновенно и красиво рассказывала нам Лидия. Мы съехали с трассы в сторону бывших картофельных полей, за пять лет превратившихся в воплощение майлсовой мечты о загородном поместье.

– А чего хочет любой мужчина, построив себе дом? Конечно, заполнить его.

Мы пристроились к длинной веренице машин, ползущих по дороге к особняку.

– Он жил в Гонконге и Дубае, – продолжала Пэк, с чувством проговаривая слоги. – Эдакий загадочный и неуловимый гражданин мира. Теперь он вернулся домой и хочет свить гнездышко. Насколько мне известно, в Нью-Йорке у него квартира – шикарный свеженький пентхаус без отделки. Короче, Майлсу нужна жена.

Меня всегда поражала сестрицына манера с уверенностью судить о желаниях других людей. Она высказывалась о них так безапелляционно, словно ей был знак свыше, – даже если это противоречило логике и любым свидетельствам обратного.

Пэк забарабанила по рулю в ритм музыке – играла песня «Грэйтфул дэд» «Глаза мира» (диск я привезла с собой из дома).

– Интересно, как он сейчас выглядит?..

Дом Майлса Нобла, пусть только загородный, лучше всего можно описать словами Фицджеральда: «огромная нелепая хоромина». Честно скажу, такой здоровенной – и безобразной – виллы мне еще видеть не доводилось. Гигантские арочные двери, маленькие окошки в неожиданных местах и две башнеподобные постройки друг напротив друга создавали впечатление, что это замок спятившего короля – в самом плохом смысле. Медленно катя по подъездной дорожке к стайке парковщиков, мы с сестрой ошалело разглядывали виллу. Засаженный фиолетовыми и розовыми гортензиями двор был щедро посыпан опилками – на него, должно быть, ушел годовой запас садового магазина. Сама вилла возвышалась над акрами благоустроенных газонов, точно неуклюжая девочка-подросток, смущенная своими размерами и неказистостью.

– Фантастика! – выдохнула Пэк.

Я уже хотела сказать, что в жизни не видела ничего омерзительней, как вдруг поняла: сестрица вовсе не язвит, и ее потрясение не имеет ничего общего с моим. В глазах Пэк сиял восторг.

– Да уж, здоровый домина… – выдавила я.

Сестра кивнула.

– Сорок тысяч квадратных футов, не меньше. Бассейны снаружи и внутри. Сады разбиты по образцу одной ирландской усадьбы.

Мы выбрались из машины, взяли у парковщика билет и подошли к длинному столу, за которым сидели пять или шесть красоток в маленьких черных платьях. Пэк взволнованно схватила меня за руку и провещала:

– Пэксленд Мориарти. Со спутницей.

Вслед за остальными гостями в белых нарядах мы зашагали по дорожке, освещенной керосиновыми лампами.

– Поверить не могу, что Майлс здесь живет, – прошептала Пэк мне на ухо. – Дом как из кино, правда?

– Ага, из «Сияния», – шепнула я в ответ, но сестрица была слишком взбудоражена и не поняла шутки.

– Да он тут всех собрал! – воскликнула Пэк. Мы обогнули виллу и попали на обширную веранду, где уже толпились гости. «Все» послушно нарядились в белое. И в шляпы. Кто-то выглядел стильно и элегантно, у других вид был скучающий, а белые платья и пиджаки смотрелись на них дешево. Однако я не могла не заметить, что в основном это очень привлекательные люди. «Так вот они какие, гемптонцы», – подумала я, покорно втискиваясь в толпу за сестрой.

– Взгляни на бассейн, – сказала я, кивнув на огоньки, образовывавшие на дне три буквы. – Что там написано? MAN?*

– Это же его инициалы! – взвизгнула Пэк. – Майлс Адам Нобл! Обалдеть.

--------------------сноска--------------------------

*мужчина (англ.).

--------------------сноска--------------------------

– Как экзистенциально, – буркнула я.

Мы направились к одному из установленных на лужайке баров. Всюду сверкали ослепительные огни: начиная от монограммы на дне бассейна (которая теперь мерцала разными цветами), заканчивая фонарями на ветках и свечами на столах. Даже шест с полоскавшимся на ветру американским флагом окружали четыре или пять прожекторов.

Нас опередила пара в похожих белых смокингах и фетровых шляпах. Пока они выбирали напитки, Пэк вытряхнула из сумки (скорее, из крошечной белой коробки) пачку «Америкэн спирит» и достала сигарету. Курила она элегантно, как светские львицы 30-х годов: поддерживая локоток левой рукой, а пальцы правой прижимая к щеке. Сделав затяжку, Пэк грациозно возвращала руку с сигаретой на место.

Он и Она в белых смокингах развернулись и демонстративно замахали руками, отгоняя табачный дым. «Невежи!» – воскликнула Пэк и пустила им в спину длинную струйку дыма.

Сестра заказала два мартини с оливковым рассолом – в чем-то она пуристка и не признает фруктовых коктейлей, – а когда я попросила заменить мартини кока-колой, воскликнула: «Ты кто, мэр города зануд?» Она повернулась к бармену в белом пиджаке и бабочке – привлекательному пожилому мужчине, каких можно увидеть на характерных ролях в кино, – и заявила: «Налейте двойной».

Бармен смерил ее безразличным взглядом и подлил мне еще водки. Судя по небольшим эмблемам, размещенным тут и там, бар «спонсировала» одна марка.

– Видите ли, моя сестра недавно развелась, – сочла необходимым разъяснить Пэк.

Бармен вручил нам два бокала мартини, украшенных тремя оливками на шпажках, и подмигнул, когда мы с Пэк звонко чокнулись.

– Коктейль должен быть как член, – громко заявила сестрица, чтобы бармен ее услышал. – Большой и крепкий.

Потом началось знакомство со «всеми»: обхватив меня за талию, Пэк подлетала то к одной компании, то к другой, делилась последними сплетнями и отпускала остроумные колкости. «Все» радушно приняли меня в свой круг. Светские разговоры давались им без малейшего труда; некоторые гости укоризненно перешептывались о расточительности хозяина, однако не забывали отлучаться к блюдам с икрой на льду, грудам устриц кумамото и скульптурам из свежих креветок на шампурах, а так же к повару, приглашенному из ресторана «Нобу» для приготовления суси, и к китайцу в высоченном колпаке, заворачивавшему в блинчики пекинскую утку. Кроме того, гостей потчевали крошечными чизбургерами, роняющими капли бульона и кетчупа на белоснежные шелковые салфетки; ломтиками торо – жирного тунца, которого, судя по нежнейшему вкусу, выловили несколько часов назад; фуа-гра на тостах и копченым лососем со сметаной. У стола, заваленного авокадо, повар в белом костюме и сомбреро смешивал для всех желающих гуакамоле.

Притворное волнение из-за предстоящей встречи с Майлсом Ноблом ничуть не мешало Пэк пользоваться бешеным успехом у публики, особенно у мужской ее половины. Некоторые гости ничего не могли с собой поделать и, беседуя с Пэк, бесцеремонно глазели на ее великолепный бюст.

– Это моя сводная сестра, – гордо представляла меня Пэк, как будто сводная сестра есть лишь у редких счастливцев. – Ее зовут Стелла Блю.

