Перевод Владислава Полещикова
Дэвид Ганн
МЕРТВАЯ
ГОЛОВА
Моя единственная клятва: откуда бы ни пришла за мной
смерть, я буду смотреть ей в глаза.
Свен Твеског
Генерал Индиго Джакс вытер взмокший лоб и одернул
рукав черного мундира. Ему крайне неловко, и за эту минуту слабости кому-то придется
ответить… Как-никак, в его подчинении «Мертвая голова».
– Ясно?
Генерал Джакс поднимает глаза и встречает
пронзительный взгляд.
– О да.
– Отыщи его, – продолжает собеседник.
Генерал кивает.
– Помни: он просто никто. – Собеседник об этом уже упоминал.
Совершенно ясно, что от генерала ждут ответа.
– Таких трудно искать…
– Но ты найдешь?
– Так точно, сэр.
Окто-Ви титулуют по-разному. У нижних чинов в запасе
широкий набор: великий вождь, победоносный император, всезнающий разум… Генерал
зовет его «сэр» и с недовольством пока не сталкивался. Он даже уверен: Окто-Ви
это обращение по душе.
– И когда отыщу, сэр?..
– Доставишь ко мне.
– Живым или мертвым?
Губы мальчишки изгибаются в улыбке, и в голове
генерала, сметая последние крохи выдержки, проносится ледяной ветер. Так всегда.
Генералу даже известны случаи, когда подчиненные кончали с собой, не в силах лично
явиться на встречу с императором.
– Разумеется, живым, – говорит мальчишка. – Испытай
его преданность, выдержку, исполнительность…
– А если он меня подведет, сэр?
– Ты подведешь меня.
– Я ни… – начинает генерал Джакс.
Но уже поздно.
Он стоит в одиночестве, только в сознании мерцает
гаснущий след: набор из шестнадцати цифр. Генерал сверяет координаты с базой данных
у себя в голове. Планета оказывается никчемным обломком скалы, где-то на самой
краю спирали.
Он и не подозревал, что она обитаема.
Клетка открывается: снизу дверь держит двойная петля
цепи, сверху – цепь потолще. Эти цепи вместе с большим подвесным замком надежно
удерживают узника взаперти.
Клетка прижата к грязной стене, и место выбрано не
случайно: пленника жарит пустынное солнце. Изредка кто-то из марширующих на
плацу скользнет по клетке взглядом, но большинство старается не смотреть.
Невезуха заразна.
– Вытаскивайте его! – В рыке сержанта сквозит
ликование, он кивком указывает двум капралам на клетку – как будто кому-то
может быть невдомек, что он имеет в виду.
Сержант Фитц бросает ключ капралу, что покрупнее.
За спиной сержанта стоит наутюженный белокурый юнец: наш
новенький лейтенант. Он только что с транспортника и, сразу видно, в ужасе
ожидает того, что должно случиться.
Капрал помельче вскидывает ружье, а второй неловко
пытается подхватить ключ. Бедняга-капрал весь взмок, руки трясутся.
Все вокруг затаили дыхание.
Здоровяк дергает на себя решетку и отскакивает в
сторону. Дверь падает, вздымая облачко пыли.
Я могу подождать… Только зачем? Выскакиваю из клетки,
здоровая рука метит к горлу.
Капрал инстинктивно пятится.
Слишком поздно.
Мои пальцы уже впились ему в глотку. На то, чтобы
раздавить трахею, уходит секунда. В довершение ударом головой раздробляю капралу
нос. Только капрал слишком глуп, чтобы понять: он – мертвец.
– Стреляйте…
Новичка-лейтенанта никто не слышит, этого и следовало
ожидать. Неужели он правда решил, что сержант Фитц даст мне так легко отделаться?
– Взять его! – приказывает сержант.
Второй капрал, перевернув ружье прикладом вперед,
двигается ко мне. Я совершенно голый, просидел в клетке пятнадцать дней, а
прежде чем меня запереть, Фитц перерезал половину всех проводов у меня в протезе.
Пить хочется так, что я готов впиться гаденышу в шею, пусть только подойдет поближе…
Капрал уверен, что справится.
Ухмылки вполне достаточно, чтобы привести его в замешательство.
Резко присев, пинком сбиваю его с ног. Кувырок, и я
сверху. Его череп уходит в песок, глотка пережата локтем. Капрал умирает, хватая
ртом воздух, а я уже опять на ногах, скалюсь на Фитца. Лейтенант успевает достать
пистолет.
– Сэр, нет… оставьте его мне.
Слова на волосок не дотягивают до приказа.
Лейтенант отводит руку от кобуры.
Один прекрасный миг мне кажется, что сержант Фитц сам
полезет в драку, но, увы, этой мечте сбыться не суждено. Он подает знак двум
новобранцам, затем выбирает еще двоих.
Интересно, сумею я справиться сразу с четырьмя?
Глупый вопрос. Это всего лишь дети в солдатской форме.
Нежный пушок на лицах и страх в глазах одними ершистыми стрижками не скроешь. Так
ли умен наш сержант, думаю я, наблюдая за новобранцами. Один обмочился – темное
пятно мокрым укором расплывается на его песочных штанах.
– Кончай мяться! – рычит сержант.
Желторотики переглядываются.
Ожидая, пока они подойдут, я заставляю себя охладить
ярость. Одно дело – пришлепнуть парочку унтеров, по тем двум, я знаю точно,
давно петля плакала, и совсем другое – отправлять на тот свет зеленых
мальчишек. Я не намерен их убивать.
Сыромятный кнут рассекает кожу при первом ударе, к
пятому он распахивает плоть, а к десятому обнажает ребра. Смертельный отсчет
начинается после пятнадцати; пятидесяти пока не смог пережить никто.
Суровая статистика.
В легионе пятьдесят ударов кнутом равносильно смертному
приговору. Офицер, обладающий чувством чести, сначала предложит жертве
покончить собой, вот только у Фитца честь отсутствует напрочь. Да и никакой он
не офицер – так, исполняет обязанности. А хуже этих выскочек не бывает, мне ли
не знать. Сам когда-то так начинал.
– Перерыв – три минуты.
Заживо изжариться в клетке – смерть не из легких; мне досталось
кое-что повеселее. Я нагишом, привязан к столбу, вся спина – как клочья рваной
бумаги. Человек, по чьей воле я здесь, только что дал паузу заплечных дел
мастеру, чтобы утолить жажду.
– Хочешь глотнуть? – спрашивает Фитц, водя фляжкой у
меня под носом.
Еще бы! Но ему не признаюсь.
– Нет? Жаль.
От жизни в постоянном физическом напряжении тело у
меня жилистое, мускулистое, а тяготы фронтовой службы не дают располнеть. Как и
любой солдат из фортов южнее Карбонна, горящей головней я спалил на теле все волосы.
Мы не фероксы, незачем нам на них походить.
На верхушке столба, к которому я привязан, насажен
трофей – скорее всего, это будет последнее, что я увижу. Клыки, суженные
глазницы… Защита фероксов от жесткого света пустыни, а более жесткого и палящего
уголка, чем окрестности форта Либидад, здесь еще поискать.
Череп взрослого самца.
Если вам не говорит об этом массивная челюсть, то
непременно подскажет костистый гребень, вроде шлема, который тянется от самого
лба до основания шеи.
