Перевод Аллы Ахмеровой

Диана Абу-Джабер

Происхождение

Посвящается Скотти

Глава 1

На четвертом этаже я выхожу из лифта и сразу замечаю посетительницу: она сидит напротив кабинета на складном металлическом стуле. Блестящие каштановые волосы выбиваются из пучка, кожа испещрена веснушками, лицо сосредоточенно-серьезное.

За моей спиной дверцы лифта закрываются.

Потерпевшие для меня существуют в другом измерении – в области теории. Потерпевшими занимается полиция, а мы – исследованиями. Имей я желание встречаться с потерпевшими, не стала бы дактилоскопистом.

Старательно пряча глаза, я проскальзываю в кабинет. Элис, моя начальница, многозначительно смотрит на меня.

– Привет, Лена…

Женщина пробирается в кабинет, идет между столами – высокая, бледная, она пугает внутренним напряжением, которое, в моем понимании, возникает от большого горя. Не успев добраться до рабочего места, слышу ее голос:

– Вы Лена? Лена Досон?

Я вздрагиваю.

Элис встает из-за стола. Незнакомке она от силы по плечо, зато буквально излучает целеустремленность и воинственный пыл.

– Мисс, послушайте! Я не знаю, как вы сюда попали, но в нашу лабораторию посетители не допускаются. Вам ведь уже объясняли…

Женщина подходит слишком близко – лицо бледнее полотна, голос дрожит, – и сначала я с трудом разбираю, что она бормочет. Отступаю к столу, но незнакомку не останавливает и это – она шагает следом.

– Меня зовут Эрин Коган. Мой малыш… Он умер пять недель назад, а полиция не сделала ничего. Абсолютно ничего… – Незнакомка частит, готовая к тому, что ее выгонят, и хватает мою руку. Высокий голос электрическим эхом вибрирует в ушах. – Пожалуйста, Лена… Мисс Досон… Говорят, вы можете…

Еще одна моя коллега, властная Марго, врывается в кабинет вместе с Эдом Уэлмором, который, вероятно, уже собрался идти домой после ночной смены – верхняя пуговица на форме расстегнута, подмышками темнеют полукружья пота.

– Ну, все! – решительно говорит он, войдя в комнату. – Миссис Коган, вам пора.

Эрин Коган выпускает мою руку, но взгляда не отводит.

– Пожалуйста, мисс Досон, пожалуйста…

Эд подходит к незваной гостье. Роста он небольшого, зато крепко сбитый. Упершись руками в бока, смотрит на меня поверх головы Эрин.

–Выходите немедленно!

Она поворачивается сначала к нему, потом ко мне. В голосе звучит столько страданий и ужаса, что я не выдерживаю. Эту женщину я вижу впервые, однако хорошо понимаю, что она чувствует. Ее отчаяние вызывает страх, почти такой же сильный, как жалость. Руки Эрин судорожно стиснуты, даже суставы побелели…

– Ну ладно, ладно. – Пытаясь привести в порядок дыхание, я упираюсь в свободный участок рабочего стола. – Мисс… миссис Коган, так? Пойдемте, я вас провожу.

В кабине лифта Эд многозначительно смотрит в угол – ему не нравится, что я покинула лабораторию. Элис тоже с нами едет: руки скрещены на груди, очки подняты на лоб, глаза буравят несчастную Эрин. Понятно, меня ждет нагоняй – нечего поощрять идиоток, нужно стать тверже, научиться говорить «нет», и так далее, и тому подобное.

Эрин Коган заламывает руки и смотрит только на меня.

– Я ждала у кабинета с шести утра. Упросила вахтера… Извините, я просто не знаю, что еще предпринять. Никто не желает говорить со мной о деле Мэтью! Я схожу с ума. Мой малыш, мой Мэтью умер, и никто не желает со мной говорить!

– Лена, к ним посылали следователей и двух экспертов… – раздраженно напоминает Эд, глядя на меня через плечо Эрин. Ясно, еще немного, и он сорвется.

Лифт останавливается, но выходим мы не сразу.

– Я не поняла… – Мой голос похож на карканье, и я откашливаюсь. – Мисс Коган, я не совсем поняла, что вы от меня хотите.

Придерживая дверцу лифта, Эд выводит нас из кабины. Эрин явно испугана, ее взгляд затравленно мечется между мной и Элис.

– Вы же эксперт, верно? Вы можете найти улики… По крайней мере, так говорят. Дескать, вы даже лучше полиции!

Элис закатывает глаза.

– Ну, это вряд ли! – Я категорично качаю головой. – В подобных делах улик, как правило, не бывает, естественно, в зависимости от причины смерти… – Осекшись, я с тревогой поворачиваюсь к Элис. Та, устремив взгляд куда-то вдаль, потирает высокую скулу. – От чего, по мнению патологоанатомов, наступила смерть?

– От синдрома внезапной детской смерти, – с горечью отвечает Элис. – Другими словами, следователи не знают, в чем дело; формулировка обтекаемая. – Она многозначительно поглядывает на Эда.

– Миссис Коган, – говорит он, – лаборатория – не полицейское управление, вам нельзя здесь находиться! Пора домой.

– Уже полчаса назад было пора, – уточняет Элис.

Увы, Эрин Коган видит и слышит только меня.

– Пожалуйста! Можете мне не верить, считайте сумасшедшей! Но даже если так, выслушайте! Я знаю, моего малыша убили. – Она наклоняется вперед. – Я только прошу... Нет, умоляю… Умоляю, ознакомьтесь с нашим делом…

Ненавидя себя за слабость, спрашиваю:

– У вас есть доказательства, что это не внезапная детская смерть?

Эд задумчиво чешет затылок. Эрин доверчиво опускает голову, и ее лицо из-за отблесков уличного света и возбужденного сияния глаз принимает то ли дикое, то ли безумное выражение. Словно облаком горячего пара, она опаляет меня своим объяснением.

– В доме кто-то был! Я смотрела сериал на первом этаже, как вдруг над головой заскрипели половицы. Кто-то проник в дом и убил малыша. Мэтью спал наверху, и я внезапно услышала этот звук! Услышала и решила, что показалось. Я так устала… С ребенком порой устаешь, и хочется немного отдохнуть. Мне ведь никто не помогает… Муж целыми днями на работе, поэтому… – Она не договаривает. Ее взгляд становится рассеянным, устремившись сначала на пол, потом на меня. – У вас есть дети?

Элис с шумом выдыхает.

– Нет, – отвечаю я.

Миссис Коган хлопает ресницами, словно я отвесила ей пощечину, и шепчет:

– Простите…

Ей на плечо ложится твердая рука Эда.

– Мадам, отдел медицинской экспертизы обязательно примет к сведению вашу версию. Не сомневайтесь, они сделают все возможное. – Доброта в голосе Эда смешивается с сильным раздражением.

Эрин подходит ко мне слишком близко, и теперь ее возбуждение действует подобно статическому электричеству. Позади нас большие окна фойе, за которыми белой пеленой висит снегопад.

– Нам обеим известно, – твердит Эрин, словно безумная. – Нам обеим известно… – Она с излишним рвением смахивает пыль с рукава пальто, и я впервые замечаю: оно дорогое, вероятно, кашемировое. – Округу это неинтересно, полиции – тем более. Я для них ничто, истеричная мать, а это еще хуже, чем ничто, ведь правда, правда?

Элис с Эдом делают каменные лица.

Эрин поворачивается ко мне, и ее голос звенит от напряжения.

– Мой муж, Клей, работает инженером-строителем и знаком со многими чиновниками, даже с Робом Каммингзом, они вместе играют в гольф в загородном клубе Онондага. После той… трагедии мы сначала ждали результатов от полиции. Не получив ровным счетом ничего, Клей начал наводить справки и каждый вечер дома говорил: «Лена Досон… Лена Досон». Дескать, она наверняка что-нибудь найдет, особенно в нашем деле, ведь ребенок погиб! Лена с уликами чудеса творит… – Она снова пронзает меня горящим взглядом. – Патологоанатом твердит: подобное изредка случается. Мол, грудные дети слабые и порой умирают во сне… Но ведь такое случается далеко не всегда, верно? Мэтью было шесть месяцев. Совершенно здоровый, красивый… очень красивый. А теперь он убит, а тот, кто это совершил, до сих пор жив… – Эрин показывает на дверь. – Он свободно разгуливает где-то там… Представляете, что я чувствую? Что чувствую, думая об этом? – Миссис Коган снова хватает меня за руки, выворачивает пальцы, и я едва не морщусь. Мертвенно-бледное лицо близко, слишком близко...