В общем и целом это правда. Родители назвали меня в честь песни «Грэйтфул дэд» (Да, вот такая матушка досталась мне). Стелла Блю Кассандра Оливия Мориарти. Само слетает с языка, не правда ли? Если верить маме, королеве Неблагонадежных Рассказчиков, в день моего рождения «Мертвецы» исполняли эту песню. Мамины предания всегда были увлекательны и всегда приукрашены. Увы, подчас они не соответствовали истине.

«Кассандру Оливию» родители добавили на всякий случай, чтобы мне было из чего выбрать. В возрасте четырех лет я воспользовалась этой возможностью и попросила называть меня Кэсси. Но Пэк не упускала случая напомнить мне о моих хипповых корнях; для нее я была Стеллой Блю. Или просто Стеллой. Иногда она произносила мое имя нараспев, как Марлон Брандо: «С-Т-Е-Л-Л-А-А-А!!!» Особенно, когда звонила из Америки в Швейцарию.

Не она одна отказывалась называть меня Кэсси. Этот-Ужасный-Жан-Поль предпочитал Кассандру или Кассандру Оливию, потому что Этот-Ужасный-Жан-Поль был швейцарец, то есть на дух не переносил уменьшительные прозвища и имена, позаимствованные фанатками «Мертвецов» из сомнительных песен.

Я тоже стала поклонницей «Грэйтфул дэд», после того как мама сводила меня, десятилетнюю, на их концерт в Германии. Несколько лет спустя я нашла сайт, где добрые люди разместили списки всех песен группы, когда-либо сыгранных на концертах. Списки были рассортированы по годам, и я выяснила, что в день моего рождения «Мертвецы» действительно выступали в Хартфорде, штат Коннектикут. Они играли «Пэгги-О». И «Алтею». Названия обеих песен вполне могли стать моим именем. А вот «Стеллы Блю» в списке не было.

Когда я спросила маму об этой нестыковке, она ответила: «Все мы владеем авторскими правами на вымышленные истории, которые по прошествии лет становятся нашими воспоминаниями. Если собрать их в антологию, получится история твоей жизни». Ну да. Вполне в ее духе – многоречивое объяснение одного из философских принципов, которых она успела в избытке набраться на своем духовном пути. Однако мамины слова ничуть меня не успокоили. Стоило мне выразить недовольство своим именем, мать неизменно отвечала: «Скажи спасибо, что не играли “Берту”».

Нас с Пэк затянуло в толпу: поток одинаково нервных мужчин и бойких женщин никак не иссякал. Нас тащила вперед волна сестрицыных знакомых, которые без конца визжали, целовались и трясли нам руки. Мы уже допивали по второму коктейлю, а Майлса Нобла все не было, и Пэк принялась рассказывать небольшой группе слушателей историю их знакомства. Теперь, годы спустя, я понимаю, что именно тогда во мне начали просыпаться чувства, которые в конечном итоге обернулись желанием написать свою версию этих событий.

– Впервые я увидела Майлса Нобла, когда меня должны были поцеловать, – начала Пэк. Она всегда была великолепной рассказчицей, но в тот вечер, завороженно слушая сестру, я сообразила, что могу у нее поучиться. – Поцеловать меня должен был другой. – Опять пауза. – И в ту же секунду, в тот самый миг я поняла, что это coup de foudre*. – Последние слова прозвучали с сильным французским прононсом и так, словно Пэк тщательно отрепетировала рассказ, продумывая порядок слов, произношение и позу.

--------------------сноска--------------------------

* (перен.) Любовь с первого взгляда (фр.)

--------------------сноска--------------------------

– В белоснежной рубашке он был похож на Джима Моррисона: жилистый, загорелый, густые волнистые волосы так и тянуло взъерошить… На солнце его кожа отливала золотом. Господи, как он был хорош! Но это не главное. Понимаете, в нем чувствовалась харизма, шарм или как там говорят – словом, меня к нему потянуло. И когда поцелуй закончился (целовалась я с каким-то французиком, чье имя за ненадобностью давно забыла), Майлс все еще меня ждал. Вечеринка была из тех, где за бочонком пива собирается куча косматых поэтов и актеров, которых так и хочется остричь. Я спросила: «Мы знакомы?» А он ответил: «Я знал вас всю жизнь».

Тут Пэк изящно хохотнула и прикурила сигарету.

Пока она медленно выдыхала длинную струйку дыма, я поискала взглядом Финна Киллиана – архитектора, который раньше жил у Лидии в комнате над гаражом. Пэк сказала, что он тоже придет на вечеринку. Мы хотели спросить, не знает ли он, как открыть сейф в кладовке. Я не видела его с того лета, когда умерла мама и я, убитая горем, поселилась у тетушки. Финна я почти не запомнила, целыми днями он где-то пропадал и появлялся только по выходным, навязчиво пытаясь меня разговорить, пока я строила из себя Хантера С. Томпсона и перепечатывала «Гэтсби». (Я где-то вычитала, что Томпсон научился писать, раз за разом перепечатывая роман Фицджеральда. Конечно, я не могла не испытать этот приемчик – хотя бы потому, что он не требовал почти никаких усилий).

В то лето Финн мне не понравился. Он выглядел намного старше нас с Пэк, носил бороду и без конца разглагольствовал о винах. Позже я узнала его лучше по многочисленным тетушкиным письмам, написанным фирменным круглым почерком католической школьницы на белой хрустящей бумаге с фиолетовой окантовкой. Лидия называла Финна зубоскалом. «Поразительно недооцененное качество», – говорила она.

Я плохо помнила Финна Киллиана. Он был очень высокий, играл на гитаре, знал о «Мертвецах» больше меня и постоянно твердил о коварных свойствах «каберне» и бодрящих – «сансера». Меня он звал «малышом» (что было явно лишне). И носил бороду. Этим все сказано. Почему мужчины думают, будто слабый пол млеет от лобковой растительности на лице? Кстати, я говорила, что Жан-Поль в последний год нашего неудачного брака отрастил бороду? Позже я узнала, что именно тогда он завел интрижку с грудастой секретаршей. Ему, видите ли, нравилось, как волосы подчеркивают его подбородок.

Разглядывая толпу в поисках высокого бородача, я поняла, что не помню, как Финн выглядит. Мне почему-то казалось, что я сразу узнаю его, если увижу.

– Не отвлекайся, – одернула меня Пэк, прежде чем продолжить рассказ. – Комната исчезла. Исчезли эти занудные студентки, уверенные в своем великом будущем, и мы с Майлсом проболтали весь вечер. О, я не помню, что он говорил, но мы не сводили друг с друга глаз, а потом бар закрылся, и мы пошли гулять: добрели до реки Гудзон и свернули на север. Дул прохладный ветер, воздух пах солью.

Тут Пэк умолкла, а через секунду воскликнула:

– Это он?!

Сперва я подумала, что так она описывает чувства, обуревавшие ее тем вечером, когда она гуляла по Вестсайду с преуспевающим красавцем старше себя. Но Пэк схватила меня за руку и ткнула сигаретой в человека на балконе.

Скажем так: постаревший Джим Моррисон выглядел бы хуже молодого. Но Майлс Нобл был просто… безобразен. Звучит грубо и злобно, увы, но ничего не попишешь. Лягушка лягушкой. Всем, кроме волос, природа одарила его куда щедрее, чем было видно на сестрицыной фотографии (за сегодняшнее утро Пэк показала мне ее четыре раза).