Череп успел обрасти десятком историй. Говорят, что я
убил ферокса в рукопашном бою и в качестве доказательства прихватил с собой
голову. Чушь… Причем, чушь опасная. Выжить в рукопашной схватке с фероксом
невозможно. Череп я нашел в восемнадцати милях от форта, когда, по приказу
старого лейтенанта, выслеживал дезертира.
– Попробуй нагнать его до темноты, – сказал тогда
лейтенант. – Если стемнеет, возвращайся.
Мы оба знали то, о чем он промолчал. Если не найти
человека в течение дня, считай, он и так труп. В предрассветные часы
температура на планете падает до смертельной…
У меня за спиной снова раздается щелчок: это заплечных
дел мастер стряхнул с кнута кровь.
– Продол-жай! – командует сержант Фитц, и я сжимаюсь в
ожидании следующих пятнадцати ударов.
Шестнадцать… семнадцать… восемнадцать…
Не знаю, сколько еще я вынесу. И череп вдруг
ухмыляется… Кость сминается, словно кожа, гнилые зубы обнажены, прищур стал еще
сильнее, наверное, от удовольствия.
«Я скоро умру…»
Мысль заставляет меня содрогнуться.
«…ведь уже скоро?»
Ферокс вопреки всем законам природы и здравому смыслу
кривится в ухмылке.
«Не сейчас, – говорит он. – И не здесь».
О набеге я узнаю, когда воздух сотрясает взрывная
волна. Часовой у ворот падает с коротким копьем в горле. Древко в зарубках
обмотано сухожилием, вероятней всего, человеческим.
– К оружию! – кричит лейтенант.
Сержант Фитц куда прагматичнее.
– Огонь по готовности! – приказывает он, о расправе надо
мной речи уже не идет.
Череп наверху только молчит и скалится.
Фероксы, вооруженные луками, клинками или копьями,
смертоносны и быстры; они сражаются молча, по заранее составленному плану. В
пустыне, где звук способен разноситься на мили, скорость и тишина –
убийственное сочетание. На посту чуткий слух ценится выше зоркости.
В ворота лагеря волной вливаются фероксы.
Вокруг царит бойня, иначе не назовешь. В форте – одни
новобранцы, они едва способны отличить дуло импульсного ружья от приклада.
Я вижу, как какой-то паренек, вскинув винтовку, падает
на колени, чтобы получше прицелиться. Прежде чем выстрелить, он даже делает
вдох и медленно выдыхает, старательно успокаиваясь. Первый же выстрел разносит
тушу ферокса в клочья и убивает второго самца за ним… Только сопляк не зарядил
катушку. Тряся головой, он снова и снова жмет на спуск.
Предохранители с винтовок исчезли давно, потому что
новички про них забывали. Но у того новобранца, который забывает зарядить оружие,
просто нет будущего.
Паренек умер, так и не поняв, почему его винтовка не
стреляет – на лице гримаса досады. Я мог бы подсказать, если бы не кляп во рту.
– Отходим! – раздается голос.
Лейтенант. Полных семнадцати лет, но еще такой свежачок,
что большинство наших не успели даже узнать его имени. Теперь это и ни к чему. Только
что за его спиной с крыши соскользнул ферокс. Лейтенант оборачивается, и по его
горлу чиркает коготь, рисуя второй рот.
Лейтенант молча валится наземь.
– Риддл убит! – вопит кто-то.
Ага, имя его я все-таки узнал.
– Отходим! Отходим!
В ответ мне хочется закричать: «Не смейте! Умирать
надо достойно!».
К тем, кто бежит с поля боя, фероксы беспощадны. Неумолимы,
как и наш дорогой вождь. Солдаты гибнут десятками, отступая к внутренней стене
форта, которая служит лишь фоном этой кровавой бойне. Воздух насыщен смрадом выпущенных
кишок, на горячем песке плавятся ярость фероксов и человеческая кровь.
Растерзанные тела облепляют мухи.
Яйца уже отложены, скоро внутри закопошатся личинки, и
пустыня заберет себе то, чему здесь совсем не место: пятнадцатую бригаду
иностранного легиона.
До гибели последнего новобранца, кажется, проходит не
один час, а на деле, наверное, пролетели считанные минуты. Вопреки слухам об их
натуре, фероксы даже гуманны: они убивают быстро, без суеты. Сбивают на колени,
запрокидывают голову и вскрывают горло, затем переходят к следующему.
Те, кто считает их безмозглыми тварями, ничего не
смыслят.
Семь лет назад, когда мы основали форт Либидад,
фероксы не резали глотки. Брюхо и горло у них покрыты броней, и они считали,
что мы устроены так же.
Очевидно, с тех пор они поумнели, и доказательство
прямо передо мной: сотня мертвых юнцов со вскрытыми глотками и выпущенными
кишками.
Их вожак – настоящий великан: футов под девять ростом,
четыре фута в плечах. Пятнистая броня изъедена трещинами и сколами, глаза помутнели,
мех окрасила седина. Когда великан направляется ко мне, остальные отходят назад
и держатся на расстоянии.
Когтистая лапа подхватывает мой подбородок, и мы
оказываемся лицом к лицу.
Вот и все, мелькает мысль.
Но когти не смыкаются, только темные глаза буравят
меня свирепым взглядом. Великан поднимает мою голову выше, чтобы получше разглядеть,
потом отпускает. Задумчиво прислушиваясь, стучит по протезу. Изделие грубое:
поршни, сварные швы, шланги в стальной оплетке с истекшим сроком годности… Хотя
на вид лучше того обрубка, который оно скрывает.
– Ваша работа, – бормочу я.
Черные глаза смотрят на меня в упор.
– Ну, если точнее, его. – Я киваю наверх.
Глаза ферокса следуют за моим взглядом. Затем он
протягивает руку к моей рассеченной спине, обмакивает пальцы в кровь, пробует
на вкус.
Пара секунд, и великан начинает плеваться.
Надо было его предупредить.
Дурная кровь, говаривал мой отец.
Пока остальные ждут, старый вожак размышляет, что
делать дальше. Насчет своей участи иллюзий у меня нет: все до последнего в
форте мертвы, песок на плацу залит их кровью, вонь от вспоротых кишок
перебивает запах моего палача.
Я жду, не отводя глаз от пристального взгляда ферокса.
Такова моя единственная клятва.
Свой груз неисполненных обещаний найдется у каждого. Но
клятва – дело другое… по крайней мере там, откуда я родом. Местечко, к слову,
столь захолустное, что наш дорогой вождь вряд ли гордится этим завоеванием.
Клятва моя проста: откуда бы ни пришла за мной смерть,
я буду смотреть ей в глаза. Я могу простить себе все неисполненные обещания и
неоплаченные долги, но если нарушу клятву, то меня не простит Бог.
И вот мы стоим, скрестив взгляды: абориген-вожак
девяти футов ростом и экс-сержант Легиона, двадцати восьми лет от роду…
сломленный болью.
«Что?» – спрашивает великан, но не вслух, а ворвавшись
в мой мозг.
Не сдержавшись, я моргаю от удивления.
Мир вдруг исчезает; остаются только пара темных глаз и
голос в голове. Наверное, из-за боли, мысленно бормочу я.