Эд силой оттаскивает ее назад.

– Довольно! – Он начинает выпроваживать Эрин из фойе, но она, громко вскрикнув, отталкивает охранника и впивается мне в запястья. Я не могу шевельнуться от ужаса, в крови бурлит адреналин.

Зрачки Эрин сжимаются, а потом между нами втискивается Элис и истошно кричит:

– Отпустите! Вы же делаете ей больно!

Эрин громко всхлипывает. Бессильно опустившись на корточки, она продолжает цепляться за мою кисть, и ее массивное обручальное кольцо царапает мне пальцы. Судорожно глотая воздух, я стараюсь вырваться.

– Все, довольно! – не унимается Элис.

Эрин сама разжимает пальцы. Голова опущена, руки спрятаны за спину.

– Простите, простите, простите, – скороговоркой лепечет она.

В главную дверь кто-то входит, и у меня появляется надежда: наверное, Чарли пришел меня спасать!.. Нет, это Келлер Дьюски, детектив из полицейского управления, что находится рядом с лабораторией. Едва переступив порог, он оглядывается.

– Здесь все в порядке?

– Да, Кел, я справлюсь, – уверяет Эд, а я киваю.

– Простите, простите, простите, – беспрестанно повторяет Эрин. С каждым «простите» она слабеет, будто превращаясь в невидимку, с которой слетают оболочки-слова. Мне больше всего хочется, чтобы скороговорка закончилась, только как оборвать безумный лепет?

– Пожалуйста, я ничем… – сбивчиво бормочу я.

Слышится жалобный всхлип Эрин. Материнское горе подобно тени или мрачной ауре: от него щемит сердце, и в глубине души пробуждается неутоленная грусть.

– Миссис Коган, я просто…

Договорить не удается: я понимаю, что не смогу от нее отмахнуться.

Эрин снова поднимает глаза, на этот раз затуманенные, покрытые пеленой.

– Я не увижу, как он растет, – страшным мертвым голосом произносит она. – Не устрою ему день рождения, не постригу его, не познакомлюсь с его девушкой…

Она продолжает говорить, и ее голос звенит во мне, меняет форму, становится материальным, вызывает ассоциации: кажется, когда-то давно я знала эту женщину. Подобные открытия у меня случаются редко и вызывают тревогу, словно пробуждение в компании призрака.

– Боже мой… Ладно, дайте мне подумать.

Меня зовут Лена. В лабораторию я пришла, потому что администрация предлагала бесплатное обучение. Именно так написали в опубликованном «Геральд джорнал» объявлении: «Технический специалист в лабораторию судмедэкспертизы. Годичный курс дактилоскопии в Заочной школе ФБР, двухгодичный вечерний спецкурс в колледже, практическое обучение делопроизводству».

Я работаю в Центре судебных исследований Уорделла, футуристическое прямоугольное здание которого построили в 1989, то есть за год до моего поступления на службу. В том же здании находится Лаборатория токсикологии при Управлении окружной медицинской службы, Банк донорской ткани при Красном кресте и Городская лаборатория судмедэкспертизы. Управление полиции расположилось по соседству. Пол лаборатории выложен блестящей синей плиткой, которую при определенном освещении можно принять за воду, а стены выкрашены в казенный блекло-бирюзовый цвет.

Естественно, после ЧП с Эрин Коган рабочего настроения в лаборатории как не бывало. Я нахожусь в прострации, словно стала свидетелем аварии. Кабинет накрывает мертвенная, как после катастрофы, тишина: мои коллеги сидят за столами, точно погрузившись в транс.

Сосредоточиться на отпечатках пальцев, с которыми работала вчера, не удается. Пару минут бездумно гляжу в окно: свет распадается на крылатых насекомых и ящериц, а потом опять сливается в преломляющийся о стекло луч. Открываю файл с другим делом, заставляю себя вчитаться в полицейский отчет, но в конце концов, уступив внутреннему порыву, подхожу к высокому шкафу со стороны, где стоят материалы о «Несовершеннолетних-2002», и достаю заветный файл Коганов. В том отделении еще две папки, которые я внимательно просматриваю. Итак, еще две смерти: жертвы того же возраста, погибли примерно в то же время и в том же районе. Хм, подозрительно…

Элис расхаживает взад-вперед по кабинету, буравя меня свирепым взглядом.

– Ну что?

Она морщится.

– Сама знаешь! Поверить не могу…

– Поверить во что? – Я задыхаюсь от раздражения и полной беспомощности, а перед глазами на миг встает дикое затравленное лицо Эрин Коган.

– Та женщина… Неужели обязательно было с ней разговаривать?!

– Элис, а как, по-вашему, мне следовало поступить?

Неодобрительно поцокав языком, она уходит, а другая коллега, Сильви, сидящая у самой двери, сочувственно смотрит из-под пряди белокурых волос. Марго вздыхает, откидывается на спинку стула и кладет на лоб влажную салфетку.

– Что это было? – вопрошает она. – Что случилось?

Мы маемся без дела, пока кому-то не приходит в голову пораньше отправиться на ленч. Вчетвером усаживаемся за столик в «бассейне» – так у нас называют зону отдыха из-за выложенных белым кафелем стен, затянутых тонкой проволочной сеткой окон и люминесцентных ламп. Марго разворачивает ко мне стул, и я чувствую ее взгляд, хотя сама, спрятав сандвич за папку, просматриваю файл.

Марго пришла в отдел криминалистики пять лет назад, и в свои двадцать девять – самая младшая из сотрудников и единственная из нас четверых, у кого есть дети. Начала она со следов поджогов, а сейчас учится делать анализ ДНК – эта область кажется ей самой интересной – и скоро уйдет в новое отделение на одном из нижних этажей.

– Это и есть файл Коганов? – спрашивает она.

Я показываю корешок папки.

– Ну, что думаешь?

Я вожу пальцем по строчкам отчета патологоанатома.

– Мать – курильщица, ребенок спал на животе – по крайней мере, в таком положении его нашла бригада скорой помощи. – Я качаю головой, подпираю рукой подбородок и бормочу в ладонь: – Не знаю, очень похоже на синдром внезапной детской смерти.

Лицо Элис суровеет.

– Если возникли подозрения, ей следовало обратиться в полицию. Зачем в лабораторию идти?

– Умер ее ребенок, – напоминает Марго. – На месте Эрин любая мать поступила бы так же. Только троньте моих малышей, увидите, что случится!

– Знаете, из какой семьи эта Эрин? – вмешивается Сильви. – Из богатой. Я в истории болезни смотрела. Ее отец – Питер Биллингз, слыхали про школу Биллингза при Сиракьюсском университете?

– Нельзя допускать, чтобы люди вот так запросто к нам заявлялись. – Элис скрещивает руки на столе и опирается на локти. – Меня не волнует ни кто они, ни чьи они матери или дочери! Здесь проводятся серьезные исследования, и всем сотрудникам, включая Лену, необходимы элементарные условия для работы!

Сильви смотрит на меня, Марго прячет глаза.

– Сколько случаев внезапной детской смерти зарегистрировано в последнее время? – барабаня по крышке стола, спрашивает Элис.

Не решаясь встретиться с ней взглядом, я верчу в руках сандвич с тунцом.

– Точное число назвать трудно: обычно подобные случаи происходят три-четыре раза за год, – отвечает Марго. – Но за последние два месяца «смерть в колыбели» была зарегистрирована дважды, не считая гибели ребенка той женщины… По-моему, смерть Мэтью Когана к этому разряду не отнесли…

– По каким призракам определяют «смерть в колыбели»? – интересуется Сильви.

– Понятия не имею, – говорит Марго со вздохом. – Официально зарегистрировано два случая, – тихо добавляет она.

– Знаете, я еще заметила, что Коганы живут в Люциусе. – Сильви обхватывает чашку ладонями. – Там в водопроводной воде кадмий нашли!

– Точнее, эту сплетню пустили студенты-хиппи из местного колледжа, – ворчит Элис.

Я смотрю на сандвич: в гастрономическом великолепии майонеза и маринованных огурчиков скрываются кусочки некогда живого существа. Нетрудно представить, как тунец мелькает в морской воде, его блестящую чешую, острый ум… Нет, сейчас не нужно об этом думать, сейчас нужно «просто есть» – именно так всегда велит Пия, когда, сложив руки на груди, смотрит куда угодно, только не на стол.

Сильви задумчиво потирает лоб.

– На мой взгляд, это ненормально, даже как-то странно.

