Перевод Екатерины Романовой
Эндрю О`Хаган
Жизнь и мнения пса Мифа
и его подруги Мэрилин Монро
Памяти Марджери и Бетси
Вера есть обличение вещей невидимых.
– Рабле
Глава первая
История моя начинается на ферме Чарльстон (1), – идеальном логове из света и фантазий, расположившемся в английской глубинке. Лето было теплое, и праздные утра тянулись до самого обеда, пока дом не наполнялся отборными красками и ароматами сада – цветами в горшках и вазах, обретающих новую жизнь на полотнах Ванессы в те часы, когда она была особенно плодовита. Она, ее масляные краски и глаза были неотъемлемой частью дома; свет падал в комнату сквозь стеклянный потолок, воспламеняя надежды на что-то новое. У Ванессы бывали хорошие дни и плохие. В хорошие она вооружалась кистями и, когда ее воспоминания становились похожи на проявление сна, решала, что можно приступать к работе.
-------------------------------- сноска ---------------------
(1) Чарльстон – ферма в восточной части графства Суссекс, Великобритания, где жили художники Ванесса Белл (сестра писательницы Вирджинии Вулф) и Дункан Грант, а также проходили встречи знаменитого кружка английских интеллектуалов «Блумсбери». (Здесь и далее примечания переводчика отмечены арабскими цифрами, примечания автора – звездочками).
---------------------------------------------------------------
Стоял июнь 1960-го. Садовник принес на кухню поднос с наперстянками – цветами, в общем, жизнерадостными, но слегка оглохшими после двух недель общения с пчелами. Я сидел в корзине рядом с печкой, когда на стол вскарабкалась божья коровка.
– Наклюкался он, что ли? – спросила она, забираясь на хлебную крошку.
– Нет, просто устал, – ответил я. – Ему бы выпить чаю.
Мистер Хиггенс смахнул со стола землю, а с ней и несчастную божью коровку.
– Ну и грязища, – сказал он. – Грейс! Куда положить цветы?
Люди ничего не смыслят в чудесах. Их души приобретают форму под действием суровой реальности – на мой взгляд, это проклятие. Впрочем, мне повезло, в моем распоряжении оказалось целых два художника, Ванесса Белл и Дункан Грант, – несмотря на все различия, эту парочку объединяло стремление претворить в жизнь мир своих грез. Как же приятно было шлепать по каменным плитам и гонять желтых ос, мало-помалу превращаясь в очаровательного себя – пса, который всегда готов пуститься в заморское странствие и которому предначертано рассказать эту историю.
Каждый цивилизованный человек должен знать о среднестатистической собаке несколько вещей. Первая: мы обожаем печенку. Это гр-р-р, тяв, гав и объедение, особенно в виде ливерной колбасы. Вторая: мы, как правило, ненавидим кошек – не по общепринятым соображениям, а по той простой причине, что они предпочитают прозе поэзию. Ни одна кошка не сможет долго поддерживать беседу в теплом ключе хорошей прозы. Самый большой собачий талант, однако, заключается в умении впитывать все самое интересное: мы впитываем лучшее из того, что известно нашим хозяевам, и запоминаем мысли даже случайных встречных. Память у нас прекрасная, и к тому же мы лишены досадной человеческой склонности к разграничению реального и воображаемого. Особой разницы между ними нет. Природа дает тому хороший пример, но человек давно ушел от природы. Он живет в мире, изобретенном его разумом.
В тот день мы с братьями и сестрами толпились вокруг трех мисок на кухонном полу, пока Грейс Хиггенс – по локти в муке – стояла за столом и несла всякую чепуху про отпуск в Рокбрюне, который и отпуском-то не назовешь. Грейс была умна: она верила, что животные понимают каждое ее слово, и краснела, ляпнув при нас какую-нибудь глупость, что внушало нам не только умиление, но и уважение. Громче всех из собравшихся в столовой говорил, разумеется, мистер Коннолли, литературный критик, – он сидел в сиреневом кресле по другую сторону сизалевой циновки от меня, жевал оливки и жадно хлебал вино. Делая глоток, он всякий раз морщился.
– Тебе же не нравится это вино, Сирил, – сказала миссис Белл. – Попросил бы Грейс принести из подвала что-нибудь получше.
– Даже во время войны, – сказал мистер Грант, – Сирил всегда мог раздобыть бутылку приличного вина. Да, вино он умел находить. И бумагу для своего злобного журнальчика.
Миссис Хиггенс поставила меня на стол, и я лизнул ее локоть. Она весело хихикнула, наклонилась к блестящему чайнику и, поглядев на свое отражение, взбила волосы.
– По-моему, ты просто очаровашка, – сказала она. – Шарма тебе не занимать, а? Но прежний помет был поумней. Право, я таких умных собачек еще не видала. Считайте, вы вообще не видели умных собак, если не видели моих последненьких. Что? Да, чудесные щенята. Сразу чувствуется, от хороших людей. Даже Уолтер так сказал. Да-да, именно так и сказал. Мол, делают честь всей породе. Какие же красивые у них были глазки! – Уолтер не отличался говорливостью, поэтому его, как большинство немногословных людей, часто цитировали. Миссис Хиггенс тронула мой нос. – Зато ты – очаровашка! Да-да, просто прелесть! Ммм-хмм. Подумать только, ты поедешь в Америку! Потом и знаться с нами не захочешь.
Она прекрасно справлялась с хозяйством, и ей, разумеется, приятно было жить в окружении талантливых людей, но их кипучие творческие натуры, сложные перипетии любовных отношений и все такое прочее утомляли миссис Хиггенс. При одной мысли о том, что творится в их головах, ей хотелось лечь и вздремнуть. Однако за словом она в карман не лезла, и, как только меня поставили на стол, я заметил явное свидетельство того, что она не брезгует посетовать на судьбу: светло-коричневый дневник, гордо раскрытый на последней исписанной странице. Именно миссис Хиггенс внушила мне уважение к богам домашнего очага; вот она – многоопытная прачка, эта Елена подгоревших коржей, сгубившая свои глаза за сорок лет потакания художникам, отдавшая всю себя за свободный полет их духа. Она села, отерла край чашки и взяла в руки дневник. На внутренней стороне обложки была надпись: «Грейс Хиггенс, Чарльстон, Фирл, близ Льюиса». Листая страницы, она вновь проживала эту жизнь – хроники которой, надо заметить, были весьма скудны по сравнению с самой жизнью*. Смех, долетавший сюда из столовой, прекрасно сочетался с запахом корицы, который витал на кухне.
------------------------------ сноска ---------------------
* Как автор дневника, миссис Хиггенс была минималисткой. Запись от 5 февраля: «Купила эклеры с настоящим кремом».