Напомню: пятнадцать ударов кнутом могут убить. Если бы
не сверхъестественная способность к регенерации, фероксов сейчас встречал бы
только мой труп.
Боль нестерпимая, она не дает разобрать вопроса.
«Что?» – повторяет вожак, на этот раз громче.
Кляп для порки обычно весьма примитивен: рот жертве
туго затягивают собственным же ремнем, впрочем, не настолько, чтобы заглушить
стоны… в этом вся изюминка ритуала.
«Освободи меня», – мысленно прошу я.
Секунда раздумий, и ремень рассечен одним точным движением
когтя – наглядное подтверждение тому, почему за моей спиной в грязи валяется
сотня мертвых юнцов, которым вдали от родного дома и делать-то нечего.
– Солдат, – спешу представиться я, пока ферокс не
потерял интерес.
Зверюга смотрит на меня озадаченно.
– Человек.
Ферокс обдумывает мои слова, слегка склонив голову
набок. Когда он ухмыляется, я невольно вспоминаю трофей, пришпиленный к
верхушке столба, и зверюга тут же вскидывает взгляд.
Не знаю, сколько моих мыслей он способен прочесть;
кажется, вполне достаточно.
«Не человек», – говорит он.
Я пожимаю плечами и сразу раскаиваюсь.
Уловив мою боль, ферокс снова начинает скалиться.
– Урод поганый!
Когти берут мою челюсть в тиски и начинают сжиматься.
Еще немного, и что-нибудь захрустит… Будь на моем месте кто-нибудь с костями потоньше,
корчиться бы ему сейчас от дикой боли.
«Что?» – опять раздается вопрос.
Положение у меня незавидное: я в лапах монстра,
озадаченного вопросами бытия, привязан к столбу, повсюду – горы трупов. Тиски
сжимаются все сильнее, я чувствую, что челюсть вот-вот треснет, и думаю: «А чего
мне терять?..»
– Не понимаю, о
чем ты спрашиваешь.
Сомневаешься, – прикинься придурком, тактика
безотказная.
Хватка монстра ослабевает, взгляд успокаивается, и он
поворачивается к фероксу, размерами раза в два меньше. Если бы не гребень на
голове и не племенная раскраска на грудном панцире, я бы принял его за самку.
Некоторое время оба зверя пялятся друг на друга. Затем
вожак делает шаг назад и машет рукой, мол: «Делай, что хочешь».
Просто чудесно: теперь меня порвет какой-то сопливый
детеныш.
Однако удара не последовало. Юнец хватает меня за лицо
и начинает крутить мою голову во все стороны, как будто собирается отвернуть. В
конце концов очередной поворот едва не разрывает мне связки, и я вздрагиваю.
Зверь с удивлением отступает назад.
– Тупой ублюдок! – вырывается у меня. – Шея-то не
резиновая!
Звереныш скалится, обнажая клыки.
«Кто?» – спрашивает он.
– Человек.
У меня в голове возникает картинка: голое существо,
привязанное к столбу, на спине и ягодицах – корка подсыхающей крови. Сломанные
ребра уже начинают срастаться, а глубокие раны затягиваются в рубцы. Существо
выглядит гораздо меньше, чем соплеменники Звереныша, вряд ли оно хоть
сколько-нибудь значимо рядом с дюжиной фероксов…
Две мысли заставляют меня замереть: во-первых, каких-то
полдюжины этих зверюг достаточно, чтобы уничтожить целый форт, и, во-вторых, я начал
думать о них, как о людях.
Молодой ферокс смотрит на меня внимательно, это он
прокручивает у меня в голове картинку с привязанным к столбу солдатом.
– Я, – говорю я, затем вспоминаю, что фероксы не осознают
себя как личности. Они, вроде бы, думают о себе в третьем лице, хотя кто из
людей может похвастаться тем, что сумел это выяснить или успел записать, прежде
чем его разорвали на окровавленные тесемки, одному Богу известно.
– Свен. Я – Свен.
Молодой ферокс пробует слово на вкус, и, поразмыслив,
кивает. Остальные повторяют его кивок. Затем все, как один, поворачиваются и
бегом несутся к пролому в стене, которого я до сих пор не замечал.
– Стойте! Вернитесь!
Мои мольбы оставлены без ответа, и я начинаю сыпать
проклятиями, поношу зверюг на чем свет стоит: бараны, трусы позорные. Только они
продолжают бежать, оставляя меня посреди учиненной ими бойни; молчаливая цепь
косолапых фигур растворяется в сумерках, сливаясь с песчаными дюнами за стеной
форта.
– Убейте меня! – в отчаянии кричу я.
Молодой ферокс оборачивается, и на мгновение у меня
замирает сердце. Когда Звереныш бросается догонять остальных, я снова чувствую в
груди бешеный стук.
Фероксы возвращаются к полуночи.
Точнее, тот, самый молодой. Сутулая фигура пробирается
сквозь пролом в стене и тенью скользит по плацу, почти с изяществом выбирая
дорогу между разбросанными трупами. Не обращая на меня внимания, он тянется к
черепу над моей головой, пытается его снять.
– Могу помочь.
Звереныш вздрагивает. Ишь ты, оказывается, фероксы
слышат… Хотя, может, он попросту считал меня мертвым.
Ферокс поднимает мою голову к свету двойной луны, заглядывает
в глаза. Через секунду отпускает, явно разочарованный.
Мне был задан вопрос, и я не ответил. Что еще хуже,
даже не услышал его.
«Что такое? Почему ты слышал его в прошлый раз?» –
спрашиваю я себя.
Все дело в страхе? Возможно. Только страх контролирует
лимбическая система, а мое тело сейчас настолько сковано холодом, что я не
чувствую ничего, кроме апатии.
Я сверлю ферокса взглядом, но он снова перестал
обращать на меня внимание. Один, без сородичей, он кажется огромным: зубы острее
бритвы только сформировались, панцирь играет всеми красками молодости. Лапы
выглядят устрашающе, однако владеет он ими плохо, неуклюже возясь с
приколоченным к верхушке столба трофеем.
«Он может тебя убить, – напоминаю я себе. – Вспорет брюхо
и кишки по плацу размотает». Только одних слов маловато, чтобы пробудить заключенный
в них страх.
– Освободи меня, – прошу я.
Снова искорка интереса… На этот раз она исчезает, едва
успев появиться. Мне срочно нужен какой-то способ, чтобы восстановить связь.
Если дело не в страхе, тогда, может быть, в боли?..
Пока он лезет за черепом, я вытягиваю руки вверх, но
не для того, чтобы ему помочь. Прикладываю основание большого пальца к когтю
ферокса и, прежде чем зверюга успевает сообразить, рву руку вниз, открывая
свежую рану. В голове мелькает единственное слово: «Зачем?»
– Надо поговорить, – отвечаю я. – По-другому никак.
Звереныш смотрит на меня с интересом.
«Кто?» – спрашивает он.
Я стараюсь сдержать вздох.
– Свен, – говорю я.
Зверюга дергает головой, указывая на разбросанные кругом
трупы. В свете луны это отвратительное зрелище; тела уже начинают замерзать,
быстро теряя последние крохи тепла на ночном холоде.