– В отчетах упоминаются кровавые пятна или отпечатки пальцев? – спрашивает Марго. Ее сыновья, Амаль и Фарид, еще малы. Марго носит в бумажнике их фотографии, а иногда после детсада старший, Амаль, дожидается ее в коридоре. Фрэнк, директор лаборатории, дает мальчишке цветные мелки или красный фломастер и разрешает рисовать в своем блокноте. Амаль такой спокойный: сидит по-турецки на полу и с головой уходит в рисование…

– Все чисто, – отвечает Элис, – ну, то есть, насколько мне известно. В отчетах о вскрытии ничего необычного.

Ни один следователь не отошлет материалы о «смерти в колыбели» на экспертизу, разве только выехавшая на место происшествия группа заметит нечто подозрительное. Подозрительным может считаться странная реакция одного из членов семьи, резкий запах в детской или просто желание организовать дополнительную проверку. Внезапная детская смерть считается подозрительной, но материалы по таким делам добавляют лишь несколько капель в море вещественных доказательств, которые ежедневно присылают нам на экспертизу. В судебной лаборатории к подобным вещам привыкаешь, а синдром внезапной детской смерти редкостью не назовешь. Под эту классификацию попадают все необъяснимые смерти детей до года. Получив материалы, ничего кроме стандартной проверки, я не проводила, просто анализировала папиллярные линии рук матерей и слабые отпечатки пальцев погибших детей. Четких младенцы не оставляют: лежат себе на спинках в своих кроватках, практически не касаясь окружающих предметов.

– Окажись я на ее месте, – тихо, но очень четко и обдуманно начинает Марго, – и имей хоть малейшие подозрения, обязательно наняла бы профессионала.

Элис хрипло вздыхает и мрачно смотрит на салат, который ей ежедневно доставляют из студенческой столовой. Моей начальнице уже за пятьдесят (сколько именно, никто не знает). Она занимается судебной химией и двадцать лет назад, в пору, когда судмедэкспертизу для города и округа проводили разные организации, участвовала в открытии лаборатории. Шестью годами позже под ее руководством начала работать Сильви, специалист по анализу следов. Сильви тридцать шесть, и она клянется, что если в этом году не найдет мужа, обязательно обратится в банк спермы.

Наша четверка работает вместе – в одном кабинете и смотровой – уже много лет. Мы довольно странная команда. Элис перевели из отдела токсикологии в качестве временного начальника отдела анализа следов, и она до сих пор занимает эту должность. Порой кажется, между нами все гладко, но зачастую возникают трения. Элис с Марго особенно любят метать друг в друга молнии. Марго намекает, мол, Элис пора вернуться в «свой» отдел и оставить анализ следов «тем, кто в нем разбирается». Элис в ответ говорит, что руководить отделом лучше человеку со стороны: такие, как правило, более объективны, а потом дает понять, дескать, у Марго комплекс звезды и она портит своих мальчиков. Марго на это заявляет, что женщина, не выносившая и не родившая ребенка, не может рассуждать о воспитании детей.

Сильви склоняется над разваливающимся сандвичем с вареной колбасой.

– Неужели? Хочешь сказать, что наняла бы частного детектива?

– Копа на час? Да они же сплошь пенсионеры! Разве такие помогут? – вопрошает Элис. – Кстати, ты знаешь, сколько дерут эти ребята?

– Если бы речь шла о моих мальчиках? – вскидывается Марго. – Я бы ни перед чем не остановилась! Дом бы заложила, банк ограбила – какая разница! Наверняка бы удостоверилась, что сделала все возможное.

– Думаю, поэтому Эрин Коган и пришла к Лене, – парирует Элис.

– Пожалуй, я бы даже киллера наняла! – Марго вздыхает и смотрит на меня.

Я прячу глаза. Есть тунца не хочется, хотя сандвич сегодня утром готовила сама. Я кладу его обратно в вощеную бумагу, аккуратно заворачиваю и перехватываю взгляд Марго. Радужка у нее почти такая же темная, как зрачок.

– Лена!

Сандвич отправляется в бумажный пакет.

– Лена! – тихо зовет Марго. – А ты насчет этого дела… Ничего не чувствуешь?

Я качаю головой. Сейчас я вижу в ней мать, выжидающую, как тигрица в клетке.

– Нет…

Иногда обстоятельства и мотивы преступлений представляются мне так четко, что потом несколько дней я только о них и думаю. Смотрю на побуревший от крови носовой платок, и в голове, откуда ни возьмись, появляются мотивы: она уже давно хотела убить своего мужа; или: он всегда боялся своих одноклассников; или: она больше ни секунды не могла выносить жуткий шум в доме.

Однажды я нашла на месте преступления пожелтевшую страничку из блокнота, которую, как выяснилось, окропили слезами. Подняла и через секунду увидела: мужчина, сделавший запись, знал, что за ним придет убийца.

– По-моему, ничего необычного здесь нет, – растянув губы в улыбке, отвечаю я Марго.

– А вот мне так не кажется, – возражает она.

Судебные исследования всегда прямолинейны: появляющимся в ходе разбирательства вопросам противопоставляются научные принципы. Одни правила противоречат другим. Например, специалист изучает соскоб из-под ногтей убитого, частички кожи и волос – сначала под сильной лупой, потом под микроскопом, – дожидаясь, когда появится некое подобие улики. Естественно, хочется надеяться, что чем дольше и внимательнее смотришь, тем больше увидишь. Но иногда полезнее просто откинуться на спинку стула, расслабиться и закрыть глаза. Главное – не торопиться.

Рука Марго бессознательно тянется к сумочке, где лежат фотографии ее мальчиков. Порой в лаборатории мы перебрасываемся ничего не значащими фразами, только чтобы подбодрить друг друга. Сейчас Марго решает мне поверить. Ей прекрасно известно: под одним углом вещественное доказательство может выглядеть так, а под другим – эдак. Марго кивает и сжимает мою ладонь.

– У меня просто паранойя, – тихо говорит она.

– А чего ты ждала? – Элис машет рукой, будто мы находимся у врат ада. – С нашей-то работой?

– Мы ежедневно сталкиваемся с темной стороной человеческой души, – вмешивается Сильви. – Совсем как студенты-медики, которые находят у себя все изучаемые болезни!

– Всех преступлений нам все равно не раскрыть! – добавляет Элис.

Марго улыбается, но не перестает буравить меня взглядом. Мои глаза краснеют и чешутся, будто их рентгеном просвечивают.

Элис, Марго и Сильви переглядываются, и в «бассейне» раздается смех. Звук испуганными серебристыми волнами накатывает на меня, покрываясь кругами беспокойства.

Из-за своеобразной манеры держаться и сардонических шуток детективы считают экспертов чудаковатыми, но уличные копы догадываются: без чувства юмора в нашем деле никуда. Мы занимается четко определенной частью расследования. Именно это меня привлекает – возможность в одиночку, без постороннего вмешательства выполнять собственное задание.

– Хорошо, что у тебя нет детей, – произносит Марго. – Лена, солнышко, ты такая счастливая!

Глава 2

Официально моя должность называется «специалист по дактилоскопическому анализу и лаборант», но неофициально мне чаще других достаются дела, в которых фигурируют пропавшие, неполноценные или получившие телесное повреждение дети. В мире судебных исследований бездетная женщина считается наименее отягощенной эмоциональным багажом. Вот вам квинтэссенция коповской философии: холодный ум и беспристрастность ценятся до такой степени, что будь на то воля начальника полиции, он запретил бы подчиненным вступать в брак и плодиться.

В общем, в мою картотеку попадают самые неприятные дела. Каждый файл, каждая папка – не что иное, как ящик Пандоры, в них периодически мелькают школьные фотографии, миниатюрные отпечатки пальцев, а у младенцев – отпечатки стоп.

Эти материалы окрашивают мир в цвета преступной халатности, равнодушия и насилия. Потом я выбрасываю страшные образы из головы и перехожу к следующему досье.

Однако по-настоящему все началось с дела Хаверстро, которым полиция занималась в 1997 году, почти пять лет назад. Маленького Троя Хаверстро убили в его собственной постели, и у детективов не оказалось ни единой зацепки. Когда я обнаружила необходимую улику, в отдельных детективах проснулся скепсис, граничащий с возмущением. Я ведь была лаборанткой – позиция на одну ступень выше секретарской, – вот детективы и сочли меня физически неспособной найти то, что пропустили сами. Некоторые восприняли это как личное оскорбление.