--------------------------------------------------------------
Миссис Хиггенс не назовешь лучшим поваром на свете. Она всегда готовила по рецептам, вырванным из «Таймс» или «Дейли экспресс» – странички эти со временем выцвели, покрылись слоем яичного порошка, специй и пыли. (В той же коробке, где хранились рецепты, в войну она держала противогаз). За едой миссис Белл без устали закатывала глаза, чувствуя своим долгом убедить Грейс, что ее стряпня съедобна. Зато меня кормили великолепно: с тех пор я не ел ничего вкусней, и по сей день, давно пав жертвой американского образа жизни, я с тоской вспоминаю кухню миссис Хиггенс.
В тот день на этой кухне вовсю кипела работа – стряпали не для мистера Коннолли, постоянного и постоянно недовольного гостя в Чарльстоне, а для миссис Гурдин, любительницы собак из Америки, знаменитой русской эмигрантки и матери голливудской звезды Натали Вуд. Я так и не уяснил, как они с миссис Хиггенс вышли друг на друга, но связал их, думаю, мистер Ишервуд, который узнал от мистера Спендера, что домработница миссис Белл покупает и продает щенят. Миссис Гурдин не без апломба заявляла, что собаки со всего света – дело ее жизни и любимейшее хобби.
Я прошел в столовую, где миссис Белл тихо говорила:
– Квентин раньше рассказывал, что Вирджинию почему-то интересовали чувства собак. Но ведь ей были интересны чувства кого угодно. Помнишь Пинкера?
– Гончую Виты Сэквилл? – переспросил Коннолли. – Еще как помню. Мордой он был вылитая Вита. Мне кажется, тот романчик Вирджинии, «Флаш», был издевкой над Литтоном. Он написал про выдающихся викторианцев, а она – про кокер-спаниеля Элизабет Браунинг, самого выдающегося викторианца из всех.
– Пинкера похоронили в родмелльском саду, – сказала Ванесса, по очереди тронув свои запястья – как будто нанося духи.
Когда речь заходит о родословной, каждый пес, достойный своего куска баранины, превращается в неиссякаемый источник знаний. Мы, мальтезе – bichon maltais, собачки римских патрицианок, мальтийские болонки, мальтийские львиные собачки или мальтийские терьеры, – считаем себя аристократами собачьего мира. Один мой августейший родственник был закадычным приятелем Марии Стюарт, другой добился пылкой любви Марии-Антуанетты. Мы дружили с философами и тиранами, пачкали свои розовые носы в чернилах знаний и крови битв, а Публий, римский правитель Мальты, подарил кров моему далекому предку по кличке Исса и даже велел написать ее портрет, который, по слухам, исполнили так искусно, что трудно было отличить изображение от живой собаки. Таковы наши повадки и наше кредо. Как только я осознал самое себя и понял, что предки мои оставили не меньший след в искусстве, чем история моих собственных клеток, ко мне тут же пришло осознание, что я – потомок той задумчивой музы, собачки с картины Витторе Карпаччо «Видение святого Августина». Мы, хоть и крохи, а везде поспели. Нас упоминают в героических сказаниях Средиземноморья, мы участвовали в священных войнах, сидели на коленях злодеев и святых, в результате династических браков переходили от одного европейского принца к другому и лизали трагические сапоги Карла Эдуарда Стюарта, в свою очередь производя на свет наследников для династий Эдуардо Пасквини и графини ди Вальо, графа Ансельмо Бернардо де Пескара и княгини Палестрины. Когда принцы, а равно и щенки, были убиты агентами ганноверской династии, уцелевшие принц и щенята женились на наследницах рода Далврэ, а позднее породнились с Клодом Филиппом Ванденбошем де Монпертиген и графиней де Ланнуа. Сын, появившийся на свет от этого союза и женатый на Жермен Элизе де Ла Тур д`Овернь, переправился на пароме в Лейт, прихватив с собой помет щенков, среди которых был и мой предок Маззи. Гуляя вдоль парковой ограды на Хериот-роу, Мази повстречал чистокровную суку мальтийской болонки – прямо напротив дома Роберта Льюиса Стивенсона, чья кузина по имени Нуна некогда гладила обоих*. Нескольких благородных внуков этой четы перевезли из Эдинбурга в Шотландию, где выросли все последующие поколения моего рода – в укрепленном замке, к которому вела обсаженная пихтами аллея.
----------------------- сноска ------------------------------
* Собак любило все семейство. В своем первом из сохранившихся писем Роберт Льюис Стивенсон с любовью упоминает пса по кличке Кулин. Три года спустя он все еще думает о нем, когда пишет матери из пансиона: «Надеюсь, с Кулином все хорошо, и он тоже напишет мне письмо».
------------------------------------------------------------------
К моменту моего рождения в Авиморе – на кухне фермера-арендатора Пола Даффа – наша родословная была возмутительно безупречна, а счастливое будущее обеспечено. Мой первый хозяин имел на редкость богатое воображение и заразительную манеру добывать информацию и придумывать слова. Выдающийся троцкист, он был свиреп и горяч, ужасно обращался с деньгами и – темпераментный мистер Дафф родом из Авимора и Киньюсси – имел чудесную матушку-сталинистку, с которой они порой спорили до хрипоты. Вообще-то она была героиней Красного Клайсайда, но при этом весьма и весьма элегантной старушкой. Родные называли ее Слонихой или Бочкой – уж очень падка она была на лимонные кексы, пропитанный мадерой, картофельные лепешки и булочки с изюмом. Миссис Дафф говорила поразительно сочным голосом и даже в преклонном возрасте половниками уминала ежевичный джем. Однако я ей благодарен: старушка души не чаяла в моем прапрадеде Физе и, по слухам, проложила его корзинку красным флагом в день убийства Троцкого на мексиканской вилле. Я не мог и мечтать, что когда-нибудь туда попаду, но позднее мы еще вернемся к этой истории. Даффы были моими первыми знакомыми людьми, и в нежном возрасте я, сдается, перенял многие их повадки: помню, как вечерами напролет Дафф и Бочка спорили, раздирая на цитаты мировую литературу, а над обеденным столом, грозя ликвидацией всему населению земного шара, подобно шрапнели под Ипром, свистали хлебные крошки. Я говорю «ликвидацией», потому что примерно так выражалась миссис Дафф. Она не выносила слова «смерть» и «умер» – следовательно, я тоже их не выношу. Бочка прищуривала взбудораженные глазки, как будто намереваясь сказать что-нибудь неприличное, и говорила:
– Если со мной что-нибудь случится, страховой полис в буфете над чайником. Докатилась – страхую собственную жизнь! Но по нынешним временам иначе нельзя. С мистером Макивером, что за холмом жил, случилось несчастье – пришлось хоронить за счет прихода.
– С ним не несчастье случилось. Он умер, – заметил Пол.
– Не выражайся, – сказала миссис Дафф. – Ты напугал щенят: слышишь, как развылись? Они же каждое слово понимают.
У Даффов никогда не было денег, но бремя нищеты они несли с гордостью и благородством. Я не говорю, что выполз из канавы, но все-таки я рос и не в роскоши. Грязная кухня. Душная гостиная. Мой заводчик Пол был сложным человеком с любовью к виски и ранним европейским романам*. Работая в поле на тракторе, он читал какую-нибудь книжку, а на закате возвращался домой с красными щеками, готовый пить до умопомрачения. Его любимым актером был Кантинфлас. Живя в Глазго, Пол Дафф пересмотрел все старые социалистические фильмы с его участием.