«Свен?»
Я мотаю головой, тут же понимаю, как глупо это
выглядит, и громко проговариваю в голове: «Нет!»
«Не Свен?»
– Нет, не Свен, – соглашаюсь я.
Он с минуту размышляет, и когда я снова протягиваю
руку к его когтю и еще сильнее рву себе кожу, он спокойно смотрит на меня. Сама
мысль, что наш разговор окончится, еще не начавшись, кажется невыносимой.
«Пленник», – говорит ферокс.
Что-что? Значит ли это, что он берет меня в плен?
«Свена пленяют враги». Категоричное утверждение, не
допускающее возражений. Когда до меня доходит смысл, я смеюсь.
– Точно, – киваю я. – Свена пленяют враги.
Видит Бог, за все двадцать восемь лет моей недолгой и
неизменно жестокой жизни я не встречал врагов хуже сержанта Фитца, который сейчас
с торчащим из груди копьем слепо любуется звездами.
– Давай помогу, – говорю я.
Взгляд ферокса скользит с черепа на столбе к моим
рукам…
Веревки лопаются, как соломинка в кулачке у ребенка.
Без особых опасений я протягиваю фероксу скованные запястья, которые он цепляет
когтями и тянет, пока из браслетов не вылетают шарниры.
«Помогай», – требует он, увидев, что я плетусь прочь.
– Сначала надо кое-что взять.
Он провожает меня до самых дверей арсенала, что,
впрочем, кстати. Дверь сделана из какой-то вакуумированной керамики, весом не
тяжелее пены, но она гораздо прочнее, чем кажется.
– Можешь сломать?
Его темные глаза ловят мой взгляд, гнев сменяется
удивлением. «Конечно, могу», – звучит голос у меня в голове. Только это не
совсем голос… скорее, умолкающая ниточка мыслей, да и удивление читается не во
взгляде, а…
«О черт, когда это я начал увязывать ощущения с
запахами этого чудовища?»
Звереныш недоуменно оборачивается ко мне, и я решаю
впредь не распускать мысли.
– Дверь, – напоминаю я.
Ферокс упирается в нее руками. Дверь не двигается, он
толкает сильнее. Затем, скривив губы в оскале, бросается на нее плечом. Громкий
скрип, и у меня вдруг возникает нехорошее чувство, что звук издала не дверь.
Наконец ферокс вгоняет когти в дверь, около петлей. Хороший
ход. Все равно замок с элементами интеллекта слишком умен, чтобы поддаться на
уговоры про чрезвычайную ситуацию, а вот петли дотягивают до стандарта ровно
настолько, чтобы подрядчику вышку не схлопотать.
Работа труднее, чем ожидал ферокс. Проходят добрые
пять минут. Я, едва держась на ногах, трясусь от холода, а Звереныш медленно
ковыряет когтями гладкую поверхность двери, подбираясь к более мягкой сердцевине.
«Помогай».
Я хочу возразить, мол, помощник из меня никакой, но
вижу, что он сумел подцепить когтем петлю и пытается ее выдрать. Из глотки
несутся надсадные хрипы, и я понимаю, что наша цель должна оправдать эти
усилия.
Клинков внутри сотни.
Откуда у всех диктаторов этот пунктик на кавалерии?
Верховых у нас нет. Да и здешние дюны не для тяжелой конницы. Тем не менее, сабель
здесь тысячи. А импульсных ружей хватит, чтобы превратить всю пустыню в
стеклянную корку. Винтовки разобраны: ни стволов, ни боекомплектов; сквозь
спусковые скобы пропущена цепь. Судя по тому, что взгляд Звереныша на них не
задерживается, оружия он в них не узнал.
Тем лучше.
Даже будь стволы на своих местах, сначала пришлось бы
их отстегнуть и зарядить катушки. Чем больше я об этом думаю, тем яснее осознаю,
что наш новенький лейтенант был обречен – он даже заслуживал смерти. Вот только
зачем было тащить с собой прорву необстрелянной ребятни? Впрочем, он сам был
одним из них…
В углу пылится старенький ящик, приросший к стене
сетями из паутины, в нем полный набор сушеных насекомых – от мух до самого
паука. На боку красуется надпись: «МЕДИКАМЕНТЫ», а на красной наклейке сверху –
слово «ПУСТО».
Кинжал по-прежнему там, где я оставил его пять лет
назад.
«Нельзя допустить, чтобы он попал в чужие руки».
Старый лейтенант произнес эти слова тем особенным тоном, который неизменно
ставил меня в тупик: то ли понимать буквально, то ли с точностью до наоборот. Он
вполне мог иметь в виду: «Позаботься, чтобы клинок попал не в те руки».
Как правило, офицеры гибнут от ран, нанесенных врагом,
или от собственных рук. Лейтенант Бонафон страдал от смертельной скуки,
настолько смертельной, что однажды у него просто остановилось сердце.
Окажись эта лазерная игрушка у какого-нибудь
затосковавшего по дому призывника, может, он сумел бы отвлечься и пережить
хандру. Значит, я все же подвел лейтенанта… С другой стороны, старый хрен сам подвел
всех нас, когда, покинув бренную землю, оставил форт на попечении сопляка из
учебки.
– Можно идти, – говорю я.
Столб тает на глазах, словно кусок масла на солнце. Я
начинаю снизу, обстругивая слой за слоем, пока не показывается стальной штырь.
Дальше все просто: отсекаю еще пару кусков, рывок, и трофей у меня в руках. Я
снова вооружен. Интересно, догадывается ли об этом ферокс?
– Ну вот, держи.
Сверху в черепе осталась дыра от гвоздя, но в целом он
сохранился неплохо, даже проторчав пять лет на пустынном ветру. Я стараюсь
обращаться с ним попочтительней, а то мало ли, вдруг Звереныш исповедует
какой-нибудь культ предков. Сейчас мне только фатальной ошибки не доставало.
«Нет», – приходит едва слышная мысль.
Я активирую свой клинок, касаюсь им тыльной стороны
ладони. Голос сразу становится громче.
«Понесешь сам», – говорит он.
Тремя днями и сотней миль позже я впервые за последние
пять лет встречаю женщину. Хочется верить, меня впечатлила не только ее нагота,
хотя определить, сколько ей лет, почти невозможно: она перепачкана грязью, верхнюю
часть тела скрывают длинные волосы.
Я ужасно устал, темно, да к тому же она носится на
четвереньках по всей пещере, а грудь болтается до самого пола, как вымя у песчаной
гиены.
«Человек?» – Мой интерес явно заинтриговал молодого
ферокса.
Я киваю.
Во время похода через пустыню мы немного сближаемся: я
теперь понимаю значения пяти разных запахов, а Звереныш – то, что я соглашаюсь
или отказываюсь, когда киваю и качаю головой.
Показывая на меня, он говорит: «Не человек».
Спорить не хочется, тем более его уверенность, что мы
с ней разные, явно одна из немногих причин, по которой я еще жив.
«Свен», – подтверждаю я.
Звереныш показывает на девушку, которая замерла под
его взглядом, и говорит, что она моя, только сначала мне надо встретиться со
старейшинами. Это, видимо, неизбежно – у фероксов племенной уклад жизни,
традиции заменяют закон. Собственно, в пришедшей от Звереныша мысли оба понятия
неразделимы.