Директор лаборатории Фрэнк Визо после успешного окончания дела Хаверстро предложил мне повышение. Он боялся, что, окрыленная успехом, я сбегу из лаборатории в ФБР. Меня не интересовало ни то, ни другое. Новая должность значила общение: безрадостную работу на месте преступления, непосредственное участие в расследовании со страдающими паранойей детективами, бесконечные часы в суде. Терпеть не могу, когда меня трогают. Не хочу ни готовить, ни ходить на танцы, ни присматривать за детьми, ни водить машины, ни сажать цветы, ни тратить время на йогу или другие занятия, которые мне настойчиво рекомендуют. Я люблю тишину и покой: аккуратным, ювелирно-точным движением отрегулируешь предметное стекло, настроишь кратность увеличения, и окружающий мир перестает существовать, а лежащий на стекле предмет, образно говоря, растворяется, превращаясь из вещественного доказательства в частицу правды. Он раскрывается перед моим пытливым взором, ноздри расширяются, рот наполняется слюной, а сердце бешено бьется. Тогда в сознании и возникает догадка: здесь преступник допустил ошибку.

Каждый день я окунаюсь в свой лазурный мир. Тонированные окна, сияющая плитка пола… Каждый день я упиваюсь сладкой меланхолией. Я где-то вычитала: Исаак Ньютон признавался, что ощущал себя ребенком, собирающим ракушки на берегу океана правды. Глядя на стеклянные межкомнатные стены и столы, уставленные современнейшим оборудованием, я хорошо понимаю его чувства.

У нас новые компьютеры, микроскопы, усовершенствованные химикаты – флуоресцирующий порошок и реактивы, – возможность проводить анализ ДНК, но за пределами лаборатории люди продолжают совершать ужасные по своей предсказуемости поступки. Преступления идут бесконечной чередой, а с ними и убийцы, прикасающиеся к запястью жертвы, вазе, клочку бумаги, оставляющие тончайший след пота или жира, соли или крови, обозначающий их местопребывание. Вряд ли мне помещало бы предвзятое мнение, но чем меньше знаю о том, кому принадлежат отпечатки, тем легче их читать. Скрытые отпечатки состоят из пота и пыли, папиллярные линии стоп и ладоней остаются повсюду. Во всем мире не найдется двух одинаковых отпечатков пальцев: у каждого человека они свои, уникальные до малейшего завитка, зато не меняются от рождения до самой смерти.

Мой стол завален отпечатками пальцев, собранных либо на липкую ленту, либо сразу на карточку, и каждый нужно идентифицировать, то есть сопоставить с имеющимся в базе данных образцом.

– Лена, Лена! – Элис подбегает сзади, когда я возвращаюсь из уборной в кабинет.

Мой палец апатично чертит линии на запотевшем окне коридора. Холодные закорючки помогают сосредоточиться, но сегодня вечером наша уборщица Дейзи снова будет клясть меня за то, что залапала окна… Не говоря уже о целой горе бумажек, носовых платков и крошек, которую я опять оставила на рабочем месте. Да, да, за собой нужно убирать, только вот постоянно забываю…

– Эй, как ты? – нагнав меня, спрашивает начальница.

– Лучше не бывает.

– Нам не следует снова поднимать дело Коганов. – Элис рассеянно накручивает на палец длинную серебристо–пепельную прядь.

В облике моей начальницы присутствует что-то неутолимо грустное – эдакая вечная дева. Марго язвит, мол, Элис похожа на учительницу, зато Сильви настаивает, что именно это внушает спокойствие. Тем не менее, я знаю, как нетерпима Элис к людям и просьбам, которые кажутся ей «несерьезными».

– Но ведь вы об этом думали? Ну, чтобы копнуть поглубже?

– Нет. – Она сжимает губы, старательно изображая суровость.

– Ну, тогда, сами понимаете… – Я бессильно развожу руками.

– Хочешь сказать, что послушаешься?

Я улыбаюсь.

– В таком случае, пожалуйста, ответь, мне любопытно, – просит Элис. – Та женщина, думаешь, в ее словах что-то есть? Нет, история, конечно, печальная, впрочем, как и большинство остальных, которыми мы занимаемся. Только я заметила еще там, в фойе…. Похоже, тебя проняло. Потому что она сумасшедшая, или есть иная причина? – Рот Элис снова превращается в тонкую полоску.

Замявшись, я выдавливаю из себя:

– Кажется… кажется, я ее знаю.

– Ты ее знаешь? Знаешь Эрин Коган?

Я затравленно прижимаю руки к груди.

– Нет, не так. Просто чувствую, что была знакома с Эрин, близко знакома, а потом напрочь о ней забыла. Видите в этом смысл?

Элис смотрит на меня и хмурится.

Внезапно от стен доносится сдавленный стон – в коридоре не все в порядке с отопительной системой, – и я испуганно подпрыгиваю. Скрестив по-девичьи тонкие руки, Элис пронзает меня внимательным взглядом.

– Когда ты в последний раз говорила со своей приемной матерью?

– С Пией? А в чем дело?

– Не знаю, может, пора?

– Поговорить с Пией? Ну, спасибо за совет!

– Вдруг она сообщит нечто ценное? Например, является ли та женщина частью твоего прошлого.

– Как раз об этом Пия и словом не обмолвится.

– И тем не менее. – Пригладив тонкие седые волосы, Элис перебрасывает их через плечо. – Когда мир рушится, общение с семьей порой оказывается весьма полезным.

Я смотрю на нее во все глаза. Элис прекрасно понимает, что тема болезненная: Макуильямсы не удочерили меня, а лишь взяли на воспитание. Мне то хочется слиться с ними, то, наоборот, отречься. Я уже давно не звонила им и не заезжала в гости.

– М-м-м… прости…

Элис делает шаг назад и чуть не упирается в стену.

– Кроме того, мой мир вовсе не рушится! – заявляю я, осознавая, как рискованно произносить подобные вещи вслух. – Ну, насколько мне известно.

– Замечательно, твой мир вовсе не рушится, – язвительно говорит Элис. – Тогда почему ты так выглядишь?

– Как? – развожу руками я.

– Словно тысячу лет не высыпалась и не принимала душ!

Наступает моя очередь приглаживать волосы: они жесткие и стоят колом.

– У меня бойлер барахлит…

– Да, да, конечно… – Элис отступает еще на шаг. – Все просто великолепно! Ты живешь в самом холодном городе на земле, а в твоем доме нет горячей воды.

Помахав на прощание, она спешит прочь.

– Угу, именно так мне нравится, – глядя ей вслед, говорю я.

Отопительная система стонет в каждом углу. Мимо проходит Полин Коннор, одна из секретарей отдела убийств.

– И где, спрашивается, глобальное потепление? – вопрошает она, показывая в окно на побелевшее от снега небо.

Глава 3

Тучный водитель автобуса номер четырнадцать подается вперед, и виниловое сиденье трещит. У него коротко стриженные седые кудри, бейсболка, а темная кожа так и лоснится: обогреватель включен на полную мощность.

– Привет, дорогуша, – увидев меня, говорит он. – Тяжелый выдался день?

Я бросаю мелочь в прорезь кассы.

– Господи! – раздраженно бормочу я. Водитель повторяет эту фразу всем более-менее постоянным пассажирам: «Тяжелый выдался день?»

Вообще-то автобусом я обычно не пользуюсь, однако после утренней встречи так и не удалось взять себя в руки, а из-за сильной усталости и холода идти двадцать кварталов пешком совершенно не хочется. Безвольно прижав голову к окну, я чувствую, как сильная тряская прогоняет мысли об Эрин Коган, «смертях в колыбели» и бесконечных файлах с отпечатками пальцев. В этом году снег по-настоящему пошел лишь сейчас, через неделю после Нового года, и покрыл узкие университетские улочки свежим сияющим ковром.

Автобус катит по Джефферсон-авеню мимо георгианских и неоготических зданий, принадлежащих мэрии и администрации округа, современного центра пластической хирургии и автостоянки. Где-то я читала высказывание архитектора по ландшафту о том, что «Сиракьюс вырос вокруг треугольников и квадратов», и сейчас, глядя в окно автобуса, еще раз убеждаюсь в его правоте. Через некоторое время водитель переключает передачу, и автобус плавно вливается в вечернюю пробку.

Снег падает на машины, ползает туда-сюда вместе с асинхронно движущимися «дворниками» на огромном лобовом стекле автобуса, собирается в пушистые сугробы под фонарями и припудривает викторианские дома. Я восхищенно растворяюсь в созерцании зимнего пейзажа. За созерцанием тянутся мысли – в основном, мысли о матери, приемной матери, крушительнице надежд и предательнице Пии.