------------------------- сноска ---------------------------
* Он уважал писателей, которым не сиделось дома. Дефо, Смоллетт, Оруэлл. «Писателям, которые не любят приключений, лучше заняться рукоделием», – говорил Пол.
---------------------------------------------------------------
Однако я отвлекся. (Впрочем, лирические отступления – еще одно собачье кредо). Весной 1960-го года Полу понадобились деньги, и он продал весь наш помет садовнику из Чарльстона (Восточный Суссекс, Фирл), который по выходным частенько выезжал в Шотландию за собаками и саженцами. То был не кто иной, как Уолтер Хиггенс, муж моей старой подруги миссис Хиггенс. В очередной раз прибыв в Шотландию за породистыми собаками, он нашел нас в Авиморе. Недалеко от этого местечка родился и мистер Грант – мы оба проскулили свои первые ноты в стране мошкары. Главной отличительной чертой мистера Хиггенса было умение слушать. Мы все – в большей или меньшей степени – умели говорить, а члены блумсберийского кружка в совершенстве овладели ремеслом бесконечного и темпераментного говорения – современной версией классической риторики. Чесать языком умеет каждый, а вот слушать – отнюдь не многие. Уолтер Хиггенс почти не говорил и всегда слушал: то была первая черта, которую я унаследовал от него за время длинной поездки через горы, долы и дымные графства.
Я сел и посмотрел на миссис Хиггенс. Склонил голову на бок, как нравилось хозяевам, и меня сразу погладили по морде. Поджав губы, миссис Хиггенс попыталась вскрыть старую жестянку из-под чая.
– Миссис Гурдин утром сказала, что часто бывает в Европе и всегда покупает в Англии собак. В Калифорнии она находит им чудесных хозяев.
Она посмотрела на меня с нескрываемой жалостью к самой себе – такое выражение бывает у людей, которым собственная жизнь кажется скучной и серой по сравнению с чужими. Наконец она открыла жестянку и достала из нее старый ошейник: сразу запахло кожей, много часов мокшей под дождем.
– Уолтер раньше присматривал за собаками, – сказала миссис Хиггенс. – В Родмелле он выгуливал Пинкера – это его ошейник. Не жди от нашей семьи большого наследства. Мистеру Гранту уже семьдесят пять. Мы не богачи. Но Вита подарила этот ошейник собачке миссис Вулф, а я дарю его тебе. – Она сузила ошейник и закрепила его на мне с торжественностью, какую британцы приберегают для сентиментальных моментов, а я порадовался, что унаследовал вместе с ошейником столь выдающуюся историю.
Глава вторая
Как сказал Оскар Уайльд, вся правда редко бывает чистой, но мой рассказ правдив почти до последнего слова. Миссис Гурдин повезла меня в Лондон, где мы переночевали в гостинице «Савой», а затем Панамериканскими авиалиниями отправились в Лос-Анджелес. Вместе с группой других собак меня поместили в экзистенциональный вакуум под названием «грузовой отсек». Потом какое-то время продержали на карантине в новом здании неподалеку от Гриффит-парка, где до нас то и дело долетал трубный рев слонов. Много лет спустя, думая об этих днях, я вспоминал, как Зигмунд Фрейд по приезде в Лондон тосковал по своей любимой чау-чау Люн, которую держали в карантине на улице Лэдброук-гроув, пока его самого холили и лелеяли в Хэмпстеде. В лос-анджелесской тюрьме я мечтал о том, чтобы меня тоже кто-нибудь полюбил. Я ведь не лошадь: мне нравится иметь хозяина. Собака с хозяином – свободная собака. Я еще не знал имени своей будущей владелицы, но уже хотел, чтобы она меня полюбила.
– Мейсон, Томми! Посмотрите, какая лапочка. Вот бы такого домой! Пушистый белый комочек. Сэр, можно его купить?
– Сожалею, – ответил наш тюремщик. (Ошибки быть не могло: это он. Хруст гравия под ботинками, запах одеколона… Ботинки были суровые, одеколон тоже). Мы сидели в небольшом вольере на улице. – Эти собаки не на продажу. Они тут по особой причине. А зоопарк в той стороне.
– Разве в зоопарке можно кого-нибудь купить?
– Нет. А вам нужен зоомагазин? Это вон в той стороне, на бульваре Лос-Фелис.
Помимо выдающихся тюремных талантов наш надзиратель обладал поразительной любовью к звездам и планетам, о которых без умолку разглагольствовал за кормежкой собак. В половине третьего ночи он заканчивал работу, отправлялся в обсерваторию Гриффита и засыпал там под бесконечное вращение космоса. Ему было двадцать шесть лет, он работал на неполную ставку и обладал редким чутьем ко всему, что видно и не видно невооруженному глазу. Особенно его манили холодные, далекие, недоступные звезды, и я с чистой совестью могу назвать его моим первым американским другом. Он ценил свое личное пространство и судил обо всех вещах по тому, насколько близко или далеко они от него. Для такого человека нет хобби лучше, чем животные и космос, ведь для людей с повышенной склонностью к одиночеству они не только отрадны, но и полезны. По большей части он рассказывал нам о животных-космонавтах – несчастных тварях, регулярно отправляемых в космос в рамках космических программ Советского Союза и США. Нашему надзирателю нравилось проводить время в размышлениях о легионах шимпанзе и макак, парящих по Солнечной системе ради удовлетворения человеческой жажды к познанию. Естественный патриотизм нашего тюремщика приводил к тому, что упор он делал на американцах: дело было как раз в те годы, и мы успели вдоволь наслушаться про Эйбл и мисс Бейкер, двух обезьянок, первых живых существ, которые отправились в космос и вернулись невредимыми, но ведь было и множество других: в рамках программы «Меркурий» все эти сэмы, хэмы, иносы и голиафы выстреливали в небо на «Литтл Джо 2» – десятки животных против своей воли набирали высоту, выходили на суборбиту и навеки терялись в космосе.