Слово «старейшины» предполагает торжественное собрание
у костра, но все оказывается гораздо проще и примитивнее. Звереныш тащит меня
по внушительному лабиринту из пещер и туннелей, задерживаясь только, чтобы
сказать каждому встречному самцу – «не человек».
«Не человек», – вторят те.
А потом какой-то молокосос, у которого еще и
панцирь-то не отвердел, приводит ко мне девушку.
«Человек», – говорит он, и я начинаю понимать
затруднительность ситуации.
Девчушке лет пятнадцать или немногим больше. Судя по
тому, как исполосованы плетью ее бока, на четвереньках она передвигается всю
свою жизнь. Она умеет стоять, а еще – карабкаться по стене и протискиваться в
расщелины, в которые пролезет только моя голова, но говорить девчонка не умеет.
А когда я откидываю волосы с ее лица, то встречаю затравленный звериный взгляд.
Я спрашиваю, как ее зовут.
Спрашиваю, сколько ей лет.
Как ее занесло к фероксам, в самое сердце пустыни?
Потом, устав и отчаявшись, я начинаю требовать
невозможного: «Почему наш обожаемый вождь такая сволочь? Что держит звезды на
расстоянии? Правда ли, что Бог накрепко вшит в наш разум? Если да, тогда кто
его туда вшил?». Ахинея, о которой всерьез размышляют легионеры в барах по всей
империи.
В затхлом тоннеле, когда-то пробитом в скале рекой, за
сотню миль от освоенного края пустыни, я неделю барахтаюсь в лихорадке вопросов
и мыслей о смерти.
Девчушка сидит, наблюдает, иногда приносит мне воду.
– Спасибо, – говорю я.
Судя по выражению лица, эти слова значат для нее столько
же, сколько звуки, которые я издаю, когда плачу, сокрушаюсь, скорблю по убитым
юнцам, чьих имен мне даже не довелось узнать.
Я оправдываюсь перед собой тем, что стал свидетелем их
убийства и пересек пустыню, сбив ноги в кровь, тем, что первая женщина, которую
встретил за пять лет, скорее всего, последний человек, которого мне суждено
встретить, и что она очень слабо соответствует моим представлениям о человеке.
Вопросы – откуда она родом, кто ее мать и братья – остаются
без ответа. Чужеземные языки для легионера дело привычное. Да и как иначе? Мы
вбираем человеческие отбросы с пятой части спирального рукава, гарантируя
неприкосновенность за любые прошлые преступления, кроме измены, и обещая почти
верную смерть, а право выбрать место и время гибели принадлежат Легиону.
Лингва-франка, столичный говор, диалекты крайних планет…
Я даже подкидываю ей фразы из жаргона бродяг и культа
машины, но все тщетно. И это при том, что я могу на пятнадцати языках заказать
себе выпивку или купить шлюху.
Вскоре я начинаю разделять убежденность фероксов: если
она человек, то я – нет.
Как не были людьми те убитые пареньки из форта, хотя
фероксам этого не понять; как не были людьми женщины, которых я знал в Карбонне;
как не была человеком моя сестра, которая содержала семью, полагаясь лишь на
собственную самоотверженность, а вся планета тем временем скатывалась в хаос и
нищету.
Девушка симпатичная, и я называю ее Анной, хотя не
уверен, что она это понимает. Но тон она уже начинает улавливать.
Анна кормит меня, ходит за мной по пятам, перестает
шарахаться, когда я приближаюсь на расстояние удара.
«Все наладится, – уговариваю я себя. – Она со временем
заговорит».
Когда же мне хочется поболтать, я нахожу Звереныша и
расспрашиваю его о племени, о пустыне, о былом. Если верить ему, община их
древняя, насчитывает тысячу вождей. Фероксы освящены стариной и убеждены в
своем праве на эту землю. Племя всегда обитало в пещерах, и закон четко гласит:
никаких перемен.
Но Свен – это перемена.
Звереныш спрашивает меня о моем племени, потом уходит
и несколько дней угрюмо переваривает мои ответы. Мы путешествуем среди звезд и
лун, рассказываю я. Весь мой народ живет на другой планете – его история
очерчена мерцающими огнями в ночном небе.
«Много Свенов», – говорит он.
Я вздыхаю.
Он теперь понимает значение вздохов и слез. Я, в свою
очередь, способен прочесть не менее семи разных запахов и некоторые из его
жестов. Мой лазерный кинжал превратился из оружия в средство общения: чудной
ритуал Свена – прикладывать свет к руке, пока мои слова не становятся настолько
отчетливы, чтобы их мог слышать ферокс.
В форт Либидад мы возвращается перед самым разгаром
лета. Звереныш ничего не объясняет, но я знаю, что зачем-то нужен им.
Приближается дикая жара, задули горячие ветры, доставать еду становится все
труднее. С приходом жары животные вымирают, а фероксы отказываются поедать
падаль.
«На рассвете», – только и сообщает мне Звереныш.
И вот на рассвете мы выступаем в путь.
Отвернув морду от ветра, сеющего мелким песком, с нами
идет сам вожак. Мы двигаемся шеренгой, ступая след в след. Отпечатки наших ног
быстро задувает, но однажды, когда мы выходим на затвердевший грунт сухого
оазиса, я оборачиваюсь и вижу, что позади тянется единая цепочка следов,
местами глубоких, что очень странно, так как я не всегда попадаю в шаг.
Форт по-прежнему заброшен.
Вонь от трупов выбивает слезу. Мягкие ткани обсели
вокруг костей в дряблый студень, очертив форму скелетов. Скоро жара съест и эти
останки… или превратит их в мумии.
«Дверь», – говорит Звереныш.
Я киваю.
«Стены», – добавляет он. Мы говорим почти без усилий.
– А что с ними такое?
«Как двери?» – уточняет он.
– Стены то же, что двери? – Ветер, жара… странное
соседство с единственным близким мне существом – все это начинает сказываться.
«Дверь», – подчеркивает Звереныш. Кругом, внимательно
наблюдая за разговором, стоит дюжина фероксов – вдвое больше того, что им
понадобилось для нападения, а значит, дело серьезное. К тому же вожак явно
теряет терпение и раскачивает из стороны в сторону головой.
– Какая дверь? – спрашиваю я.
И попадаю в точку.
Зверенышу запомнилась только одна дверь –
единственное, что не поддавалось его напору, все прочее не имеет значения.
Поэтому мы идем к арсеналу, а следом вереницей тянутся остальные.
Импульсные ружья лежат на местах, разобранные и
замкнутые на цепь. Хватит на целую революцию. Стена кавалерийских шашек, как
прежде, вызывает недоумение.
«Берем», – говорит Звереныш.
– Что?
«Все».
На мгновение меня охватывает паника. Эти зверюги
смертельны и без оружия – мысль о целом племени фероксов, вооруженных
импульсными ружьями, кажется просто чудовищной. Я едва не совершаю глупость,
но, слава богу, быстро осознаю ошибку: для Звереныша разобранные ружья – хлам.
Он говорит о самом арсенале. Вернее, о стенах с
дверьми.