К Пие и Генри Макуильямсам я попала года в три. Откуда попала, они толком не объясняли, ограничиваясь абстрактными словами вроде «больница» или «агентство». Я всегда подозревала, что определенные вопросы о моей прошлой жизни и биологических родителях опасны настолько, что, задавая их, я ставлю под угрозу здоровье и благополучие Пии.

Пия никогда не смотрела мне в глаза – иногда создавалось впечатление, что ей страшно или неприятно. У нее аккуратный кукольный подбородок, пухлые, от природы яркие губы и полупрозрачная фарфоровая кожа. Она до сих пор сидит на жесточайшей диете, оставаясь тонкой, как веточка, а грудь настолько тяжелая, что узкие плечи едва не прогибаются. Пия обожает скрещивать руки, даже не просто скрещивать, а судорожно стискивать. В детстве я боялась ее обнимать, а в подростковом возрасте появилось ощущение, что обнимаю не взрослую женщину, а ребенка – чувствовался каждый позвонок, каждый удар ее сердца. Пия заставляла обнимать ее раз в день, когда я возвращалась из школы: этого и ей, и мне было вполне достаточно. Потом она отворачивалась, скрестив руки на груди, словно мои объятия были чуть сильнее, чем требовалось.

Одно время Пия обещала: они с Генри официально меня удочерят, как только «все организуют» и «соберут необходимые документы». Когда вскоре после двенадцатого дня рождения я об этом вспомнила, она рассмеялась печальным серебристым смехом и скользнула васильковым взглядом по моему левому плечу: «Знаешь, там столько разных бумаг и формальностей! Не вижу смысла суетиться. В самом деле, зачем? Ты ведь и так наша дочь, правда? Разве нам нужно разрешение какого-то судьи? По-моему, кощунственно даже думать об этом!»

Еще Пия любила заявлять, что главная обязанность родителей – защита ребенка от «жизненных невзгод». Очевидно, ее мать с этой задачей не справилась.

Генри при подобных разговорах хмурился, впившись взглядом в сложенные на коленях руки. Некоторых тем он почти не касался: они безраздельно принадлежали Пии, а вот другие – например, как чинить моторы, телевизоры, электрические консервные ножи, – мог обсуждать часами. Он позволял заглядывать под капот и, вместе со мной вдыхая маслянистый воздух, показывал, как соединены детали мотора, подогнанные, словно шестеренки и колесики в часовом механизме. В общем, хоть Генри не умел говорить о семье, любви и родительском долге, я не горевала, потому что он рассказывал о моторах. Ночью он заходил ко мне в комнату и, убирая с моего лба прядь, спрашивал:

– Малышка, ты еще не спишь?

Я в полной темноте пыталась разглядеть его лицо и отвечала:

– Кажется, нет.

– И мне тоже кажется. Ну, малышка, постарайся заснуть. Доброй ночи! – Он целовал меня в лоб и уходил, всегда оставляя в двери небольшую щелку: именно так мне нравилось. Увы, часом позже появлялась Пия и бесшумно, но плотно захлопывала дверь.

Первый день в семье Макуильямсов стерся из памяти, но, по словам приемных родителей, я почти не говорила. Пия утверждает, что, едва привыкнув, я начала делать странные замечания и выдавать необъяснимые факты из своего прошлого. Например, показав на растущую во дворе яблоню, заявляла: «Я там сплю», или, обследовав дикое поле, пугала их с Генри: «Здесь еда!» Больше всего я любила коричневую диванную подушку, а ночами плакала и звала маму, но к Пии не шла, будто зная, что где-то меня ждет другая мать, гораздо лучше нее.

Однако, несмотря на внешность фарфоровой куклы, воля у Пии железная. Капля по капле в ее душе зарождалось страшное подозрение. Она объясняла мои истории о лесах и обезьянах влиянием телевидения, но, дескать, я отличалась твердостью и даже в раннем детстве не путалась в подробностях. Когда мы вместе сидели за кухонным столом, васильковые глаза Пии казались единственным цветовым пятном среди заснеженного сиракьюсского пейзажа. Сперва Пию забавляли мои истории, и она меня даже поощряла: «Да, правда? А у твоей лесной мамы было имя? Нет? Точно нет? Может, хочешь придумать? Почему не хочешь?» С возрастом, однако, мои рассказы не прекратились, и она начала меня одергивать: «Ну, милая, обезьяны – это же выдумка, верно? Разве нет?»

Я упрямо мотала головой, а Пия глядела на меня полным смущения и замешательства взглядом. «Лена, пожалуйста, перестань! – растирая ладони, просила она. – Нормальные дети такое не говорят!»

Однажды, вскоре после моего шестого дня рождения мы вместе смотрели телевизор в так называемой «семейной» комнате. В доме я чувствовала себя немного неловко. На улице или в гараже я чувствовала себя раскрепощенно, громко хохотала, кувыркалась в траве или ползала под машинами вместе с Генри, восторгаясь лабиринтом моторов. Но во владениях Пии, то есть в четырех стенах, приходилось сидеть затаив дыхание и аккуратно складывать руки на коленях, чтобы не дай бог не разбить очередную лампу или вазу, или не оставить очередную дорожку грязных следов на дорогом карастанском ковре.

Генри задремал в кресле с аккуратной салфеточкой на подголовнике, а мы с Пией сидели на диване рядом, но не касаясь друг друга. По телевизору показывали старый фильм: помню раскачивающуюся листву, но не зеленую, а черно-бежевую, и мужчину, пробиравшегося сквозь деревья в ослепительно-яркой вспышке. Помню его дикий вибрирующий крик. Фильм меня буквально загипнотизировал: я сползла с кушетки на ковер, и подбиралась все ближе и ближе к телевизору, пока не остановилась в считанных сантиметрах от экрана.

За моей спиной Пия делала Генри знаки: смотри, мол, смотри. Обычно она не позволяла мне сидеть так близко от экрана из-за «вредного излучения», по ее словам, исходящего от телевизора. Но тот день был особенным, думаю, мы все это ощущали. Я казалась себе наэлектризованной не меньше телевизора: внутри словно трещали статические ионы. Разинув рот, я следила за мужчиной, женщиной, птицами, тигром, лианами. А потом увидела ее – ту, которую ждала и не сомневалась, что дождусь.

– Мама, мама! – вскочив, закричала я.

Пия подалась вперед.

– Лена, кто похож на твою маму? Кого из двух женщин ты имеешь в виду? Ту симпатичную с темными, как у меня, волосами?

– Нет, нет, вон ту! – я ткнула пальцем в экран. – Вот она, мама, мама!

Пия судорожно выдохнула.

– Ты видел? Нет, ты видел? Что я тебе говорила, Хэнк? Что я тебе говорила?

Генри соскользнул с кресла и обнял ее за плечи. Из груди Пии вырвался низкий кошачий стон, который испугал меня до слез. «Мама, мама!» – плакала я, касаясь лбом фигурок на экране телевизора, и прижимала ладонь к изображению крупной обезьяны.

Остаток дня мне велели сидеть в своей комнате. Я понимала, что совершила непростительный поступок. Генри принес ужин, устроился на кровати рядом со мной и обнял за плечи. «Мамочка заболела, – сказал Генри. – Несколько дней походишь на работу со мной. Пусть отдохнет, ладно?» Не переставая всхлипывать, я кивнула.

С того дня началась другая жизнь. Каждое утро Генри брал меня с собой в гараж, но на обед привозил домой, и Пия жаловалась, мол, от меня пахнет машинным маслом. Со мной она практически не разговаривала и расхаживала по комнатам, погруженная в мрачные мысли. Иногда вечером Пия забывала включать свет, и дом погружался во тьму. Однажды ночью я услышала, как она упрекает Генри: «…гарантировала, что девочка на сто процентов белая. Я вовсе не уверена…»

Я ждала, что в ближайшее время меня отправят в приют, даже свернула все свои футболки аккуратными квадратиками, как нравилось Пии, и сложила на комоде, дабы облегчить себе жизнь, когда придет время собираться.

Пару дней Пия пребывала в депрессии, а на третий Генри, разбудив меня, объявил: у мамочки дела и мы не увидим ее до самого вечера. Я решила, что она обустраивает место, в которое меня отошлют. Надежды, страхи, переживания – все сложилось в душе аккуратными квадратиками, совсем как футболки. Я чувствовала себя до странного неуязвимой, словно ничто на свете не могло причинить мне боль. Вернувшись домой вместе с Генри, я тотчас поднялась в свою комнату. Ни переодеваться, ни причесываться не стала: зачем, если все равно уезжаю? Я сидела на кровати и, сложив руки на коленях, ждала возвращения Пии.