Миссис Гурдин, Мария Гурдин – «Мадда» (2) или «Мад», как называли ее девочки, – проявила поистине имперское хладнокровие своих русских соотечественниц. Как Романовы в Екатеринбурге зашивали украшения в подкладки своих платьев – те драгоценности, что расстрельная команда потом впечатала пулями в их тела, – так и Мад упорно разыгрывала роль мученицы и жертвы собственного богатства, современной русской героини, корчащейся от боли в сиянии бриллиантов. Когда она ноябрьским утром приехала за нами в Гриффит-парк, на ней был ослепительный серый тюрбан и невероятно шаткие босоножки на высоком каблуке с открытым носом. Она была совершенно не похожа на женщину, заботившуюся о нас в Англии. В качестве дани уважения разрушительному действию материнства миссис Гурдин носила вопиюще яркий макияж. Несомненно, она была убеждена, что материнство – это огромная жертва, а макияж подчеркивает ее муки. Мадде было свойственно то, что Китс называл «негативной способностью»: в Англии она производила впечатление лощеной бизнес-леди в белых перчатках, а в Калифорнии разгуливала шаткой походкой по газону, изображая Джоан Кроуфорд после фиаско ее материнской карьеры. Помаду миссис Гурдин и общую разочарованность жизнью можно было учуять за пятьсот ярдов. Вскоре я самым непосредственным образом познакомился с глубиной гнева, крывшегося за ее эффективностью: в день, когда нас выпустили на свободу, она прикатила за нами в арендованном фургоне, распахнула задние двери и, сунув внутрь кипу документов, швырнула нас следом. Ах, какие мы страдалицы, право слово! Запрыгивая в фургон Мадды, я чувствовал себя Томом Джонсом, перескакивающим садовую ограду.
--------------------------- сноска ------------------------------
(2) искаж. от англ. «mother» – «мать».
-------------------------------------------------------------------
Ухабы. Очень много ухабов. И какой чудесный урок о цене ревностного поклонения Ее Светлость преподала нам по дороге в долину Сан-Фернандо и городок Шерман-Оукс! Позвольте я скажу: миссис Гурдин была верховной жрицей жертвенного огня, фанаткой фанатов – типичная мать юной актрисы, вся на взводе и обезумевшая от эмигрантской веры в американскую мечту. О да. Она сидела за рулем в своем ослепительном головном уборе и щедро сыпала из окна русской бранью, продираясь сквозь поток машин на фургоне, полном британских собак. Рядом со мной на сиденье устроился мрачный бультерьер, сосредоточенно пытавшийся составить математическую формулу, которая вопреки всем очевидным признакам позволила бы доказать, что миссис Гурдин вполне довольна жизнью.
– Если прибавить к небольшой порции таланта изрядную степень отчаяния, – сказал он, – а затем помножить это на жажду мести и разделить на стандартное тщеславие, можно заключить, что Мадда вполне счастлива.
Мы проехали мимо Греческого театра в конце Вермонт-каньон-роуд. Миссис Гурдин яростно крутила руль, одновременно пытаясь успокоить лающих собак.
– Я бы сказал, что мамочкиного гнева хватит на половину города, – заметил пшеничный терьер, глядя на пролетающие мимо пальмы бульвара Лос-Фелис. – Ты глянь на ее физиономию, такой впору чертей пугать. Кроме шуток, от одного ее вида кипяток стынет. А ногти? Видал, каким жирным слоем намазала? Эх!
– Ух ты! – воскликнул самец овчарки. – Как приятно очутиться на свободе!
– А тюремщик у нас был неплохой, – задумчиво протянул пшеничный терьер.
– Согласен, – кивнул я.
– Ну-ну, полегче! – возразил самец овчарки. – Он все-таки был ужасно странный.
– Мне кажется, он параноик, – вмешалась лабрадорша с глазами жительницы северного Лондона. Складывалось впечатление, что ее взяли из дома психотерапевта, который лечил богатых дам, мечтающих зверски расправиться со своей горничной. – В его болтовне сквозила сексуальная озабоченность, не находите?
– Как вы это определили? – спросил стаффордширский терьер.
– Объясняю. Он будто бы умолял нас его отвергнуть, – ответила лабрадорша. – Возможно, что его глубокое стремление завоевать наш интерес было связано с затаенной ненавистью к самому себе.
– У-у, да бросьте, – сказал пшеничный терьер.
– В некоторых людях живет глубоко затаенный страх, – сказала лабрадорша. – Боязнь, что животным на самом деле известно больше, чем им. От этого они чувствуют себя неполноценными.
– Да ладно вам, – тявкнул я.
– Чушь и бред! – заявил овчар.
– Напрасно вы все отрицаете, – сказала лабрадорша. – Людей часто волнует, что так называемое царство животных наблюдает за ними, обсуждает их и…
– Осуждает? – предположил я.
– По-вашему, это невозможно? – Лабрадорша потрогала лапой окно и улеглась на своем сиденье. Мы ехали по Франклин-авеню: на улице все разгуливали в солнечных очках.
– Если взять общее количество паранойи у одного человека, – сказал стаффордшир, – разделить его на природное чувство собственного превосходства, вычесть переменную долю унижения и прибавить постоянную степень инстинкта самосохранения, легко доказать, что люди никогда по-настоящему не верят той правде, которую подсказывает им воображение. Правдой их не пронять и не уничтожить.
– Гав! – крикнул цверг-шнауцер, восторженно изображавший дурачка на заднем сиденье фургона. – То есть, в самую точку! – Первые месяцы своей жизни шнауцер провел в привратницкой одного из колледжей в Кембридже.
– Погавкай тут еще, – пригрозил ему ирландский пшеничный терьер.
– А ну, ведите себя прилично! – крикнула миссис Гурдин, одарив нас несчастной полубезумной улыбкой. – Мы на Хайленд-авеню, подъезжаем к Голливудскому бульвару.
С противоположной стороны фургона донесся голос дворняжки, смахивающей на джек-рассела – в тюрьме он всегда держался в стороне от остальных. Похоже, он кое-что понимал в этой жизни и говорил – если вообще подавал голос – откровенно и честно. Большинство собак – социалисты, но шнауцер сказал мне по секрету, что этот дворняга – обиженный на судьбу операист, последний из «Новых масс», один из тех щенят, что вечно разглагольствуют об авангарде пролетариата. Ходили слухи, что миссис Гурдин нашла его в «Баттерси»*.
-------------------------- сноска ---------------------------
* Знаменитый приют для бродячих собак. Разъезжая по Англии, миссис Гурдин нередко заглядывала туда и рыдала в свои лайковые перчатки.
--------------------------------------------------------------
– В действительности люди догадываются, что мы за ними наблюдаем, – сказал дворняга. – А самые умные знают, что мы о них говорим. Люди вовсе не так глупы. Они только прикидываются.
– Ну дела, – съязвил овчар.
– Я серьезно, дружище, – ответил дворняга. – Они уже давно это выяснили, просто не прислушиваются к опыту предыдущих поколений. Вот мы – слушаем. И запоминаем. Любая эксплуататорская система держится на этом принципе: эксплуататоры должны забыть, что именно позволило им наслаждаться своим естественным преимуществом. Так уж оно устроено. Точно так же люди могут годами врать, пока не поверят в собственную ложь.
Он умолк, почесал за ухом и продолжил:
– Про это есть у Аристотеля. Он про животный интеллект очень хорошо все расписал.
Тут вмешался шнауцер:
– Да, он говорил, что в нас есть «кое-что сходное в рассудочном понимании». Это из «Истории животных». Он там пишет, что у людей и собак много общего.
– Да-да, а еще некоторые из нас «причастны памяти и более общественным образом заботятся о потомках».