Он стоял на балконе, глядя сверху вниз на веранду и газоны, где полным ходом шло разудалое веселье, с каждой минутой становившееся все более шумным. На Майлсе был белый жакет-неру без воротника, пошитый будто бы для метрдотеля модного восточного ресторана. Неужели он думал, что это стильно? Или просто пал жертвой моды? Конечно, не мне судить – я вышла замуж за европейца, носившего коричневые носки с сандалиями, – но даже я понимала, что Майлс перегнул палку.

Слушатели Пэк проследили за ее рукой и уставились на человека на балконе. Он сделал вид, будто не заметил.

– Зря мы пришли. – Пэк затушила сигарету о подошву туфли и выбросила окурок в цветочную клумбу. – Сейчас же едем домой.

Однако в следующий миг сестрица расправила плечи, вскинула подбородок и вошла в дом. Майлс только что покинул балкон, и наша компания разбрелась: артисты на ходулях начали раздавать гостям пробирки с алкоголем. Я немного постояла в одиночестве у края широкой каменной веранды с фонтаном посередине – в мелкой луже плевались водой купидоны и танцующие рыбины с мерзкими толстыми губами.

Я допила коктейль и подумывала взять еще один, когда ко мне подплыл типичный американец, привлекательный и моложавый, со здоровой осанкой бывшего спортсмена и харизматичной улыбкой человека, уверенного в собственной неотразимости.

Я приняла безразличный вид, хотя на самом деле смутилась, впервые почувствовав столь сильное влечение к незнакомцу. Мое напускное равнодушие сразу растаяло под внимательным взглядом его светло-карих, карамельных глаз – подозреваю, не без помощи двух порций очень крепкого спиртного, к которому я совершенно не привыкла.

Белый пиджак смотрелся на незнакомце так, словно он в нем родился. Видимо, они с тетей Лидией были давними друзьями, потому что, когда он принес мне соболезнования, в его голосе слышалась неподдельная грусть. Чуть удлиненные волосы выцвели на солнце и слегка завивались у воротника, однако сам он производил впечатление учтивого, хорошо воспитанного и довольного жизнью спортсмена. Незнакомец держался с непоколебимой уверенностью, тонко граничащей с самолюбием, и показался мне человеком, который с детства был наделен харизмой и в столовой сидел за одним столиком со школьными звездами.

Я никогда не верила в любовь с первого взгляда – или в «coup de foudre», как тщательно выговаривала Пэк. Тем более, на мне была идиотская шляпа. Но от взгляда этого человека у меня перехватило дух, и все словно бы встало на свои места – никогда такого не испытывала.

Он держал в руках два бокала мартини и один протянул мне.

– Выпьем?

Подозреваю, от восторга я разинула рот, как рыба, выброшенная на берег. Но после очередного (и явно лишнего) мартини во мне неожиданно проснулась кокетливость.

– Какой вы шустрый, – игриво заметила я.

– Шустрый? – иронично переспросил он и поднял бокал. – Вы часом не флиртуете?

– Я никогда не флиртую.

Истинная правда. Признаюсь, Этот-Ужасный-Жан-Поль был никудышный кавалер. Его представления о флирте сводились к фразе «Ужин за мой счет» – разумеется, сказанной по-французски. Но и я заигрывать не умела; мне больше нравилось отпускать колкости, которые мои собеседники всегда истолковывали неправильно.

Этот же человек, по-видимому, привык к заигрываниям. Большинство женщин сочли бы его улыбку обворожительной. Но я сказала себе твердым, недавно вошедшим в привычку тоном, что нельзя нарушать правила: как после еды надо выждать час, прежде чем идти купаться, так и от развода до первого флирта должно пройти не меньше двух лет.

– Неужели? – искренне удивился он. – А я думал, вы знаток по этой части.

Я сама не заметила, как съязвила:

– Даже если бы мне захотелось пофлиртовать, вы – слишком очевидный выбор.

Говорю же, я ничего не смыслю в делах сердечных.

Вид у тетиного друга был не побитый – в отличие от многих мужчин за тридцать, которые отказались от юношеских устремлений и погрязли в реальности взрослых надежд. Мой бывший муж и этим не мог похвастаться: вся его жизнь представляла собой череду неудач, происходящих, разумеется, по чужой вине.

– Я – очевидный выбор? – с улыбкой переспросил незнакомец. Мне всегда казалось, что столь раскрепощенно и уверенно держатся люди, выросшие в большой семье, среди многочисленных братьев и сестер. И улыбался он так, словно видел меня насквозь.

Я потягивала коктейль и стремительно теряла власть над собой: кивала, улыбалась и, подозреваю, даже краснела от собственных слов, каких говорить не привыкла.

– Что же во мне очевидного? – У него был необычный голос. Низкий и хриплый, как наждачная бумага, он приятно отзывался у меня в груди – хотелось снова и снова слышать, как он говорит.

Глотнув еще мартини, я вдруг заявила:

– Ну, во-первых, вы слишком обворожительны. Белое вам к лицу. И вы наверняка дамский угодник – то есть, очевидный выбор для желающих пофлиртовать. Но это не про меня.

Весь оставшийся вечер я провела в компании незнакомца, чье имя так и не узнала. Мы пили и вели самые неподобающие беседы, которые в тот момент казались мне верхом остроумия. У моего собеседника было потрясающее чувство юмора, а это много для меня значит. Мама тоже была острячкой и часто рассказывала, что влюбилась в отца, потому что он сумел ее рассмешить. «Найди того, с кем тебе будет весело», – советовала она. Можно подумать, это так просто и юмористы подкарауливают на каждом углу, мечтая очаровать меня своими шутками! В итоге я вышла за Жан-Поля, над которым смеялась только тогда, когда пересказывала подругам его убийственно эгоистичные высказывания.

За последний год я мало смеялась, зато в тот вечер сполна наверстала упущенное: хохотала как гиена над шуточками незнакомца, чье имя так и осталось для меня загадкой. Когда пришло время найти Пэк и ехать домой, началась какая-то суета. Раздался плеск воды и знакомый хохот: моя сестра танцевала в фонтане. Она накинула на плечи – чей? Майлса Нобла? – белый пиджак и весело задирала красивые ноги, отплясывая канкан и окатывая брызгами аплодирующих зрителей.

– Это моя сестра, – проронила я, и до меня дошло – медленно, как доходит до людей после нескольких мартини, – что мне предстоит чрезвычайно странное лето.

2

Наутро меня мучили не только мерзкие ощущения в животе, дикая сухость во рту и головная боль. Ко всему прочему я умирала от стыда – худший симптом любого похмелья. Завернутая в белое вязаное покрывало с шишечками, я проснулась в гостевой спальне, где меня всегда селила тетушка. Хотелось впасть в кому, чтобы не пришлось продирать глаза, и я клятвенно пообещала себе больше не пить.

Дом Лидии – я по-прежнему считала его домом Лидии, хотя он был наполовину мой – в риэлторских кругах назвали бы не иначе, как руинами: ветхое осыпающееся здание кренилось, точно престарелая вдова, перебравшая спиртного на вечеринке. Спасало его только расположение: Саутгемптон был приличным курортным городом благоустроенных лужаек, одним из нескольких «Гемптонов», протянувшихся вдоль южного ответвления Лонг-Айленда. Кроме того, дом находился в респектабельном районе «к югу от шоссе», по соседству с куда более крупными и элегантными виллами – живая изгородь, словно часовой, отделяла их от широких улиц, спускающихся к океану. Семейное предание гласит, что тетушка Лидия выиграла дом в нарды. Впрочем, отец (младший брат Лидии) никогда в это не верил.