Не знаю, как долго я ждала, наверное, несколько часов. Солнце село, окна уставились на меня блестящими черными глазами, а что творилось за ними, не имело значения. Я задрожала, услышав скрежет ключа Пии. Сначала она зашла на кухню. Их с Генри голоса, намеренно приглушенные, раздавались прямо под моей комнатой. Внезапно Генри заговорил громче: «Не позволю…» Слова превратились в неразборчивое бормотание, а потом послышался голос порезче и повыше – голос Пии: «В самом деле, Генри! Не вижу не единого…» Я вся обратилась в слух – речь шла обо мне, и мой приемный отец храбро пытался разубедить Пию. Увы, подробности разобрать не удалось.

После нескольких минут невнятной беседы воцарилась тишина, которая длилась так долго, что я решила: приемные родители пошли спать. Но потом на лестнице заскрипели шаги, и у меня не возникло ни малейших сомнений: Пия! Она медленно поднялась по ступенькам, открыла дверь и села рядом со мной на кровать. С застывшим в серьезную маску лицом, она накрыла мою ладонь своей.

– Лена, пробил час правды! – подняв брови, объявила она. Глаза с испуганной голубой радужкой казались безжизненными. Услышав это, я почувствовала, как электрический импульс страха разбегается от макушки по рукам и ногам. Я посмотрела на пол: носок одной кроссовки касался второго.

– Когда ты только пришла ко мне… к нам… чтобы стать нашей дочкой, – начала она, прижимая ладонь к груди, – мне очень не нравились твои истории про обезьян. Я надеялась, ты из них вырастешь, считала, это просто такой период. Но когда они не кончились… Да, твоя мамочка растерялась. Поэтому вчера… – Пия опустила голову и заглянула мне в глаза. – Я навестила сестер-монахинь из твоего приюта.

– Из моего приюта? – Священное место вызывало у меня благоговейный трепет.

– Да, – бесцветным голосом отозвалась Пия, – из того самого. Лена, я спросила о ней… – она не договорила.

– О моей маме? – шепотом подсказала я.

– Да, именно. Знаешь, что мне ответили? – Пия даже не шевельнулась, но ее глаза стали темнее, напряженнее, а зрачки расширились. Сидя рядом, я слышала ее неровное дыхание и от страха закусила губу. Громко скрипнув, мой мирок остановился.

– Они ответили, что все это правда. – Пия пронзила меня бездонным голубым взглядом. Через бесконечно-напряженную секунду, в течение которой я не могла ни дышать, ни говорить, она продолжила: – Из леса тебя спас американец, сотрудник гуманитарной организации. Знаешь, чем занимаются гуманитарные организации? Тебя нашли с ней, с мамой-обезьяной. Ей даже пришлось ввести снотворное.

– Они сделали ей больно?

– Нет, милая, просто успокоили, чтобы забрать тебя и привезти ко мне, чтобы ты стала моей любимой малышкой. Разве это не чудесно?

Я смотрела на Пию во все глаза, легкие судорожно работали, бешеный пульс мешал говорить. То, что мои воспоминания оказались правдой, волновало и одновременно пугало. Новость Пии фактически гарантировала одиночество и ставила мне диагноз юродивой, не такой, как остальные. Прежде я росла обычной провинциальной девчонкой, осваивала дворы, детские площадки и заборы. В книгах для чтения, которые выдали в школе, мои ровесницы выгуливали собак и играли в мяч, никаких тропических лесов и диких обезьян, нянчащих младенцев, в них не значилось. Возможно, внешне ничего не изменилось, но весь мой шестилетний опыт и мнение об окружающем мире разлетелись на мелкие кусочки.

В моих воспоминаниях, обезьяны, как таковые, не фигурировали. В них фигурировали гибкие руки с кожистыми ладонями, мягкие глаза и теплый мех. Еще в них были крики в далеких деревьях. Протяжные звуки сквозь череп, позвоночник и грудную клетку проникали мне в кровь, насыщая ее сладкой безмятежностью, словно питательными веществами.

«Запомни, Лена, – нередко говорила Пия, – это наш маленький секрет. Чужим про обезьян рассказывать нельзя. Все равно не поверят!» Название приюта она мне так и не дала. Более того, всякий раз, когда я пробовала что-нибудь выяснить, вокруг приемной матери возникало некое силовое поле. Казалось, даже самые невинные вопросы о моем младенчестве причиняют ей боль: пухлая нижняя губа поджималась, кукольный подбородок начинал дрожать. Пия заявляла, что они с Генри – мои родители, и вот-вот меня удочерят, то есть, как только «соберут последние документы».

От тропического леса у меня осталось всего несколько напоминаний. Во-первых, тонкие белые шрамы на руках и ногах, вероятно, последствия авиакатастрофы. Я искала и в Интернете, и в библиотеках, но помимо крушения самолета «Комета» компании «Де Хэвиленд», врезавшегося в горный склон на Пиренеях, в нужный временной промежуток ни одной авиакатастрофы не случилось. Пия не пожелала или не смогла узнать, в какой стране меня нашли. А с тропическим лесом я определилась из-за воспоминаний о толстом ковре листьев и смыкающихся над головой деревьях, которые росли так густо, что небо превратилось в маленькие голубые ячейки. Отталкиваясь от времени, когда Макуильямсы взяли меня на воспитание, я решила, что провела в тропическом лесу около двух лет. Точная дата моего рождения никому не известна.

В старших классах у меня был целый период подпольных исследований: захотелось хоть как-то разобраться в детских воспоминаниях. Я читала об исчезающих видах животных, о «семьях» горилл, в которых главенствующее положение занимает самец с серебристо-седой полоской на хребте, заводила журналы, куда записывала любые фрагменты возникающих в сознании образов: «Лист, ягода, кусок коры».

В принципе версия Пии не противоречила моим собственным ощущениям: «Говорят, она баюкала тебя на руках и что-то мурлыкала…» От таких слов я тонула в море замешательства, слабости и стыда.

Памятка номер два хранится в старой коробке от сигар, украшенной ибисами и пальметто. Коробку я держу на тумбочке у кровати. По заверениям Пии, ее содержимое я носила на шейке еще в приюте.

Обезьяний зуб.

Я дергаю за шнурок звонка и неуверенно пробираюсь к передней двери замедляющего ход автобуса. Водитель бросает мне вслед: «Береги себя, дорогуша!»

Ледяной ветер продувает даже сквозь толстую шерстяную куртку. На минуту приходится задержаться под стеклянным навесом остановки, но вот автобус отъезжает, оставив в воздухе рассеивающийся призрак выхлопных газов. Мой дом напротив, но нужно приготовиться к схватке со злым ветром, летящим по Джеймс-стрит. Дождавшись, когда в плотном потоке транспорта образуется брешь, я бросаюсь бежать: скорее, скорее, отдышусь в подъезде.

Глава 4

Наутро я просыпаюсь оттого, что молочу руками, пытаясь отогнать кошмар. Обрывки сна вызывают мелкую дрожь – ощущение зловещее, похожее на первые симптомы болезни.

В мыслях полное смятение. Вдруг смерть Мэтью Когана – часть серии, которую я, исследуя материалы, пропустила? Поводы для беспокойства имеются: детские кроватки в смотровой, неожиданная вспышка «смертей в колыбели» и, учитывая дело Коганов, тот факт, что вообще-то малыши из благополучных белых семей редко становятся жертвами этого синдрома.

Вариант детоубийцы слишком похож на зловещую фантазию и городскую страшилку – поверить в него просто невозможно.

Материалы по Мэтью Когану ничем особенным не отличались. На фотографиях – лежащий на спине малыш с чистой кожей и закрытыми глазами. Мальчик казался совершенно спокойным и безмятежным. К снимкам прилагался подробный отчет о вскрытии с указанием небольших кровотечений на диафрагмальной поверхности сердца, в легких, пищеводе и зобной железе. Следственная бригада составила подробное описание места происшествия – никаких признаков незаконного проникновения и присутствия злоумышленника. В выписках из анамнеза так же не значилось ничего интересного: ни нарушений обмена веществ, ни миокардита, ни следов жестокого обращения с ребенком или разлада в семье. Коганы – состоятельная супружеская пара, несказанно обрадовавшаяся появлению наследника. Им обоим за сорок.

Я убрала файл в ящик, нисколько не сомневаясь, что напрасно потратила время. Затем набросала на стикере записку: «При встрече дать Эрин Коган телефон группы матерей, потерявших детей от внезапной детской смерти». После работы я вернулась домой, поужинала, легла спать и проснулась разбитой.