– Славный был ученый, – сказал пшеничный терьер. – Что ни говори, а толика мудрости у него была. Но это не помешало ему написать, что слон может съесть девять македонских медимнов ячменя за один присест. Да неужели? Вряд ли это свидетельствует о равенстве наших сил. А свинья в его понимании – единственное животное, которое может подхватить корь. Ну надо же! Вот вам и Аристотель.
– Справа – Китайский театр Граумана! – проорала миссис Гурдин с водительского сиденья. – Именно здесь звезды суют руки и ноги в холодный жидкий цемент! – Фургон все еще петлял по дороге, а собаки рычали и спорили, подскакивая на сиденьях. В салоне стоял запах собачьего тепла, слюны и парфюма.
Я елозил и вертелся на месте, пытаясь раскопать в уме ускользающую от меня мысль.
– Все, к чему прикасается человек, претерпевает изменения под действием технологического прогресса и искусства. Мне кажется…
– Вот и мы так считаем, – перебил меня стаффордшир.
– Однако животные во все времена были не только прекрасными объектами изображения, но и великолепными зрителями, ценителями искусства.
– Дело говоришь, – кивнул пшеничный терьер.
– Точно, – поддакнул шнауцер.
– Устроили тут концерт! – оборвал нас овчар. – Давно пора оттаскать вас за уши. – Все дружно посмотрели на него, и пес тут же стушевался – если не по-овечьи, то по-овчарочьи.
– Люди идут во главе, – сказал я, – а мы следуем. Но зато как мы следуем! Великим предводителем в этом смысле был Плутарх, а не Аристотель. – В ответ на это собаки зашипели, зафукали и вообще принялись всячески выражать недовольство, однако миссис Гурдин быстро их угомонила.
– Помолчали бы, а? – прикрикнула она. – Устроили тут зверинец!
Фургон пересек Фэрфакс и всеми атомами своей души устремился на Сансет-стрип. Мимо пролетали автомобили, всюду прыгали солнечные зайчики.
– Говорите что хотите, – сказал я, – но именно Плутарх, гений из Херонеи…
– Достал уже со своей практической этикой! – заявил стаффордшир. В фургоне к тому времени поднялось нешуточное волнение.
– Аристотель относился к нам со снисхождением, – не унимался я. – По его мнению, мы только и знаем, что кормиться и размножаться.
– Постыдился бы! – закричал овчар.
– Все должны быть сыты, – сказал дворняга. – Я за равные порции.
– Плутарх же распознал в нас способность к говорению. Он допустил, что мы одарены сознательной жизнью. Это чего-то да стоит. По мысли Плутарха, мы умеем говорить и видеть сны.
– «Толкование сновидений» Фрейда, – вмешалась лабрадорша, устраиваясь поуютней. – Хорошо бы раздать экземпляры этой книжки космонавтам.
– И создателям атомной бомбы, – добавил стаффордшир. – Если разделить совокупность мировых амбиций на общее счастье, а потом вычесть из этого всю идеологию и прибавить максимум экономической справедливости, мы легко вычислим… что?
– Что никто не стал бы человеком, будь у него выбор, – высказался дворняга и лизнул свою лапу. – А вообще, – добавил он, глядя на меня смешливыми разноцветными глазами, – в голове у тебя не пусто.
– Порода такая, дружище. Порода, – ответил я.
Миссис Гурдин повезла нас окольными путями. (Вся ее жизнь представляла собой сплошной окольный путь). Недалеко от Лос-анджелесского загородного клуба она выкрутила руль и взволнованно вдавила в пол педаль газа. Ей всегда нравились зеленые лужайки. Везучая. Я поймал в зеркале ее взгляд, и она сказала:
– Как дела, малыш? Скоро ты увидишь настоящий английский сад, разбитый по всем правилам.
– Вы ведь знаете, что мы в пустыне? – спросил я, надеясь на здравый смысл дворняги.
– Да, – ответил он. – С водой здесь туго, хотя с виду не скажешь. Всюду зелень – по их мнению, это роскошно.
– Лос-Анджелес – один большой оазис.
– Или мираж, – сказал дворняга, вновь отворачиваясь к окну и окидывая взором пустынные просторы, раскинувшиеся за французскими шато и итальянскими виллами. В каньоне курился дымок – горел кустарник, – и не успел я разглядеть это получше, как из-за гор Санта-Моники вылетел вертолет, разбрызгивающий призрачную дымку воды. Собачьи языки были заняты болтовней и тяжелым дыханием, а из-под тюрбана Мадды выползла капелька пота.
– Почему такая жара? – спросила она вслух. – Уже конец ноября, черт подери!
Наверное, Вентура-каньон-авеню видно из космоса: саму улицу и ее бассейны, пышные заросли бугенвиллий вокруг дома Гурдиных и гирлянды, мерцающие на рождественской елке. Если бы инопланетяне решили высадиться на Землю, Шерман-Оукс мог бы стать их базой: это место как нарочно придумано для представителей внеземных цивилизаций, аккурат для неопознанных летающих объектов; впрочем, так я думал, пока не увидел Техас. (Ох, не позволяйте мне забегать вперед). Когда мы наконец приехали, на телефонном кабеле возле дома сидело две толстых малиновки.
– Бедное дурачье, – сказала одна. – Интересно, сколько эти протянут.
– Силы небесные, – подхватила другая. – Она выглядит еще несчастней, чем прежде. Посмотри, как вырядилась. Мадда в действии. А малыш Никки вернулся всего полчаса назад, пьяный в доску. Я сидела на том дереве и видела, как он вывалился из такси, распевая песни и требуя подать ему старую балалайку. Святый боже! Только собак здесь не хватало.
– Зачем она это делает?
– Да сбрендила, похоже. Хочет раздарить их знакомым на Рождество.
– Бедное английское дурачье.
– Вот только не надо опять про Рождество. Здесь это пытка, а не праздник: все делают вид, что им весело.
Малиновки потрясли головами.
– Вон тот беленький не протянет и недели. – Я поднял голову и застал их врасплох на полуслове. – Заткни уши, малыш!
– Спорю на три ягоды, слышишь, на три ягоды, что через неделю его здесь не будет. У него на лбу написано: «Рождественский подарок».
– Господи…
– Ага. У хозяйки, у этой Императрицы Всея Руси, целый список желающих набрался. Список длиной с твое крыло. Люди с ума сходят по английским псинам. Вот увидишь, через пару дней этого белого пушистика до полусмерти затискает какой-нибудь малолетний жирдяй с четырьмя гидроциклами.
Представьте себе такую сцену. Семь щенят носятся по саду среди зимних цветов, магнолий и перечных деревьев с серыми ягодами, писают, лают и орут. Миссис Гурдин открывает входную дверь, и мы кидаемся внутрь, едва не сбивая ее с ног, в дом, пропитанный запахом свечного воска. Для меня декор дома всегда будет иметь большое значение, а начинается он, конечно же, с пола. Отчий дом Натали Вуд в Шерман-Оукс был воплощением застоя в интерьерном дизайне, местом вынужденного союза американской легкости и русского уныния: броский ковер истерично улыбался хмурым картинам, жизнерадостный холодильник дышал молочной свежестью на желтые парчовые шторы, пропитанные табачным дымом и зловещими воспоминаниями о Санкт-Петербурге.