Чтобы разобрать здание на транспортабельные части, у
нас уходит три дня. Мой намек, что куски помельче нести будет легче, вызывает у
Звереныша лишь улыбку – быстрая ощерь зубов, и непонятно, то ли он вот-вот
рассмеется, то ли впадет в приступ ярости. На первое фероксы не способны, второе
– их обычная реакция на все события.
«Работай», – говорит он.
И я возвращаюсь к делу.
Потом мы взваливаем куски на себя и уносим в пещеры. Точнее,
я несу дверь – самую легкую часть, которая получилась. Семь дней мы тащим добычу
через сто миль пустыни, расходуя запасы сил, которых и так почти нет.
Я обливаюсь потом, еле волочу ноги, не попадаю след в
след. Я задыхаюсь, хватаю ртом горячий воздух, и фероксы замедляют шаг. Когда
мой пустой желудок заканчивает извергать тонкую кислую струйку блевотины, Звереныш
вздергивает меня на ноги, и процессия продолжает движение.
– Для чего? – спрашиваю я то у одного, то у другого.
Они отвечают туманно, как-то уклончиво.
Я все чаще прижигаю кинжалом руку, но смысл того, что
они говорят, все равно ускользает.
«Огнепламя», – поясняет Звереныш. Для меня это –
пустые слова.
Куски, которые казались мне зазубренными обломками,
когда их выламывали из стен арсенала, плотно перекрыли вход в главный туннель,
место изгиба у первого поворота и узкую часть сотней шагами дальше.
Не просто удачно подошли друг к другу – встали
идеально: каждый изгиб в контуре керамического листа в точности соответствует
выступу на стене туннеля. Никакого строительного раствора не требуется: коридор
сужается в заранее выбранном месте. Фероксам остается только поставить лист
вертикально и с помощью грубой силы втолкнуть панели в проем.
Я не поверил бы, что такое возможно, если бы не видел
собственными глазами. Даже когда я позже рассказывал об этом Анне, то не
переставал сомневаться в своих же словах.
«Готово», – подвел итог Звереныш.
Таким довольным я его никогда не видел.
«Ешь, спи, набирайся сил. Теперь будем ждать».
Звереныш косолапит прочь, а чуть позже уже лежит,
свернувшись у кромки подземного озерца.
С приходом сумерек в пещеры сквозь разломы сочится
горячий воздух и по косым расщелинам поднимается к верхушкам скал. Несмотря на жару,
это просто блаженство. От скопления зверюг, запертых на ограниченной
территории, в пещерах начинает вонять.
Когда становится жарче, самцы ищут уединения и
возвращаются к самкам только для секса.
Я тоже подбираю себе небольшую пещерку. Самозахват,
очевидно, приемлем, потому что никто из фероксов его не оспаривает; теперь они стали
дружелюбнее. В конце концов, я живу с ними, ем ту же пищу, что и они, а пищи
этой иногда не бывает неделями…
По их рассказам, у них одно время жили еще парень, мужчина
и женщина постарше. Всех их нашли в пустыне. Свирепые были, почти как фероксы.
Анна – единственная, кто остался. Других нет, но никто не желает мне объяснить,
куда они подевались.
«Анна = человек», – так говорят фероксы. – «Человек =
Анна».
Сначала я думаю, что это утверждение, но потом понимаю
– вопрос.
В глазах девушки ничего нельзя прочесть. Наверное, она
просто дикарка, такой же человек, как я, но шальная. Вот только меня начинают
терзать сомнения, одного ли мы с ней вида. В эпоху ранней колонизации, когда людей
приспосабливали для жизни на дальних планетах, а не наоборот, странностей
случалось немало.
Тем не менее, я делюсь с ней остатками пищи, и дикарка
становится приветливее, жмется ко мне, когда я рядом.
Вскоре случается неизбежное.
Как-то утром Анна является с мертвой ящерицей в руке. Девчушка
явно довольна собой, что, в общем-то, понятно. Я называю ее по имени – она
улыбается. Может, все дело в тоне моего голоса, хоть мне и хочется думать иначе,
только она поднимает на меня взгляд и сияет.
А от моей ответной улыбки ее губы растягиваются еще
шире.
Мы вместе поглощаем ящерицу, высосав все до костей и
ошметков серебристой кожи, и я говорю:
– Давай-ка тебя
помоем.
Она улыбается, пока я, негромко приговаривая, лазерным
кинжалом срезаю ей космы, у ее ног растет гора грязных мохнушек. Туда же
отправляются заросли из ее подмышек. Плавный взмах клинка, едкий запах паленых
волос – готово.
«Мы не фероксы…»
Хотя иной раз я в этом совсем не уверен.
Я веду Анну в самую глубокую из расщелин, где по серой
стене струится ручей, стекающий в маленькое озерцо, такое же древнее, как и
сама планета. Последние несколько недель я хожу сюда, чтобы смыть с себя
липнущий смрад пещер и освежиться на сквозняке.
– Идем!
Оказавшись в воде, Анна визжит, хотя, скорее,
притворно. Во всяком случае, я вхожу в воду первым, не такая она и холодная. Сначала
смыв грязь с себя, я принимаюсь за девушку, которая, похоже, не мылась с
рождения. Кожа у нее розовая – уж точно светлее моей.
Когда я плещу на нее водой, Анна плещет в ответ. Мы
смеемся, боремся ради забавы, затем я выцарапываю грязь из ее волос, причем грязь
почти не поддается, настолько она въелась. Анна выглядит чище, чем когда-либо
прежде, и завершать начатое становиться вдруг не к спеху.
Быстрота, с которой она на меня набрасывается, выдает
безмолвный вопрос: чего я вообще столько тянул.
Большинство из тех, кто болтает о животном сексе, ничего
подобного и не пробовали. У нас все иначе. Анна выглядит как человек, но ведет
себя как животное, она даже впивается зубами мне в шею и дико кричит от
возбуждения. Я и сам уже сомневаюсь, человек она или нет.
Ее вопли, эхом отдающиеся от стен пещеры, такие
громкие, что я боюсь увидеть Звереныша, явившегося узнать, в чем причина гама.
Только он, скорее всего, уже знает, потому что секс для фероксов не табу, а изначально
иерархичен и связан, в основном, с понятиями престижа и власти.
Я, разумеется, имею в виду самцов – самок вряд ли
спрашивают об их предпочтениях.
Следующие несколько недель мы с Анной сношаемся
беспрестанно. В пещерах становится жарче, а пищи – все меньше.
Фероксами овладевает раздражительность и апатия. В
драке гибнет молодой самец, который, если верить Зверенышу, бросил вызов
старейшине… Все знают, что они просто не поделили еду. Свежую добычу, которую
приносит охота, я разделываю своим кинжалом на грубые отруба. На качество
работы никто не жалуется, всем только хочется поскорее отхватить кусок.
Чем сильнее крепчает жара, тем хуже дело с едой. Почти
всю забирает себе вожак, самкам перепадают сущие крохи, а мелюзга роет землю в
поисках насекомых. Я мог бы и догадаться, к чему все идет, мы могли бы …
«Идем».
– Ты мне? – удивленно таращусь я.
Звереныш кивает.