В субботу утром сквозь стены просачивается соседский храп: с южной стороны он негромкий, прерывистый, зато с западной – целый репертуар сопения, рычания, судорожных хрипов и стонов. Я переворачиваюсь на бок. Кровать у меня пружинная, матрас несвежий, пахнет эдакой квинтэссенцией ароматов всех, кто лежал на нем раньше. Постель завалена носками – их я надеваю вечером, согревая озябшие ноги, а во сне стягиваю. Да, не похоже на ортопедическую кровать «королевского» размера, которая была у нас с Чарли. Зимнее солнце приходит в мои окна издалека. Думаю, именно таким его видят в Норвегии: слабым и синеватым от снега. Окна в квартире на Джеймс-стрит исторически грязные, но сегодня, по крайней мере, не трясутся, не дребезжат и не вибрируют, а занавески не развеваются.

Чтобы разбудить сознание, я решаю сделать упражнение по медитации, как научила мой психоаналитик. «Думай о человеке, на которого равняешься. Думай о человеке, который тебя особенно пугает». Набравшись смелости, я рассказала ей про Пию, про то, как та потчевала меня «обезьяньими историями», и со временем у нас выработалось негласное правило: мои воспоминания для нас – своеобразная метафора. «Кто из твоих знакомых больше всего ассоциируется с “обезьянами”»?

Несколько лет назад мы с Чарли в надежде сохранить семью обратились к Селесте Саутард. Вообще-то она психоаналитик, дает консультации экспертам нашей лаборатории, а не супружеским парам, поэтому первое время хотела перенаправить нас к другому специалисту. Я отказалась и после нескольких сеансов с Чарли начала ходить одна. На девятом посещении у меня кончилась страховка. Селеста просила выполнять «стимулирующие память» упражнения, благодаря которым мне удалось бы «переосмыслить прошлое». Порой создавалось впечатление, что она работает со мной так же, как с жертвами изнасилований, помогая им воссоздавать картину преступления. Селеста советовала записывать сны, мимолетные ощущения, особенно звуковые и слуховые галлюцинации, которые у меня иногда случаются во время стресса, и обращать внимание на запахи. Мол, обонятельные импульсы проходят рядом с мозжечковой миндалиной, центром эмоциональной памяти. По заверениям Селесты, мое чувство запаха очень остро и может «привести меня к прошлому».

Я еще лежу в постели, медитация в самом разгаре: «Воссоздай свое первое воспоминание», когда звонит телефон. Семь утра, любимое время для звонков моего почти-бывшего супруга Чарли.

«Привет, Ленни! Как ты? Все нормально? Эй, слушай, на дворе-то выходные! Делай соответствующие выводы. Не валяйся целый день в кровати, пора встать и снять чертову трубку…»

Лениво открыв глаза, я жмурюсь на неярком свету.

«Тебе есть с кем поговорить? Продавщица в булочной не считается, ей платят, чтобы любезничала с покупателями. Те, кому платят, не считаются».

Откинувшись на подушки, я смотрю на автоответчик на низеньком комоде. Массивный, с кнопками в виде клавиш пианино, он разносит по комнате голос Чарли. Кстати, автоответчик – прощальный подарок Чарли, он записывает сообщение в течение тридцати минут, потом раздается скрип, и миниатюрная кассета заканчивается. Если звонящий неправильно кладет трубку, аппарат прилежно записывает тридцать минут коротких гудков.

– Ле-енни, я так тебя люблю, моя милая Ленни! – нескладно напевает Чарли. – Кстати, знаешь, какой день на носу? Вторая годовщина нашего расставания! Позволишь старому перечнику Чарли устроить что-нибудь романтичное? Ну, договорились?

Чарли нравится за мной присматривать, а вот мне расстаться с ним было, что пройти сквозь стену огня. Я страдала от ожогов, но радовалась, что осталась в живых. С тех пор мир точно померк: свет кажется мрачнее, а звуки тише.

– Я скучаю по тебе, моя аборигенка! – воркует Чарли автоответчику. – Слушай, пора вставать!

Перед нашим первым свиданием Чарли ждал меня в своей массивной черно-белой «краун-виктории» с работающим вхолостую мотором прямо у главного входа в Центр судебных исследований, так что всем направляющимся домой лаборантам, консультантам и администраторам приходилось его обходить. Чарли приехал с дежурства и переодеться не успел. На глазах у двадцати семи моих сослуживцев он распахнул передо мной дверь, помог сесть и, нажав на кнопку приборной панели, заблокировал замки.

– Справишься с ремнем безопасности? – без тени иронии поинтересовался он.

В ресторане «У фонарщика» Чарли, собираясь переодеться, направился было в уборную, но я остановила:

– По-моему, тебе и так неплохо.

– Неужели? От меня ведь несет! – воскликнул он и тотчас спрятал глаза, опасаясь, что сболтнул лишнего.

– Нет, все в порядке.

– Как хочешь, Лена, ты же босс! – лукаво улыбнулся Чарли.

Мой взгляд остановился на простых линиях опрятной черной формы. В сознании хранилось детское воспоминание, вернее, крошечный осколок воспоминания о добром человеке в черной форме. Чарли вручил мне меню, а потом сказал, что его можно не читать.

– Единственное стоящее блюдо – жаркое из говядины, – заявил он, а потом наклонился ко мне и попросил: – Давай, расскажи о Лене!

– В смысле?

– Ну, о своем детстве. –Чарли пожал плечами. – Всякую такую дребедень.

В тот момент я лихорадочно обдумывала два варианта: сбежать из ресторана или остаться с Чарли.

Двадцатилетняя девчонка, я впилась взглядом в его широкие плечи, черный галстук, растянутый на груди карман, сильные руки с курчавыми черными волосками. И потом, несмотря на запреты и увещевания Пии, я начала говорить. Рассказ получился сбивчивым – я словно сама боялась его услышать и судорожно глотала воздух. Изредка Чарли меня останавливал:

– Погоди, Лена, не надо гнать! Не торопись, я кое-что не понял…

Но оказалось, сложнее всего именно начать. Успокоившись, я заговорила увереннее:

– Ладно, дело было так…

Я рассказала про авиакатастрофу, тропический лес, гориллу, которая, возможно, меня нянчила, даже растила… Фактически я передавала слова приемной матери: когда меня нашли, я передвигалась на четырех конечностях, опираясь на суставы пальцев, визжала и кричала, а в первые дни у Макуильямсов прыгала на мебель и любила «чистить» волосы и кожу Пии.

Водя пальцами по краю стола, я не решалась поднять глаза. Чарли неподвижно сидел над тарелкой с остывающей говядиной. Казалось, еще немного, и он расплывется в широкой, на тридцать два зуба, улыбке. Во мне с каждым словом росло смятение: ну кто поверит в такую историю? Я сама-то в нее верю?

Едва я закончила, он расхохотался и ударил ладонью по столу.

– Вау, супер-байка! Лена, я чуть тебе не поверил! – Успокоившись, Чарли вытер глаза салфеткой.

Сообразив, что я не смеюсь, он перестал улыбаться и искоса на меня посмотрел.

– Эй, погоди, погоди…Лена, ты же меня разыгрываешь? Что значит «обезьяны тебя вырастили»? В смысле… Это хохма такая, да? – Чарли украдкой огляделся по сторонам. Слушай, тебя Джерри Мэллори надоумил, верно? – Он расправил плечи и, обращаясь в глубину зала, прогудел: – Мэллори, задница ирландская, ну, ты у меня получишь!

– Нет, Чарли. – Я легонько коснулась его запястья, чем немало себя удивила: раньше по отношению к мужчинам я на такое не решалась. – Это не шутка.

В тот вечер я кое-что узнала о Чарли: как многие полицейские, он обладал безошибочным нюхом на правду. Доля секунды, и улыбка померкла, сменившись серьезным, почти мрачным выражением. Посмотрев вдаль, он кивнул, будто с чем-то согласившись. Я объяснила, что Пия запрещала мне откровенничать с чужими. Чарли наблюдал, как я терзаю ни в чем не повинную салфетку.

– Выходит, ты выросла, никому не рассказывая о том периоде? – поинтересовался он. – О твоем детстве никто не знает?

– Только я сама и мои приемные родители, – ответила я, умолчав о главном: Пия боялась, что я сойду с ума, если буду слишком много об этом думать. Она учила держаться поближе к людям, которые помогут мне «стать нормальной».

Глаза Чарли заблестели.

– А мне, значит, доверилась?

Я поднесла к губам стакан с холодным пивом и озадаченно проговорила:

– Почему-то захотелось.