– Классная конура, – сказал дворняга и посмотрел на меня.
– Шутишь? – Едва уловимая атмосфера фермерского дома меня убивала.
– Чего это тебя так перекосило, принц Мальты?
– Картины! Обои! – Я протрусил в столовую и обнаружил там каменную кошку. Вопиющее, навязчивое уродство этого дома душило меня: я бродил по комнатам, старательно избегая бездн убожества, медных чеканных панно, пенящихся океанов филиграни и ковриков в шотландскую клетку. В клетку! Ниши, устроенные по всему дому, служили святилищами либо Николая II, либо Натали Вуд, старшей дочери семейства. И те, и другие представляли собой фотографию, обрамленную искусственными цветами, иконами и свечками. Святилище Натали – актрисе было всего двадцать два года – украсили пластмассовыми херувимами, фарфоровыми яйцами и небольшим распятием из слоновой кости, привезенным много лет назад из Харбина. Практически невидимая, застенчивая гавайка по имени Ваника днями и отчасти ночами следила за тем, чтобы свечи в святилищах не гасли.
На втором этаже Ник Гурдин уже вовсю орал на жену. Вскоре мне предстояло узнать, что большую часть времени Ник проводит наверху, где хранятся бутылки со спиртным и без конца работает телевизор. Сам Ник оказался шутом-переростком. У него всегда было бледное одутловатое лицо; такие люди умеют потеть незаметно – как плачут девушки. Все в его жизни было так или иначе связано с признанием, верней, с полным отсутствием такового; он никого не вдохновлял и никем не вдохновлялся, сам не понимая почему, и это обстоятельство загнало его в глубочайшую яму, где он надирался до беспамятства в барах Сан-Фернандо и изобретал новые способы применения для своей растущей ненависти к миру. Живи он в Нью-Йорке и работай в офисе, из него получился бы типичный промартиненный неверный муж, каждый вечер отправляющийся на семичасовой электричке в пригород Уайт-Плейнс: след от губной помады на щеке и бесконечное вранье на сон грядущий. Однако Ник жил с Маддой, а Мадда жила в Голливуде. В Голливуде малышу Никки пришлось рано уйти на пенсию. Сверху доносились его проклятия: он бранил жену за то, что та уехала и оставила его без денег. Поработал бы в студии, ответила та, им как раз нужен плотник. Пламя свечи задрожало от очередного истошного вопля. Я с трудом поднялся на лапы и оглядел безвкусную обивку стульев в коридоре.
– Ну, хватит кукситься, – сказал стаффордшир. Он подошел и лег рядом со мной на стул в духе рококо, от которого несло дешевым лаком.
– Если взять максимальное количество националистских сантиментов и срастить его с равными долями творческой посредственности и эмоциональной паники, получится…
Он вопросительно поглядел на меня.
– Что у нас получится?
– Дом, милый дом, – ответил я.
Глава третья
Те первые дома были временными: я ждал своего «хозяина», как называют это люди, – а точнее, уготованного мне судьбой друга. Мы, авантюристы, отдаем себе отчет, что ожидание, наблюдение и учеба на собственных ошибках всегда были и будут важнейшей частью наших приключений. Великие испытания – всегда впереди. А до тех пор надо мириться с безумным миром Вентура-Каньон-авеню, ежечасно потрясаемым кризисами и войнами. Миссис Гурдин проживала свою жизнь через детей и подпитывалась чувством мощной скорби по исторической родине. В этом смысле она была безутешна, и собаки быстро поняли, что успокоить Мадду нельзя: мы решили просто носиться по дому, игнорируя ее крики о помощи.
«Будь верен сам себе», – писал Бард. Однако во всем зверином царстве вопрос честности заботит одних людей. Я вырос в золотой век экзистенциализма, поэтому вы уж не взыщите, что идея о некоем себе, которому мы все должны быть верны, кажется мне нелепой. Мы – те, кем мы себя воображаем, а реальность – высший вымысел. Несмотря на бесспорные свидетельства, годами предъявляемые людям, они никак не могут это уяснить и живут подобно узникам Платоновой пещеры, которые не в состоянии поверить, что смутные тени на стенах так же реальны, как и они сами.
Мне очень повезло – сперва в Англии, а потом и в Соединенных Штатах, – оказаться среди людей, развивающихся по прямо противоположной траектории. Они лепили себя в согласии с самыми немыслимыми догадками, и в этих вымышленных государствах их посещали безумнейшие откровения. Миссис Гурдин раньше звали Мария Степановна Зудилова: люди с ее прошлым полностью отдавались чувствам, что внушило любовь к русскому духовному фанданго нескольким поколениям американских актеров, среди которых была и дочь миссис Гурдин, Натали, и моя будущая хозяйка.
Родители миссис Гурдин владели мыловаренными и свечными заводами на юге Сибири. Укрываясь от большевиков, они набили карманы деньгами, а про Михаила – брата миссис Гурдин, – забыли. Выйдя из укрытия, они нашли его на дереве возле дома: мальчик болтался в петле. Миссис Гурдин возненавидела большевиков до конца жизни. Ее семья бежала в Харбин (на личном поезде, любила подчеркивать она), где юная Мария брала уроки балета, а также пользовалась услугами немки-гувернантки и китайского повара. Всякий раз миссис Гурдин рассказывала историю своей жизни по-новому, но на пути ее неизменно подстерегали невзгоды. Она придумывала себе все более замысловатые биографии, вновь и вновь заметая следы. Миссис Гурдин оказывалась то подкидышем, найденным в корзинке под лестницей, то русской княжной, чудом спасшейся от пули или обхитрившей палача. При любом раскладе Калифорния была для нее раем, местом, где чистой правды никому не достаточно, и верить ей нельзя. Мужа миссис Гурдин, Ника, раньше звали Николаем Захаренко, а родился он во Владивостоке.
***
Однажды ранним вечером наша любительница собак спустилась к ужину в бальном платье, иначе не назовешь. Она сделала прическу, макияж и обвешалась тонной бижутерии. Сходя по лестнице, она через плечо поглядела на Ника, словно обращалась к зрителям на галерке.
– Фадда (3), – молвила она.
-------------------------- сноска -----------------------
(3) искаж. от англ. «father» – «отец».
------------------------------------------------------------
– Заткнись, Мадда. Я не стану распивать коктейли с твоими идиотами.
– Фад! Я жалею о том дне, когда мы встретились. Ты не мужчина!
Ник вышел на лестничную площадку с винтовкой в руках и всклокоченными волосами. Судя по всему, он надрался хуже сибирского врача.
– Не беси меня, Мадда. Только не сегодня. Я по твоим коммунистическим сборищам не таскаюсь.