Наша тетка, известная на весь Саутгемптон и рано поседевшая красавица, предпочитала правдивым историям увлекательные. Дом якобы достался ей после того, как она два раза подряд выбросила две шестерки. Тетушкин соперник (один из многочисленных любовников, любила намекать она) тем же вечером исчез в океанских просторах, и больше его не видели; зато в доме появился дружелюбный призрак, который передвигал предметы и доигрывал незавершенные партии в нарды. Тетушке так понравилась эта легенда, что она позволила включить ее в книгу «Привидения Ист-Энда», экземпляр которой по сей день лежит на столике в гостиной.

В моей спальне, которую Лидия прозвала «белой комнатой», чтобы отличать ее от «розовой комнаты» Пэк, стояла двуспальная кованая кровать и два выкрашенных белой краской предмета мебели: комод и маленький письменный стол. За последним мне полагалось писать свои «опусы». Словом, моя комната казалась почти пустой по сравнению с сестриной, где были обои с богатым цветочным узором, кровать под балдахином и розовое стеганое покрывало.

Раздался стук, и я с трудом разлепила тяжелые веки. «Обслуживание номеров!» – крикнула Пэк из коридора. Я не ответила, и она бесцеремонно распахнула дверь, внеся в комнату «Кровавую Мэри» со стебельком сельдерея. Другой рукой она держала собачонку с плоской и спесивой мордой столичной штучки. Зверь поглядывал на меня с хмурым недовольством.

Я приходилась псу «крестной», если у четвероногих друзей вообще могут быть крестные, а потому имела право дать ему имя. Пэк обзавелась живностью в то лето, когда мы читали «Гэтсби». Смеха ради (увы, я всегда была из тех, кто любит подурачиться) я предложила кличку «Тримальхион». В древнеримском «Сатириконе» так звали хвастливого нувориша, позднее ставшего прототипом Джея Гэтсби. Книга могла называться «Тримальхион в Уэст-Эгге», и когда я дочитала роман Фицджеральда, Лидия подсунула мне экземпляр первоначальной версии романа. Никогда бы не подумала, что Пэк понравится эта кличка. Но она пришла в восторг.

Сестра вошла в комнату, качая бедрами (она была создана, чтобы качать бедрами), одетая в мужской шелковый халат с бархатным воротником и узором из огурцов – не удивлюсь, если она совершила набег на гардеробную Хью Хефнера. Пэк бросила Тримальхиона на пол, откуда пес – по собачьим меркам он уже почти достиг среднего возраста – смерил меня томным взглядом. О да, этот зверь умел себя подать.

Пэк отпила «Кровавую Мэри» (я думала, она предназначалась мне) и тоже состроила недовольную мину. Сестрица терпеть не могла, когда рядом кто-нибудь страдал от похмелья, и хотя сама мучилась им крайне редко, считала себя знатоком по части волшебных средств от утреннего недуга.

– Кстати, ты знаешь, что «Кровавую Мэри» изобрели в парижском «Ритце» для Хемингуэя, когда он был женат на своей четвертой жене? Она не разрешала ему пить, и специально для него бармен придумал этот коктейль. – Пэк помешала напиток стебельком сельдерея. – От него не пахло изо рта. Хемингуэй выпил, а на следующий день бармен спросил, как все прошло. «Кровавая* Мэри ничего не учуяла», – ответил писатель. – Сестрица сделала глоток. – «Мэри» по утрам – давняя традиция в Доме дураков.

--------------------сноска--------------------------

* «Bloody» означает не только «кровавый», но и «проклятый», «чертов» (англ.).

--------------------сноска-------------------------–

Разумеется, у дома было название, как иначе? Названия есть у всех лучших домов. Лидия окрестила свой в честь картины Джаспера Джонса, на которой художник изобразил предметы из своей мастерской: метлу с деревянной ручкой, висящую на петле, чашку, подрамник и полотенце. «Домом дурака» Джонс нарек место, где к нему пришло понимание искусства. Пэк называла наше жилище исключительно полным именем, как всех Кейти – Кэтрин, Лиззи – Элизабет, а себя – Пэксленд. Да, ее безупречные манеры порой граничили с грубостью.

Как следует из названия, мы были художественно и литературно подкованной семьей: «Дом дураков» нес отпечаток богемной жизни и всех творческих душ, что нашли приют и вдохновение в здешних романтических пейзажах – широких песчаных косах, небе и бескрайнем океане. Нечасто увидишь в Саутгемптоне ветхий сарай с огромной верандой – по крайней мере, теперь. На месте заплесневелых домишек выросли новые хоромы. Однако благодаря Лидии Дом дураков стал центром вселенной для шальной братии многочисленных творцов самого разного пошиба, ни один из которых, к ее удивлению, так и не сделал себе имя.

Тетушка часто говорила, что ее дом славится творческой энергетикой, но о людях, нашедших тут вдохновение, не знал никто. «Дик Понпелье сочинил здесь все части «Закатного огня», а Джон Таллуччи на этом самом крыльце заканчивал последние главы «Мистера Нигде», – любила рассказывать Лидия. – Ах да, когда-то в мастерской над гаражом жили Расти Коэн и его муза, Эсме. Тем летом он написал здесь все шесть своих шедевров».

Лидия не умела творить искусство, но всегда его поддерживала. Себя она считала покровителем и коллекционером, хотя ее пристрастия ограничивались шедеврами, изготовленными в ее присутствии, – на учительскую зарплату по аукционам не находишься. Меня сложно назвать знатоком, но я успела вволю попотеть над кистями, красками и словами, чтобы понять: извлечь из них какую-либо красоту очень трудно. И все же Дом дураков был битком забит самыми безобразными творениями, какие только можно представить.

На всех стенах здесь висела скверная живопись, по три-четыре картины одна над другой. В основном это были абстракции или морские пейзажи маслом, с чересчур круглыми оранжевыми и желтыми шарами посередине. Лидия так и не нашла дешевой репродукции «Дома дурака» Джаспера Джонса, зато повесила в столовой постер с самой известной его работой, «Американским флагом», который с годами обтерся по краям и выцвел. Здесь же, за покоробленным столом с разными стульями, нередко устраивались шумные веселья.

Над камином в гостиной, то есть на лучшем месте в доме, висела абстракция из капель и мазков коричневой, черной и серебряной краски. Ни я, ни Пэк никогда не спрашивали Лидию, чья это работа, а сама тетушка хранила молчание. На полке стояло несколько фотопортретов Лидии на разных стадиях поседения, с многочисленными друзьями, любовниками и гостями вечеринок. Еще там были школьные портреты Пэк и меня, присланные нашими матерями; снимки, сделанные в Париже и Колизее, когда Лидия гостила в Европе, и наши совместные фото, снятые в Доме дураков.

Пэк церемонно вручила мне «Кровавую Мэри». Я сделала единственный целебный глоток и услышала брюзгливый голос разума – он шептал, что спиртное мне сейчас нужно меньше всего. Тримальхион бросил на меня укоризненный взгляд.

– Саутгемптон всегда славился живительной силой природы, – тоном гида проговорила Пэк. – Скоро ты поймешь, как полезно бывать у моря. Океанский воздух избавляет от всех болячек.