Забрав пиво, Чарли накрыл мою ладонь своей.

– Лена…

Он сказал, что нужен мне, что всему научит, и, разумеется, что никогда-никогда не оставит.

Иногда Чарли приходил в лабораторию, садился рядом со мной и исподлобья наблюдал за моими коллегами, а дома с неподвижным взглядом падал перед телевизором, особенно если шел детектив. Он смеялся, показывая, какие смысловые ошибки (помимо мелких неточностей) допустил режиссер. Но порой сюжет его увлекал: Чарли нравились упорные, зачастую физически непривлекательные копы, которым постоянно достается самое сложное. «Лена, ты видела? Обратила внимание? Вот она, правда жизни! Запомни, каждому встречному-поперечному доверять нельзя. А безоговорочно стоит лишь мне, Фрэнку Визо и…»

По ночам, рядом с Чарли, я слушала его дыхание, по которому можно было проследить, как он засыпает. Самое большое достоинство Чарли, то, чего мне больше всего не хватает сейчас, – его покровительственное отношение. В постели он прижимал меня к себе, обнимал, словно защищая от кошмаров, и, прильнув, к моему уху, шептал: «Лена, забудь обезьян, ты ничем не отличаешься от других людей».

Я слушала, сосредоточенно зажмурившись. Без сильных рук Чарли мои собственные очертания казались расплывчатыми, а тело – аморфным, будто, стоило ему разомкнуть объятия, я испарялась, словно капельки воды, покрывающие шоссе летом.

Вскоре мы обручились и через год сыграли свадьбу. Чарли в ту пору было тридцать пять, его сын от первого брака жил с матерью. Во время замужества мир словно клином сошелся на Чарли, на его громком смехе и безукоризненной черной форме. От силы его характера порой дух захватывало! Мы купили двухэтажный дом на Уэскотт-стрит, в основном заселенной студентами университета и преподавательским составом. Чарли стриг лужайку своенравной ручной косилкой, а я освоила несколько простейших блюд из «Радостей кулинарии». В общем, все шло хорошо. Обезьяны отступили на второй план, и изредка вспоминая о них, я спрашивала себя: «А не пригрезилось ли мне это?»

О той поре сохранилось множество приятных воспоминаний: зеленые летние дни, тротуары, передернутые дымкой испаряющейся влаги, вечера, опускающиеся на высотки Сиракьюса. После работы, как после долгой пробежки, я чувствовала сильную усталость и удовлетворение своими маленькими достижениями: анализом следов, идентификацией скрытых отпечатков и так далее. Закаты распадались на янтарные, зеленые и фиолетовые полоски, в воздухе пахло сладостью. После дежурства Чарли поджидал меня в конце коридора и, крепко обняв, шептал: «Лена, ты моя!»

На несколько дней, а то и недель мне вполне хватало мускулистой руки на моей груди, сильной ладони на плече. Порой, засыпая, Чарли сам брал меня за руку, где-то между локтем и запястьем, как подозреваемую во время допроса.

Но потом неизбежно появлялось что-то: смех птиц, длинный шлейф облаков под голубым пологом неба – и тайны прошлого снова проникали в мои сны.

Примерно через месяц после свадьбы я нашла в кармане форменной куртки Чарли листочек с номером телефона. Вот вам сюрприз в лучших традициях кино: записка выпала, когда я просматривала белье, прежде чем отправить его в прачечную. У меня перехватило дыхание: «Элизабет». По тому телефону я могла даже не звонить. Будучи специалистом по анализу вещественных доказательств, я знала, кому принадлежит мелкий округлый почерк. Более того, я видела, как Чарли шепчется с молоденькой секретаршей в приемной управления, как девушка перекидывает волосы через плечо и хихикает, как на приколотом над грудью бэджике сверкает имя: «Элизабет». Скандал я не устроила, ведь Пия ясно дала понять – с таким прошлым нужно радоваться, что вообще вышла замуж. Во время свадебного фуршета она так и выразилась: «Чудо».

Я магнитиком прикрепила записку к дверце холодильника, показывая Чарли: его тайна раскрыта. Он не сказал ни слова, а просто спрятал листочек в карман, достал из холодильника пиво, демонстративно прошествовал в гостиную и включил телевизор. Сдавленный крик застрял в горле, словно рыбная кость. Меня ведь предупреждали, верно? И Чарли, и Пия… На боль я не имею права! А вдруг, не скажи я ему правду, не пришлось бы проходить через подобное унижение?

После десяти лет совместной жизни Чарли бросил меня ради подружки номер четыре, Кэндис, официантки из пиццерии на Круз-авеню в трех кварталах от нашего дома. Кэндис единственная потребовала выбирать между мной и ей. После его ухода в душе не осталось ничего, кроме ужасного подтверждения собственной никчемности, признака нравственного уродства. Целую зиму я не могла ни разговаривать, ни плакать – вообще не могла издать ни звука. На службе пришлось оформить отпуск. Больше месяца Элис навещала меня, приносила томатный суп в термосе и макароны с сыром в пластиковом контейнере. Вернувшись в лабораторию, я не вылезала из скорлупы и целыми днями апатично смотрела на неразобранные файлы. Лупа жгла глаза, папиллярные линии и сгибательные борозды расплывались. Я пребывала в полной прострации: даже любимые следы и отпечатки не возвращали в нормальное состояние. Промучившись час-другой, я надевала куртку, проходила сначала мимо Элис, Сильви и Марго, затем мимо Пегги, которая пронзала меня свирепым взглядом и грозила вычетами из жалования, затем мимо шефа Фрэнка Визо и, не останавливаясь, через главный вход выбегала на улицу.

Бродя по Сиракьюсу, я наматывала бесконечные километры: сперва кампус, потом деловая часть и, наконец, окраина. Однажды, бездумно шагая по Джеймс-стрит на запад к Клинтон-сквер, я заметила на другой стороне улицы здание с прямоугольными окнами, украшенными арками из песчаника. Величественный дом находился в плачевном состоянии, но изящные линии по-прежнему просматривались. На одном из окон ярким пятном выделялась вывеска «Сдается с мебелью».

Мы с Чарли продали дом на Уэскотт-стрит за сорок восемь с половиной тысяч долларов, с убытком из-за ситуации на рынке недвижимости. Чарли переехал к Кэндис, а я с тремя чемоданами – на Джеймс-стрит, в полумебилированную квартиру под самой крышей с одной спальней и ванной комнатой. Арендная плата была такой низкой, что большую часть жалования удавалось откладывать, да и на работу получалось ходить пешком. Плачевный вид дома нисколько не смущал: мне нравилось жить в горделивых развалинах. Через четыре месяца после нашего развода Кэндис бросила Чарли, а я так и осталась на Джеймс-стрит, в квартире с грязными окнами и полосатыми, испещренными пятнами сырости обоями. Думаю, спас меня именно дом – унылый, спокойный и уединенный, как пещера. Понемногу я оттаяла, начала есть, принимать душ и, наконец, разговаривать.

Проснувшись, я надеваю вчерашнюю одежду, неопрятной кипой лежащую у кровати, на ощупь распутываю волосы, стараясь не смотреться в висящее над комодом зеркало. Не люблю свое отражение: ну кем может быть женщина с такой внешностью?

Даже расовая принадлежность вызывает сомнения! Волнистые волосы цвета черного кофе я стригу сама, чтобы не отрастали ниже ключиц. Чарли нравятся длинные… Кожа смуглая, почти янтарная, но в лифтах и коридорах отливает желтизной. Цвет глаз точно не определишь: вообще-то они зеленоватые, но с золотистыми крапинками и темным ободком. Лицо овальное с выступающими скулами, нос длинный и тонкий, рот крупный, губы от природы оттенком напоминают киноварь, а темные брови придают задумчивый вид. Иногда малознакомым людям кажется, что я актриса, или что они видели меня раньше. Иногда, глянув в зеркало, я пугаюсь выражения своего лица и кривоватой улыбки.

По совету Чарли я стараюсь заводить новые знакомства. Психоаналитик рекомендовала то же самое. «Лена, ты ведь не одна на свете! Не замыкайся в себе, тянись к людям! Хотя бы попробуй!» – говорила в конце сеансов Селеста. Я надеваю «куртку для уик-энда» – оливковую парку в военном стиле с опушкой из искусственного меха, подаренную приемным отцом, – и теплые ботинки на толстой подошве, беру перчатки, обматываюсь шарфом и спускаюсь на лифте в подъезд. Приоткрываю дверь – в дом проникает ледяной ветер и становится больно дышать. Облизав губы, я выхожу на улицу.