– Как ты смеешь! – ответила миссис Гурдин. – Ты ранил меня в самое сердце, Фадда. Тело Мишеньки еще не истлело в могиле, а ты утверждаешь, что я собираю в своем доме коммунистов?
– Синатра – коммунист.
– Он друг нашего избранного президента. Таким знакомством нужно гордиться.
Винтовка Ника была не заряжена; ему просто нравилось держать ее в руках за просмотром ковбойских фильмов. Он обозвал Кеннеди ирландским крестьянином.
– Мужик! – крикнул он по-русски.
– Мистер Синатра – Наташин друг, – с укором сказала миссис Гурдин. – Ты не мужчина. Ты не заботишься о семье. Тебя можно только пожалеть.
Ее муж громко выругался и прибавил звук на телевизоре, а миссис Гурдин продолжила свое царственное шествие по лестнице. Я выскочил из корзинки и увернулся от подола ее платья.
– Мистер Гурдин – самый настоящий… негодяй, – улыбаясь, сказала она. – Но тебя это не волнует, правда же, мальтиец? – У миссис Гурдин всегда был немного обреченный вид, даже в радостные минуты. – Впрочем, неважно, – добавила она. – Сегодня тебя здесь уже не будет, Сиззл.
Меня начали называть Сиззлом в качестве дани уважения нашему старому знакомцу, Сирилу Коннолли. Но кличка эта не вышла за пределы семьи: для всех остальных я был просто «мальтиец». Когда Натали сообщила, что мистер Синатра подыскивает собачку в подарок подруге, миссис Гурдин без колебаний предложила меня. Она сказала, что во мне чувствуется британское благородство, хотя, откровенно говоря, ее понимание британского благородства сформировалось в Суссексе. В роскошном платье из тафты она прошуршала на кухню, а я побежал наверх – проведать малыша Никки. Он сидел перед телевизором в пожелтевшем кресле, окруженный кучей матрешек, таращивших на него пустые исторические глаза, и прихлебывал водку. Малыш Никки блаженствовал: он глядел на экран так, словно в любой момент мог сигануть внутрь и исчезнуть на просторах Дикого запада. Мистер Гурдин смотрел «Бонанцу»: он прицелился в телевизор, а потом положил винтовку на вытянутые ноги. «Мистер Картрайт, – сказал юноша с экрана, – у меня два пристрастия в жизни: лошади и женщины. Причем именно в таком порядке». Мистер Гурдин отпустил винтовку и хлопнул себя по ляжке, после чего торжественно поднял бутылку и выпил за сериал. Лошадь сбросила на землю Бена Купера, звезду вестернов, и зазвучала какая-то странная музыка. Ник подался вперед. «Мои ноги, мистер Картрайт! – закричал Бен Купер. – Я не могу ими пошевелить! Я их не чувствую!» Пошли титры, и комнату огласила главная музыкальная тема «Бонанцы».
– Отличный сериал, – сказал мистер Гурдин, глядя на меня усталыми глазами, – очень, очень красивый сериал. Поверь мне на слово, Догвилль. – Я подошел к креслу, и он взял меня на колени: к моему боку прижался холодный ствол винтовки. Приглядевшись к Нику поближе, я подумал, что его лицо – маленькая трагедия.
– Ты хороший пес, – прошептал он заплетающимся языком. – Ты отличный песик, и вот что я тебе скажу: берегись красных. Они отберут у тебя еду и бросят мокнуть под дождем.
Я ткнулся мордой в его руку. Все-таки жалость – относительно цивилизованный способ самоутверждения. На Нике были грязные белые ботинки – обувь человека, знававшего лучшие времена.
– Да, будешь мокнуть под дождем, – повторил Ник. – Такие они сволочи. – Я отвернулся к экрану, и несколько секунд мы вместе смотрели рекламу готовых ужинов «Суонсон» из трех блюд.
– Мерзость, – сказал Ник. – Хрущевская жрачка для людей, которые мечтают жить в космосе.
Снизу раздался звонок – я спрыгнул на пол и побежал туда. Ник встал и захлопнул за мной дверь. Но пришел не Синатра, пришла Натали – ей хотелось рассказать матери про неприятности, с которыми она столкнулась в новом доме на Норт-Беверли-драйв.
– Какой очаровательный! – воскликнула Натали, завидев меня в коридоре. – Ах, Мадда, он ведь для Фрэнки? Скажи да!
– Да, – ответила миссис Гурдин. – Я знаю, как он обожает артистов, а этот щенок особенный, ты уж мне поверь, Наташа. Даже в Англии все остальные собаки сидели в корзине, а этот бегал по комнате. И он очень дружелюбный.
– Ах, какая прелесть! – Натали подняла меня и на несколько секунд окунула в свою красоту. Я ткнулся мордой в ее шею: от нее пахло каким-то чудесным цветочным парфюмом, наверное, «Джой» Пату. Да-да, определенно «Джой»: жасмин и тубероза, эдакий философский взгляд на идеальный цветок*. Глаза у нее были темные-темные, словно в них крылось множество тайн, включая самую черную, но только пес-извращенец станет говорить о чем-то, кроме реальной жизни, рассказывая о Наталье, миссис Вагнер, Наташе, Натали Вуд в ее лучшие годы, за считанные месяцы до съемок в «Вестсайдской истории» и «Великолепия в траве». За этим чудесным лицом скрывался целый рой враждебных мыслей и настроений; я почувствовал их, когда она погладила меня и вернула на пол – дочь готовилась к битве с Маддой и всем, что якобы понимала. Вся наша жизнь – кино, однако по части игры в нем Натали не было равных: прежде чем заговорить, она сперва прокручивала диалоги в голове.
------------------------ сноска ---------------------
* Как вы знаете, со зрением собакам не повезло. По крайней мере, с различением цветов. Зато наши уши и носы с лихвой компенсируют этот недостаток. В отличие от людей, мы слышим, что они говорят самим себе, и за милю чуем иллюзии. Последний дар делает собак особенно чувствительными к коммерческим парфюмам.
-------------------------------------------------------
Натали вытащила портсигар, прикурила сигарету и выдала Мадде полный отчет:
– У нас завелись лягушки, – сказала она. – Новый бассейн кишит этими тварями. И они дохнут. Это ведь ты хотела бассейн с соленой водой, Мадда! Мол, стимулирует кровообращение. А теперь у меня дома, черт подери, вторая казнь египетская. Вот это роскошь, а? Про наш дом теперь вся долина шушукается. Так не должно пахнуть в Беверли-Хиллз, Мадда. Вонь мертвечины – не для Беверли-Хиллз, твою мать!
– Не выражайся, Наташа, – упрекнула ее миссис Гурдин. – Это банально.
Натали глянула на меня и для пущего драматического эффекта распахнула глаза пошире.
– Нехорошо ругаться в присутствии щенят, верно?