– У меня похмелье, а не болезнь, – возразила я, глотнув еще «Кровавой Мэри». Ко мне вернулись воспоминания о вчерашнем празднике. Жаль, я так и не спросила имени того обворожительного незнакомца, с которым так глупо и весело флиртовала весь вечер.

– В морском воздухе содержится литий, вот почему нам так хорошо на пляже, – авторитетно заявила Пэк и посмотрела на меня. – Ты страдаешь, Стелла. Это сразу видно.

– Я перепила, вот и все! – Мне не хотелось, чтобы сестрица препарировала мои чувства, хотя она, конечно, была права. Я приехала сюда в самом плачевном состоянии духа, охваченная горем и одновременно предвкушением какой-то радости. До сих пор я просто убивала время, отстраненно и неприкаянно плывя по течению, но известие о смерти Лидии крепко меня встряхнуло.

Я сделала еще глоток.

– Или мне подсыпали что-то в коктейль, – добавила я. Пэк смотрела на меня в ожидании похвалы. – Что это было? Экстази, барбитураты? Снотворное?

Пэк широко улыбнулась и дала мне две таблетки «тайленола», затем достала из кармана пачку «Америкэн спирит» с серебряной зажигалкой и закурила.

– У меня ЧП, – сказала сестрица, выдыхая мне в лицо клубы дыма. Несмотря на безупречные манеры, она придерживалась старомодных взглядов на курение и до сих пор считала его стильной привычкой.

Тримальхион посмотрел на меня с нескрываемым раздражением, как будто я не понимала истинного смысла этих страшных слов. «У нас ЧП, понимаешь? ЧП!»

– Что еще? – выдавила я, потирая пульсирующие от боли виски.

– Слушай, а ты и впрямь перебрала.

Похоже, мое вчерашнее дурное поведение заметно подняло меня в глазах сестры. Я кивнула.

– Значит, у меня ЧП. – Она говорила так, словно читала по сценарию. Напечатанному курсивом. Жизнь для Пэк никогда не была генеральной репетицией. – Он. Его. НЕ. ЧИТАЛ.

– Что не читал?

Пэк закатила глаза и подбоченилась.

– Да «Гэтсби» же! Майлс Нобл, мать его, никогда не читал эту книгу! Он даже не знает, что в конце Гэтсби умер. – Она посмотрела на меня укоризненно, словно это я во всем виновата.

Похоже, тему «Гэтсби» действительно придумал кто-то из организаторов вечеринки – одинокий хозяин нового дома предоставил фирме неограниченный бюджет и попросил не дергать его понапрасну. Феерия удалась на славу: организаторы пригласили всех, кто был в записной книжке Майлса Нобла, добавив несколько имен от себя. В результате на вчерашний праздник явилось больше пяти сотен гостей.

– Он даже не знал, что я приду, – добавила Пэк. – Чуть не умер от удивления, когда меня увидел. И он не помнит, что дарил мне книгу.

Как ни странно, это неожиданное крушение песочных замков скорее позабавило ее, нежели огорчило или обидело.

– Как он мог забыть? – ужаснулась я.

– Стелла, он же идиот! – Пэк махнула сигаретой. – Мало того, ему напрочь отшибло вкус.

– Вчера ты сказала, что дом – фантастика, – напомнила я.

Пэк качнула головой и выдала свою версию вчерашних событий:

– Вот еще, я не могла такого сказать! Этот человек возмутительно вульгарен. Сама подумай, бассейн с монограммой! Что может быть пошлее?

– Тебе он вроде понравился. – Не знаю, зачем я это сказала, Пэк не переубедишь. Раз уж сестра решила, что задеты ее чувствительные вкусовые сосочки, она нипочем не признается, что расточительность Майлса Нобла сперва привела ее в восторг.

– Я только не возьму в толк, – продолжала она, – как и, главное, зачем он без умолку болтал о треклятой книге?!

Я кивнула. Мне стало больно за Пэк: тем летом она так рыдала над «Гэтсби», что страницы романа сморщились и затвердели от ее слез. Даже если они отчасти были крокодильи, Пэк действительно страдала.

– Ужас, – сказала я, протягивая ей коктейль.

– Ничего подобного. – Пэк сделала большой глоток. – Впредь буду осмотрительней. Никогда не знаешь наверняка, какую роль играешь в чужом спектакле. – Для пущей важности она ненадолго умолкла. – Я сама выдумала эту чудесную историю любви и почему-то решила, что Майлсова версия совпадает с моей. Но в жизни так не бывает.

– Наверное, он был рад тебя повидать.

Пэк пожала плечами.

– Может быть. Все время повторял, как я обалденно выгляжу. Твердил и твердил. Конечно, я не могла ответить тем же и попросила показать мне дом. У него много картин: Джексон Поллок, Уорхол и все такое. Правда, Джаспера Джонса нет. Я рассказала ему, как Лидия придумала дому название. Он заинтересовался. Хочет взглянуть на ее коллекцию. И на мой дом. Словом, я пригласила Майлса на вечеринку.

Тут я вспомнила, что сегодня у нас тоже намечается пир – первый за лето.

С тех пор, как Лидия поселилась в Саутгемптоне, она всегда устраивала для друзей летние вечеринки: первое торжество сезона называлось «Приветствие Дураков», последнее, ясное дело, «Прощание». Тетушка недвусмысленно выразила свою волю: мы должны прожить в Саутгемптоне минимум один летний месяц, чтобы уладить все дела и продать дом, не забывая при том блюсти его традиции.

Тетушка умерла в Париже. Этот факт биографии, несомненно, пришелся бы ей по душе, поскольку Париж был ее любимым городом, «духовной родиной» и неизменной точкой отсчета. Говоря о дороговизне какой-нибудь вещи, Лидия замечала: «Да на такие деньги можно неделю жить в Париже!», а когда рассказывала о чем-то неприятном, признавалась: «Это не весна в Париже, чего уж там». Словом, финал ее жизненного пути меня порадовал. Лидия умерла в своем любимом, никому не известном кафе на левом берегу Сены, ради которого «стоило сделать крюк». Я ничуть в этом не сомневаюсь, вот только тетушка опрокинулась там навзничь, допивая дарджилинг, и умерла на месте. Такого крюка кафе вряд ли стоило, пусть там пекли хоть трижды волшебный «наполеон». Зато теперь тетушка могла бы с уверенностью сказать, что покинула этот мир так же, как жила в нем: получая удовольствие от каждой секунды.

Лидия выразила свою волю в тех же замысловатых и цветистых выражениях, какими пользовалась в письмах (я бережно храню их всю жизнь). Она любила витиеватые фразы. Итак, в завещании говорилось, что тетушка «отписывает» дом Пэк и мне, своим «возлюбленным» племянницам. Она хотела, чтобы мы прожили здесь месяц – «в том случае, если день моей кончины позволит вам взять летний отпуск». Тем временем мы должны подготовить дом к продаже, а вырученные средства хотя бы частично потратить на выполнение дел из «Списка Лидии».

Список состоял из того, что нам надлежало сделать в молодости: побывать на всех континентах, закрутить роман с иностранцем, не знающим английского, прочесть классиков, сыграть в нарды на деньги, искупаться голышом в океане и прочее в том же роде. Очень в духе фильма «Пока не сыграл в ящик», только Лидия составила это завещание еще в 1999-м, испугавшись рака, и включила в него то, что успела сделать сама.