Я почти ошарашен, когда он заявляет, что я должен идти
на охоту. По сравнению с ним, я медлителен и шумно передвигаюсь, к тому же
ослаб из-за начавшегося поноса. Но в тот день на охоту выходит пять групп, и
если Звереныш хочет, чтобы я пошел с ним, значит, так тому и быть.
Ужинаем мы изобильно. И только потом, неся Анне полные
руки остатков, я понимаю, что ее нигде нет. Все вокруг какие-то беспокойные,
никто не хочет помочь мне ее отыскать, и тогда я выслеживаю Звереныша.
– Где Анна? – заранее страшась услышать ответ, требую
я.
«Ушла», – отвечает тот.
– Куда?
Наш разговор звучит по-идиотски.
«Мы ели, – говорит Звереныш. – Ты ел. Теперь ее нет.
Если добычи станет меньше, мы начнем есть щенят».
Я успеваю ударить только раз, и он наотмашь
распластывает меня по стене пещеры. Когда я с кинжалом в руке перекатываюсь на
ноги, рядом со Зверенышем стоят еще двое.
«Вызов?» – спрашивает один.
– Нет, – отвечаю я.
Фероксы начинают меня избегать, смотрят искоса,
заметно напрягаются, когда я сталкиваюсь с кем-то за поворотом. Из члена
племени я превратился в обузу. К запаху шерсти примешивается сомнение,
сдержанная злоба, которая заставляет их отворачиваться при виде меня.
Моя злость не столь прикрыта и менее благоразумна.
Озерцо, в котором мы вместе с Анной купались, почти высохло,
но тем, что осталось, я полощу рот, а затем песком оттираю пальцы, которыми в
тот вечер снимал с костра куски грубо пропеченного мяса. Я сплю, свернувшись
вокруг черной ямы собственной ярости, пока кто-то не расталкивает меня.
Звереныш. Он него исходит сложная гамма запахов – слишком сложная для
понимания.
Он поднимает меня на ноги и спрашивает: «Человек?»
За его спиной, у входа в пещеру, слышится шарканье
лап.
– Не человек, – отвечаю я.
На этот раз Звереныш смотрит с сомнением, и у меня
переворачивается желудок… не от того, что я съел, а от того, что может
произойти. Лапой он держит меня за лицо, и краем глаза я вижу желтый серп зазубренного
когтя.
«Поговорим позже», – звучат в голове слова.
Я киваю.
В сотне миль, за краем цивилизации, в плену каменного подземелья
фероксов, на пике летней жары, в самой глубокой пещере, где скоро пересохнет
последняя лужа, я лишний. Вот итог моей двадцативосьмилетней истории.
Я сплю один, ем один…
Держу себя на диете из мелких объедков, жертвую
общением с остальными. Только так можно сдерживать гнев.
Лазерный кинжал пылится без дела.
Малышня, для которой я некогда представлял интерес,
ощетинивается, когда я прохожу мимо, как будто они уловили мысли старейшин. Щенята
задирают головы, скалят недоразвитые клыки, неокрепшая броня судорожно
сокращается. Я киваю, улыбаюсь в ответ и веду счет дням до исхода лета, потому
что жара должна когда-то закончиться.
В конце концов, сколько еще нужно времени этой сраной
планетке, чтобы выкарабкаться из собственного перигелия?
«Огнепламя» – не стоило сомневаться…
Нападение направлено не на меня и не со стороны
племени, а извне. Интересно, как Звереныш узнал об этом заранее. Неужели фероксы
способны предвидеть? Или ответ куда проще, и на этой планетке слухи разносятся
так же быстро, как и у нас?
– «Мертвая голова»! – гремит голос из усилителя.
Человеческий голос, электроникой превращенный в оружие.
До источника не меньше сотни шагов, но голова не сразу проходит после
оглушительного звукового удара.
– Сдавайтесь немедленно!
Это, конечно, простая формальность; пощады никто не
ждет и давать не собирается.
Сверху и снизу, слева и справа: кажется, нас атакуют
сразу со всех сторон – сквозь щели в скалах, через туннели и естественные вытяжные
колодцы.
Нападающие зачищают пещеры огнем, используя отдушины у
основания; они наполняют стойбище газом, который затем поджигают. Сверху из
огнеметов льет липкое вонючее пламя, огненной рекой течет вниз, где укрылись
самки с детенышами.
То, что раньше было духовкой, превращается в сущий ад.
Пламя вихрится вокруг камней, тьма становится
дьявольским полусветом, в которой, будто ожившие свечки, мечутся фероксы. Они
гибнут, сражаясь, потому что иначе не могут.
Инстинкт толкает меня в то, что осталось от озерца, а
здравый смысл заставляет сидеть в воде, держа лицо над самой поверхностью. Скоро
в воздухе выгорает весь кислород, и легкие начинают протестовать. Тот, кто говорит,
что в бою не чувствуешь страха, лжет. Спасает жизнь именно страх, заставляя
давать отчет: то, что ты делаешь, отнюдь не игра.
Я на их стороне, они – мое племя. Может, поэтому я в
таком ужасе.
Звереныш умирает, как жил, – молча. Однако его
предсмертные крики слышны в голове и без кинжала, они безмолвны, но от этого не
менее жутки.
Я замираю на четвереньках в луже воды, в конце
глубокого коридора, когда появляется солдат «Мертвой головы». Вскинув
импульсное ружье, он прицеливается и жмет на спусковой крючок.
Меня спасает инстинкт.
Я бросаюсь в сторону и, опережая его второй выстрел, воплю
во весь дух:
– Человек!
Парень мешкает, и это спасает мне жизнь. Забрало шлема
откидывается, губы шевелятся: он докладывает на поверхность.
– Человек, – доносится до меня его голос.
Треск помех…
– Имя? – кричит он.
Проходят секунды, прежде чем мне удается вспомнить.
Командир на другом конце, видимо, теряет терпение,
потому что парень уже открывает рот, когда я наконец вспоминаю.
– Свен, – отвечаю я. – Экс-сержант Легиона.
– Где служил?
С моего языка срывается рычащее «форт Либидад», о чем
я сразу жалею, потому что ружье поднимается снова. Только движение это непроизвольное,
солдатик просто потрясен.
Мои ответы передаются невидимому командиру, от
которого немедленно приходит новый вопрос:
– Как ты попал сюда?
В самом деле, как?
«Несколько дней шел в компании ферокса, принявшего
меня за… Не знаю, за кого». Подходящим такой ответ мне как-то не кажется,
поэтому я выбираю другой:
– Взяли в плен.
– И что, не тронули? – Вопрос, очевидно, исходит от
самого солдата, так как с поверхности задать его не успели бы.
Я киваю.
– Одного? Ты единственный, кого они взяли в плен?
– Единственный из форта. Но здесь была еще девушка.
– Она что, умерла?
– Фероксы ее съели, – говорю я.
«Я съел…»
Я падаю на колени, и меня снова выворачивает наизнанку.
– Идти можешь? – звучит вопрос.
Я поднимаю глаза, но что-то удерживает меня от слов: «Конечно,
могу».
И я ограничиваюсь кивком. А когда солдат
отворачивается, я выползаю из лужи и нагишом тащусь за ним к проволочной
лестнице, которая будто висит в пространстве, исчезая в пятнистой черноте
наверху. Я вдруг понимаю, что там еще ночь, а в узеньком жерле далекого тоннеля
видны звезды.