С 1999-го текст не изменился. Лидия «всем сердцем желала», чтобы мы с Пэк нашли в унаследованном и так любимом ею доме «наиценнейшую вещь». Но какую именно не уточнила. Мы никогда не обсуждали с тетушкой завещание, хотя несколько раз она обронила, что оставит дом нам. Другой недвижимости у нее не было. Никаких особенных ювелирных украшений или ценных картин Лидия не упоминала – ни в письмах, ни в разговоре. Был только сейф.

«Треклятый запертый сейф», как называла его Пэк, – древний приземистый ящик в углу кладовки, за грудой пропахших нафталином и лавандой вещей. На дверце был диск с цифрами и большой штурвал, который поворачивался, только если ввести правильную комбинацию. Ничего сложного. Одна загвоздка: кода у нас не было. Лидия не оставила нам ни цифр, ни намека на содержимое сейфа, если не считать слов про «наиценнейшую вещь». Адвокаты тоже ничего не знали, и уж тем более не представляли, как открыть ящик. Мы с Пэк перепробовали несколько очевидных комбинаций – дату тетушкиного рождения, покупки дома и другие – но сейф упорно не открывался.

Помимо сейфа нам предстояло разобраться с множеством книг, картин и прочих вещей, собранных Лидией за всю жизнь. Их надо было рассортировать, раздарить или продать. Каждая вещь становилась предметом споров: мы с Пэк были полными противоположностями и не могли поладить в принципе, а тут еще дом, который она хотела оставить, а я продать.

Впрочем, об одном мы все же договорились: «Приветствие Дураков» должно состояться в первую субботу нашего летнего отпуска.

– Он придет? – спросила я сестру. Меня ничуть не удивило, что она позвала Майлса Нобла. Пэк пригласила на праздник всех знакомых и многих незнакомых. Она умела внушить окружающим, что ее дом – самое заветное место на свете, и побывать в нем – великая честь. Все приглашенные согласились.

Тут снизу раздался взрыв хохота и звон кухонной утвари.

– Что там такое?

– Я пригласила на завтрак Девочек. – «Девочками» Пэк называла своих подруг. Они представляли собой неделимое целое и имели одно коллективное мнение обо всем на свете. Например: «Девочки считают, что мы не должны продавать Дом дураков». Или: «Девочки посоветовали мне слесарную мастерскую, где вскрывают сейфы». Все Девочки, как ни странно, были одиноки, при этом замечательно хороши собой и искрометны. Они гордились своими безупречными стрижками, ухоженными ногтями и интересными творческими профессиями (по большей части в сфере моды). Настоящей работы не было только у Пэк: она ведь Актриса, человек свободной профессии.

– Финн Киллиан готовит омлет, – добавила сестрица, вставая и протягивая мне руку.

– Ты позвала Финна Киллиана? – Я вспомнила, как Лидия восторгалась его омлетом. – Почему он готовит?

– Омлет Киллиана обожает вся округа, – раздраженно буркнула Пэк, словно я должна была это знать. – Он часто готовил его для Лидии.

– Финн будет кормить нас завтраком? Кстати, ты говорила, что он придет на новоселье Нобла.

Сестрица скорчила гримасу.

– Он и пришел! Ты что, не видела? Я попросила его зайти и посмотреть сейф, а Девочки вспомнили про омлет и заняли Финна делом. – Пэк допила остатки «Кровавой Мэри» и направилась к двери, шелестя шелковым халатом. – Советую принять душ, а то у тебя запойный вид.

Десять минут спустя я спустилась на первый этаж, похожая если не на алкоголичку, то на крота-утопленника: мокрые волосы, землисто-серая кожа и красные глаза. Собравшийся на кухне народ без умолку трещал: Пэк, Финн и трое Девочек – Люси, Бэттс (Пэк величала ее Элизабет) и еще одна, которую вроде бы звали Сандра – одновременно предлагали, что можно сделать с сейфом.

Я появилась в дверях, и они разом умолкли.

Финн Киллиан стоял у плиты спиной ко мне. Удивленный внезапной тишиной, он обернулся, и у меня перехватило дыхание. Погодите, это Финн Киллиан?! Обворожительный красавец со вчерашнего праздника? Невозможно! Друг Лидии запомнился мне старым и упрямым спесивцем. «Мизантроп» – это слово всегда крутилось на языке, когда я думала о Финне. И уж конечно я бы запомнила его карамельные глаза и хриплый голос. Да и бороды нет…

Волосы у Финна были влажные, а в руке он держал сковороду с омлетом. Улыбнувшись мне так, словно в комнате кроме нас никого нет, Финн спросил:

– Что, не узнала меня? – Тон у него был дразняще-самодовольный, и я мгновенно взбеленилась. Он с удовольствием держал меня в неведении весь вечер, хотя прекрасно понимал, что я его не узнала! «Эй, полегче, – хотелось мне сказать, – прошло семь лет. И тем летом умерла моя мама, я была убита горем». Но я промолчала. Как можно злиться на человека, который кажется тебе таким привлекательным? От смущения я взбесилась еще больше.

Меня коробил свежий и отдохнувший вид Финна: он будто проспал десять часов, успел пробежаться и поплавать в океане. Финн был из тех людей, что всегда выглядят и пахнут так, словно минуту назад приняли душ.

– Как себя чувствуешь? – спросил он таким тоном, будто отлично знал: я чувствую себя ужасно. И его это забавит. Господи, ну и гордец! Теперь понятно, почему я его невзлюбила.

– Ей срочно нужно в «Сип’н’соду», съесть чизбургер и выпить «лайм-рики», вот как она себя чувствует! – ответила за меня Пэк. – Луковые кольца тоже кстати. Лучшее средство от похмелья.

– Нет-нет, надо хорошенько пропотеть, – предложила одна из Девочек, высокая и стильная Люси. – Забег на четыре мили поставит тебя на ноги.

Спортивная Бэттс покачала головой.

– Поможет только шерсть укусившей тебя собаки. Другого выхода нет.

Тримальхион недовольно фыркнул, задетый разговорами о собачьей шерсти. Пэк открыла картонную коробку с выпечкой (по ее настоянию в доме всегда имелся запас кексов; кексы для сестры были «хлебом насущным»).

– Вот отличное средство! Сахарный удар. – Все рассмеялись, как будто она сказала что-то смешное.

Кухня Дома дураков никогда не знала ремонта. В ней стоял грузный холодильник и древние эмалированные шкафчики, установленные, по-видимому, еще до Лидии, в 40-х. Несмотря на потрепанный линолеум, комната была веселая и солнечная, и в то утро ее наполнял свет. Свет и шум – компания подобралась на редкость громкая.

Финн плеснул молока в чашку с кофе и протянул ее мне.

– Спасибо, – шепотом выдавила я, с трудом подняв глаза.

– Угости Стеллу Блю омлетом, – распорядилась Пэк. – Он точно ее вылечит!

– А я думала, тебя зовут Кэсси, – сказала девушка, чье имя было вовсе не Сандра, – красивая миниатюрная индианка с мягким британским акцентом.

Финн протянул Пэк сковороду.

– Знаешь, в чем фокус? – спросил он, явно получая удовольствие от такого количества женского внимания.

Двигался Финн легко и проворно, словно спортсмен. В сковородке, видимо, были яйца. Я уже хотела сказать «спасибо», как вдруг Финн ловко взмахнул сковородой, и омлет, подлетев высоко в воздух, шлепнулся в раковину.

– Эй, я бы его съела! – возмутилась я.

Финн ткнул вилкой в раковину.

– Он уже остыл. Весь фокус омлета в том, – он насадил мокрый блин на вилку и помотал им перед Пэк, – что его нельзя разогревать.

– Ты про наш утренний разговор? – сдержав смех, спросила сестрица. – Да ты прямо знаток по части Майлса Нобла. – Она посмотрела на Девочек, и те согласно закивали. – Ты вообще всезнайка, друг мой.

Он весело пожал плечами.

– Просто даю дружеский совет.

– Хочешь сказать, я не смогу разогреть Майлса Нобла? Ты на это намекаешь? – Она рассмеялась и всплеснула руками. – Тогда позволь я тоже дам тебе совет. Разогреть омлет можно. Если постараться, он станет даже вкуснее, но у меня нет ни малейшего желания экспериментировать. Яиц, знаешь ли, расхотелось. – Пэк вдруг задумалась. – Понимаешь, я не могу доверять обманщику, который выкидывает такие фокусы. Он всю ночь трепался о книге, которой не читал! Разве его стоит разогревать?

Девочки хором воскликнули: «Но ты же пригласила его на вечеринку!», а Финн смахнул омлет с другой сковороды в тарелку и протянул мне. Я воткнула вилку точно в середину, и наружу вытек восхитительный расплавленный сыр.

– Я из вежливости, мы же соседи, – объяснила Пэк с серьезным видом, который выдавал ее с головой. – Вы ведь знаете мою щепетильность в таких вопросах. Ему захотелось увидеть дом. Естественно, я его пригласила.

– Да людей хлебом не корми, дай посмотреть чужие дома, – возразила Люси. – Не станешь же ты приглашать всех подряд. Верно, Финн? К тебе вот постоянно ходят гости.

– Я архитектор, – с улыбкой ответил он, как будто это все объясняло. Наверняка Финн был из категории творческих зануд, которые разводят канитель по любому поводу: суетятся из-за светильников, перебирают десятки пород камня для офисного вестибюля… Моя неприязнь к нему усилилась, и все же я не смогла сдержать улыбки.

– Да бросьте! – воскликнула Пэк. – Майлс просто хочет убедиться, что у него самая большая вилла в округе. Я говорила, что Дом дураков уместится в его столовой? Наверно, услышал слова «Саутгемптон» и «наследство», вот и навоображал себе бог знает чего. Он всегда был ужасный сноб.

– Через неделю ты с ним переспишь, – предсказала Бэттс, и остальные с ней согласились.

Пэк пожала плечами.

– Вы его вообще видели? Ему же напрочь отшибло вкус. Такого пошляка не найдешь во всей Америке! И знаете, теперь в нем чувствуется что-то преступное. – Судя по тону, сестрица не видела в этом ничего дурного. Даже наоборот.

Девочки зароптали, но Пэк тут же их перебила и предложила отправиться на пляж.

– Давайте обмажемся «Бэн де солей» и зверски загорим. У меня кожа цвета тофу!

Я напомнила ей, что надо разбирать тетушкины вещи. Сама я уже взялась за это дело и хотела привлечь Пэк. Еще нам предстояло узнать код от сейфа, найти риэлтора и приготовиться к вечеринке – впрочем, сестру интересовал только последний пункт. Всякий раз она мастерски увиливала от разговора о продаже дома и даже о вещах.

– Видите, с кем мне приходится жить? – спросила она гостей, показав пальцем на меня и на себя. – Совершенно не представляю, как мы можем быть родственницами!

– Я тоже, – улыбнулась я.

– Надо сделать анализ ДНК, – предложила Пэк, уже не впервые поднимая эту тему. – Как у одного отца могут быть настолько разные дочки? Может, твоя мама на концертах «Грэйтфул дэд» не только его подцепила? И твой настоящий папа жив, играет себе в сокс под музыку «Фиш» и скорбит по Джерри Гарсиа. – Она рассмеялась своей шутке. Мне было не привыкать к подобным выпадам с ее стороны, и я не принимала их всерьез.

– Пойдемте, – сказала Пэк Девочкам. – Океан зовет. Предлагаю купить доски для серфинга!

– Позвони в ту слесарную мастерскую, – предложила Люси, направляясь к двери. Она работала в сфере моды и, по всей видимости, умела выходить из щекотливых положений. – Они наверняка вскрывают сейфы.

– Надо найти код, – сказала Бэттс и достала из коробки еще один кекс, в дорогу.

– А когда Джаспер Джонс написал «Дом дурака»? – спросил Финн.

Девушка по имени Саша (я вдруг вспомнила, как ее зовут), остановилась в дверях и одобрительно проворковала:

– О-о, прекрасная мысль!

И они ушли в гараж за пыльными шезлонгами и полосатым пляжным зонтом. Мы с Финном остались на кухне. Я доедала омлет, а он все смотрел на меня и многозначительно улыбался, точь-в-точь как вчера. Только теперь его улыбка, отдающая чувством собственного превосходства, ужасно меня раздражала.

– А борода где? – спросила я.

Он перегнулся ко мне через стойку. На солнце его кожа отливала золотом.

– Какая еще борода? – усмехнулся он.

– Я запомнила тебя другим. – Ну да, бесцеремонно, зато правда. У меня в памяти Финн остался стареющим другом моей седовласой тети, а не бойким красавцем с сексуальным голосом и непрошибаемой уверенностью в себе. – Ты все время звал меня «малышом», как древний старик, и носил бороду.

– В жизни не носил бороды, – возразил Финн и принялся мыть сковородку: в Доме дураков не было современных удобств вроде посудомоечной машины. – Ты меня с кем-то путаешь.

Клянусь, у него была борода!

– Прошло столько лет, – проворчала я. – Может, ты и носил, просто не помнишь. Вдруг у тебя провалы в памяти?

– Потому что я «древний»? – Финн рассмеялся. – Прекрасно помню то лето. Во всех подробностях. – Он домыл сковороду и вновь повернулся ко мне.

– Вчера ты мог бы и представиться, – буркнула я. Почему у меня такой ворчливый тон? Финн словно пробуждал во мне все самое худшее. – Мне не пришлось бы теперь краснеть. Обычно я не…

– Не хлещешь мартини и не вешаешься на незнакомцев? – перебил меня Финн.

– Никто ни на кого не вешался. И вообще я тебя искала! – Я не вложила в эти слова романтического смысла, но прозвучали они именно так. Финн положительно вгонял меня в краску. – Хотела посоветоваться, как открыть сейф. Раз уж пришел, может, сделаешь доброе дело?

– Хорошо, – кивнул он, – попробую. Но Лидия не говорила про сейф ни мне, ни Гамильтону. Я даже не знаю, где он. Покажешь?

Мы отправились было наверх, когда на кухню вошла Пэк со сцепленными и вытянутыми вперед руками. Как ни странно, в них она держала пистолет.

– Смотрите, что я нашла! – крикнула Пэк, целясь в нас из изящного револьвера с перламутровой ручкой (в книжках и кино такие считаются дамскими). Похожую игрушку могла носить в вечернем клатче элегантная шпионка, но при необходимости он бы наверняка выстрелил.