Сбоку, на лестнице установлен миниатюрный мотор. Солдат
сооружает петлю из своего ремня, затягивает ее мне под руки, цепляет пряжку за
крюк. Нас тянет наверх, когда я понимаю, что парень включил двигатель.
– Это еще что за хрень? – удивляется солдат, когда,
примерно на полпути вверх, мимо нас проплывают задраенные щитами из
бронекерамики входы в тоннель. Луч нашлемного фонаря мечется по стенкам
колодца; спускаясь, солдат не заметил импровизированные баррикады.
– Бронированная керамика, – говорю я.
Луч фонаря ослепляет глаза, когда солдат
поворачивается ко мне.
Он что-то бормочет, наклонив голову, затем проговаривает
отчетливей:
– Керамика? – переспрашивает он.
– Она самая. Украдена в форте.
Парень бормочет в свой интерком.
– Пока хватит, – наконец говорит он. – Скоро будем на
месте.
Наверху несколько рук подтягивают меня через край, и я
лежу, глядя в звездное небо – зрелище, которого я не видел с того самого дня,
когда Звереныш выманил меня из пещер, чтобы остальные убили Анну. Почти
сочувствие со стороны ферокса.
– Стоять можешь?
Отчего военные так склонны к идиотским вопросам?
– Конечно, могу… – Впрочем, похоже, я ошибаюсь, да и
ответ захлебывается сам собой.
Ботинки перед моим носом принадлежат полковнику
«Мертвой головы». Он невысокий, держится напряженно. На глазах – очки в тонкой
оправой, форму легко узнают в любом уголке империи.
Ну, вы знаете: черная с серебряным кантом на плечах, с
узкими серебряными эполетами и полосками на вороте. С каждой пуговицы скалится череп.
У бедра, на цепочке из серебра висит миниатюрный кинжал – чистая декорация, как
и очки с зеркальными стеклами.
У каждой дивизии своя мода: золоченые галуны,
пурпурные плащ-накидки, малиновые подклады. Встречаются даже подвязки
тошнотворно-зеленых оттенков… Точь-в-точь швейцары из помпезных борделей.
С «Мертвой головой» все иначе. Раз увидев такую форму,
вряд ли с чем спутаешь. А если по чистому недоразумению недооценишь облаченную
в нее спесь, то ее обладатели с удовольствием исправят твою ошибку.
Какой-то сержант рывком поднимает меня на ноги и поддерживает
перед полковником. Тот кивает, и я снова валюсь на землю.
– Значит, керамика? – говорит полковник. – Уверен?
– Так точно, сэр.
– Военная армированная керамика?..
Я снова киваю и, как и в первый раз, рявкаю в ответ:
«Так точно, сэр».
Взгляд полковника говорит: «Он что, идиот? Если нет,
то с кем я тут вожусь?». Он явно не из тех, кто готов сочувственно относиться к
жертвам военного невроза.
– И откуда у фероксов пенокерамика? – тихим голосом
продолжает он.
– Из форта Либидад, – отвечаю я.
– Ясно. Они ее что, принесли сюда? Тащили через
пустыню?
Кивать мне уже надоело.
– Вы видели форт? – спрашиваю я. Несколько офицеров
напряженно замирают.
– Допустим. И?..
– Тогда, наверное, – тяну я, раздумывая, как завершить
вопрос, которого лучше было не начинать, – обратили внимание на арсенал?
– Что? – переспрашивает полковник, поворачиваясь к
майору. Майор заметно нервничает и, наверное, не зря. Остальные офицеры
незаметно отодвигаются, видимо, чтобы не пришлось отвечать.
– Вы обратили внимание на трупы, сэр.
– А кто бы не обратил? – говорит полковник. – Их там
столько, что трудно было не заметить. Скажи-ка, а что я должен был заметить про
арсенал?
– Простите, сэр, – помолчав, говорит майор. – Я не
уверен, что…
– А то, что его там нет, – поясняю я.
Оба поворачиваются ко мне, но улыбается только
полковник, и это улыбка кошки, которая заметила прелюбопытнейшую добычу.
– Его нет? – Голос полковника предельно рассудителен и
спокоен – из уст старшего офицера это всегда не к добру.
– Они разорвали здание на части, – говорю я, уже
порядком устав от разговора. В глубине души я понимаю, что сильно рискую, но я
оглушен своим избавлением от фероксов, и облегчение вселяет радужные надежды и
представления о том, как к тебе должны отнестись «свои».
– А потом, – продолжаю я, – они принесли стены сюда.
Не по частям, а весь хренов арсенал целиком. Вы его не увидели, потому что от
него ничего не осталось. Фероксы заткнули им свои туннели, замазали грязью,
завалили камнями и всякой херней…
Меня заносит, но никому, кажется, нет дела.
– Откуда ты знаешь? – спрашивает полковник.
– Я там был.
Офицеры переглядываются.
– Ты возвращался с ними в форт?
Хороший вопрос. Скажу «да» – я предатель, «нет» – лжец…
– Они забрали меня с собой. Никто не стал объяснять,
зачем.
Офицеры снова переглядываются между собой: лжец,
предатель, и вот теперь – сумасшедший. Из трех возможностей, эта, пожалуй, для
меня самая безопасная. Так почему бы ее не использовать?
Некоторые привычки, очевидно, неискоренимы.
– Я научился с ними общаться.
Внимание снова переключается на меня.
– Это правда…
В своем порыве подняться, чтобы придать словам убедительности,
я отталкиваю от себя санитара и умудряюсь встать на колени. Из запястья у меня
торчит какая-то трубка, а санитар из каких-то туманных соображений пытается
засунуть еще одну мне в нос.
– Оставь нас, – приказывает полковник, взмахом руки
отгоняя санитара.
Судя по устремленному на майора взгляду, полковник
раздумывает, не отослать ли и этого, но в итоге только пожимает плечами и
позволяет ему остаться.
– Ты не хуже меня знаешь, что фероксы не
разговаривают.
Майору явно пришло в голову что-то умное, он едва не
пляшет от нетерпения.
– Этот человек построил им баррикады, – говорит он
полковнику. – У фероксов на такое просто умения не хватит.
За помощь врагу грозит высшая мера. Хотя в этой дыре
ее можно схлопотать вообще ни за что.
– Они рассекли стены когтями, – продолжаю я. – В сотне
милях от своего лагеря они по памяти нарезали плиты бронекерамики так, что
каждый лист идеально встал на свое место.
Один взгляд полковника на корню пресекается очередную
догадку майора.
– Хочешь сказать, что они разумны?
Подумав немного, я говорю:
– Может, не в нашем понимании этого слова, но они организованы
и способны планировать наперед.
– И ты с ними разговаривал?
– Да, часто.
Полковник пожимает мне руку. Это настолько нехарактерно
для офицера его ранга, что в голову тут же закрадываются подозрения. Пожелав
мне всего хорошего, он говорит, что мы, возможно, еще увидимся. Пару часов
спустя приходит майор и сообщает, что меня заочно осудили, признали виновным в
дезертирстве и приговорили к смерти. Поскольку казнь на рассвете, мне лучше
потратить остаток ночи на то, чтобы примириться с Богом, которого почитает
отребье на моей планете.