– Настоящий? – с легкой тревогой спросила я. Пэк из тех девушек, которым оружие лучше не давать. – Где ты его взяла?

– Неужто у Лидии нашла? – удивился Финн. – Для хранения оружия вообще-то нужна лицензия.

Пэк дунула в дуло и прицелилась.

– Всегда хотела подержать в руках настоящую пушку. Такая легкая! Даже не верится, что она может причинить кому-то вред.

– Где ты ее нашла? – спросил Финн.

– Лучше я промолчу… – жеманно проговорила сестра. Я покосилась на нее. – Я искала пляжные полотенца.

Финн потянулся к револьверу.

– Он ведь не заряжен? Лидия не стала бы хранить в доме заряженный пистолет.

Пэк прицелилась в дверную москитную сетку.

– А как это проверить? – Она уже почти спустила курок... – Спорим, он заряжен? – …как вдруг на пороге возник чей-то сгорбленный силуэт.

К нам явился жилец из мастерской над гаражом, последний из длинной череды творческих душ, прозванных Лидией «заезжими дураками». Они жили тут бесплатно (как и Финн Киллиан семь лет назад), обычно не дольше полугода, а в обмен «создавали и поддерживали творческую атмосферу». Финн въехал сюда как друг семьи, после того как прежний жилец загремел в тайскую тюрьму.

Теперешнего жильца звали Биггси.

– А фамилия? – естественно, спросили мы.

– Просто Биггси.

Он ездил на мотоцикле и поселился здесь в начале прошлого сентября, когда прежний обитатель мастерской, фотограф, чье творчество состояло из черно-белых автопортретов («Поразительное самомнение», – писала о нем Лидия), подыскал себе другое жилище. Тетушка предупредила, что у нее новый жилец, который останется зимовать, но больше ничего о нем не рассказала. Мы с Пэк думали – если вообще думали, – что он не выдержал и съехал среди зимы, когда Дом дураков практически непригоден для жилья. Лидия не оговаривала, как нам быть с ее жильцом, и мы несколько опешили, застав его дома.

Биггси был потрясающе хорош собой: выразительные скулы и чистое лицо, как у юношей с рекламных фотографий «Аберкромби»; светлая кожа так и сияла, а натуральные белобрысые волосы были словно мелированные – девушки часами просиживают в салонах красоты, чтобы добиться такого эффекта. Еще Биггси любил наряжаться в костюмы. Тем утром на нем был цилиндр и севшая полосатая тройка подросткового размера, так что из-под коротких брюк выглядывали зашнурованные ботинки. Рубашку он застегнул под самое горло, но галстука не надел. Волосы под цилиндром торчали так, словно их нарочно смазали каким-то средством.

Биггси и не думал съезжать. Он встретил нас влажными горячими полотенцами и прохладными коктейлями с ромом, помог втащить вещи, сбегал в магазин за продуктами, постриг лужайку и вымыл пол на кухне. Поначалу Биггси осторожничал, втираясь к нам в доверие, а через несколько дней мы уже не представляли без него тетушкиного дома. Ему хватило ума это провернуть: он стал для нас любящим хранителем собственности Лидии Мориарти и разнорабочим по совместительству.

«Он наш дворецкий! – с восторгом заявила Пэк. – Только бесплатный».

– Тук-тук, – пробормотал Биггси, словно у него не было сил даже постучать, и привалился к косяку, в ужасе глядя на нацеленный в него пистолет. – Не стреляй, умоляю!

При виде Биггси Тримальхион радостно запрыгал, что вообще-то ему несвойственно.

– Дружище… – выдавил наш заезжий дурак, опустившись и вяло погладив собаку.

– Заходи-заходи! – воскликнули мы с Пэк. – Ты чего?

Сестрица все еще целилась в Биггси, жестом приглашая его в комнату.

– Эта штука заряжена? – спросил он и закатил глаза, как будто ему стало дурно.

– Разумеется, – ответила Пэк. – Так что ведите себя хорошо, юноша.

Биггси распахнул москитную сетку и влетел на кухню, держась за живот.

– Мне плохо…

Я предложила ему сесть за стойку, но он потряс головой, схватился обеими руками за живот и согнулся чуть ли не вдвое. Мы с Пэк вытаращили глаза. Биггси упал на колени, а Финн отчего-то принял скучающий вид. Ему было не жаль нашего художничка.

Биггси рыгнул.

– Сейчас…

Я заподозрила сальмонеллез или какой-нибудь страшный желудочный грипп, а паникерша Пэк тут же затараторила:

– Господи! Стелла! Сделай что-нибудь!

Громко застонав, Биггси стравил на пол бежевато-розовую жижу с непереваренными кусочками еды.

Пэк бросила револьвер и достала мобильный.

– Я вызываю девять-один-один!

Биггси перекатился на бок и поднял руку.

– Стой, стой! – Он посмотрел на лужу. – Мне уже полегчало. – Пэк захлопнула крышку телефона. – Простите меня, ради бога. Я так виноват… я все уберу!

Биггси сверкнул беззаботной улыбкой и под нашими потрясенными взглядами вытащил из нагрудного кармана вилку. Оперся рукой на пол, занес вилку над лужей… зачерпнул тошнотину и отправил прямо в рот.

Мы с Пэк в ужасе заорали:

– Ты спятил?!

Биггси рассмеялся. Он так хохотал, что начал давиться непрожеванной блевотиной.

– Народ… – пискнул он, закатываясь в истерике, – вы бы видели свои лица!..

Сперва мы растерялись и остолбенели, изумленно глядя на хохочущего Биггси. Наконец он сделал глубокий вдох и, собравшись с силами, выдавил:

– Лидия обожала этот трюк.

– Ты вызвал у себя тошноту? – Я уставилась на крайне правдоподобную лужу блевотины. – А потом это съел? Совсем рехнулся?

– Натурально! Меня саму чуть не вырвало, – воскликнула Пэк. Она уже прокручивала в голове эту историю, чтобы потом рассказать друзьям.

Финн невозмутимо споласкивал тарелку из-под сырых яиц, словно уже не раз видел трюк со рвотой. Биггси развел в стороны полы пиджака и рубашки, и мы увидели под ними что-то вроде грелки с трубочкой.

– Грибной суп. – Он сел на корточки и важно кивнул. – Помимо прочего.

Тримальхион принялся облизывать ему лицо.

– Ты нравишься Тримальхиону, Дурак, – проворковала сестрица. Видимо, она уже приняла решение насчет Биггси: Пэк всегда была падка на миловидных юношей. – А он ведь никого не любит.

Пес бросил на нее одобрительный взгляд, в котором читалось: «Верно, никого».

– Он любит суп, – заметила я. Тримальхион подобрался к луже и начал жадно ее вылизывать.

– Ну, пошли, малыш, – сказал мне Финн. – Покажешь сейф.

– Сейф? – Биггси поднял глаза. – Какой сейф?

Поднимаясь с Финном по лестнице, я слышала, как Пэк рассказывает нашему заезжему дураку про завещание, в котором тетушка велела найти «наиценнейшую вещь». Мне подумалось, что об этом не стоит болтать всем подряд. Но мысль как пришла, так и ушла – я подивилась, что моя безупречно воспитанная сестра свободно говорит с чужими о семейных делах, и сразу про это забыла.

<a href="http://www.bakanov.org">Школа перевода В.Баканова</a>