Она развернулась и ушла в гостиную искать пепельницу, без умолку жалуясь матери на дом, мужа и новый фильм, в котором она снималась; список из ектеньи вскоре перерос в лавину. Миссис Гурдин всегда позволяла чувствам детей превосходить по напору и мощи свои собственные – по крайней мере, в их присутствии. Так она и воспринимала семью: она не проводила время с детьми, а была «в их присутствии». Отношения Мадды с Наташей представляли собой гремучую смесь гордости и унижения. «Это самый любопытный парадокс в ее жизни, – говаривала лабрадорша, пока не уехала в другой дом. – Она хочет купаться в успехе детей и одновременно быть его жертвой, мученицей: он напоминает ей о собственных упущенных возможностях».
Натали завелась не на шутку. Декораторы были жулики и недотепы. Весь первый этаж отделали розовым мрамором разных оттенков. Ванная в спальне Натали вышла чересчур тяжелой, и по потолку внизу теперь ползут трещины. По меньшей мере половина люстр – подделки. Канализационные трубы проведены черт знает как: горячая вода успевает остыть, пока доходит до кранов, и – невероятно! – она грязная. Грязная вода и лягушки в бассейне! Такое чувство, что живешь на болотах Боливии. Глава студии «Двадцатый век Фокс» грозится расторгнуть контракт с ее мужем Робертом.
– Ни в какие ворота не лезет. Жалкий официантишка из Сент-Луиса, проклятый грек, помешанный на кораблях! Актеры – не корабли! Нельзя их топить, если они немножко заржавеют!
– Роберт не заржавел, – сказала Мадда. – Ему всего тридцать.
– В этом городе тридцать – уже много. Дикари, ей богу. Когда актеру исполняется тридцать, пиши пропало. Ручаюсь, какой-нибудь Клайд в костюме из полиэстера уже испытывает его на прочность. Я эту братию знаю.
Мадда заломила руки и погрузилась в пучину отчаяния. Зря мы уехали из Харбина. Бедные мои матушка и батюшка! Мы все скоро начнем голодать. Большевики повесили бедного Мишу на дереве. На этой фразе миссис Гурдин достала из рукава носовой платок. Мы приехали сюда в надежде на новую жизнь, а теперь Роберта вышвырнут на помойку, и тогда нам конец. Конец, говорю тебе.
Любые трудности миссис Гурдин встречала экстатическими слезами и нежными истериками, характерными для набожных героинь Достоевского. К такой грандиозной эмоциональной разрядке мог привести даже самый незначительный повод: миссис Гурдин почти ежедневно обращалась к властям с мольбой облегчить ее тяжкую участь и позаботиться, чтобы молочник приходил вовремя.
– Прекрати, Мадда! – сказала Натали. – Я наконец-то живу полной жизнью… потому что теперь это моя жизнь.
– Ты что, репетируешь?
– В смысле?
– Ты повторяешь роль?
– Не глупи, мама. Я уже не ребенок.
– Ты репетируешь, Наташа. Роль цыганки, которую тебе ни за что не получить. Я читала сценарий. Им нужна актриса на роль потаскухи. Ты слишком невинна. Они еще помнят ту девочку из рождественского фильма.
– Хватит, мам.
– Или это слова из картины Казана? Ты читаешь наизусть, признайся, Наташа. Разговариваешь со мной словами той девчушки, Динни. Только и играешь девушек, которые ненавидят матерей. Все дочери винят в своих бедах мать!
Натали вдруг вспыхнула.
– Если ты так и не научилась быть матерью, не надо срываться на мне! Я не виновата, что ты за свою жизнь так и не выучила эту роль! Я была дочерью Морин О`Хара и Бетт Дейвис. И Клер Тревор, черт подери! И Джин Тирни! Я все знаю о матерях!* Одни жаждут прощения, другие отмщения, третьи отрываются на всю катушку. Или того хуже: рыдают по ночам. Ты права, мама! Лучше всего на свете я умею играть дочь.
-------------------------------- сноска ---------------------
* Все-таки Натали излишне драматизировала. Она не знала, что такое быть дочерью Джоан Кроуфорд.
---------------------------------------------------------------
– Я не хочу, чтобы ты ее играла, Наташа.
Я посмотрел на миссис Гурдин взглядом, которым постарался выразить глубочайшую растерянность. Она взяла меня на руки и пошла в малую гостиную, где вечно улыбающаяся Ваника в белом фартуке выкладывала на красивые тарелочки сэндвичи и сырные печенья. Я спрыгнул на стул. Миссис Гурдин вздохнула.
– Я не видела мистера Синатру с твоего дня рождения в ресторане «Романоффс».
– Такого чудесного подарка мне никто еще не делал, – с тоской проговорила Натали. Мадду задели ее слова, но она прогнала это чувство, отвергнув сырное печенье, а Натали тем временем подошла к зеркалу над камином – обновить помаду.
– Мистер Синатра – прекрасный человек, – сказала миссис Гурдин. – На той вечеринке он произнес чудесную речь. Он выступает по многим достойным… достойным поводам.
Натали обернулась и пробуравила маму своими карими глазами – глазами, которые могли волшебным образом превратить кроющееся за ними сомнение в яростную и почти наглую уверенность.
– Я не повод, мама! – воскликнула она. – Я его подруга. Да-да, мы с Фрэнком друзья!
– Ну, конечно, – ответила миссис Гурдин. – Я имела в виду то, что он делает для чернокожих.
Натали подошла и положила свои безупречные руки на мамины – эту универсальную позу для уговоров и запугивания она в совершенстве освоила еще в раннем детстве.
– Мад, – сказала она. – Прошу тебя, не порть мои отношения с Фрэнком.
Миссис Гурдин почувствовала, что никакого романтического подтекста в словах дочери не было; да, с Бриолиновым мальчиком, Робертом Вагнером, дела у них не ладились, она это понимала – Наташин характер, как и ее собственный, вынуждал обеих выискивать в любимых малейшие симптомы предательства. Женское чутье также подсказывало миссис Гурдин, что Наташины капризы наверняка выводят Роберта из себя. Но все-таки мистер Синатра стал настоящей находкой для Наташи, и это она тоже понимала: ее дочери пора было заняться серьезными взрослыми проблемами и политикой. Мистер Синатра тепло относился к Натали, и она хотела отблагодарить его серьезным разговором на важные для него темы. Она чувствовала, что именно так ведут себя взрослые. Мад должна была это знать. Натали вновь повернулась к зеркалу и нахмурилась.
– Надеюсь, Фадда наверху и смотрит «Шоу Энди Гриффита». Ему там самое место, – сказала она зеркалу, поглядев в глаза матери.
– Да, – ответила миссис Гурдин. – В «Романоффс» он вел себя не очень хорошо.
– Мягко сказано. Он нагрузился еще до супа и обозвал Питера Лоуфорда либеральным английским педиком.
– Да-да, Фад у нас негодник.
– Негодник! Это было чудовищно. Он напился в доску. Питер – зять избранного президента Соединенных Штатов Америки.
– Верно, – кивнула миссис Гурдин. – Ник быстро устает, ему очень нелегко с тех пор…
– Ах, Мад, прекрати!
– С тех пор, как он попал в аварию.
– Он в нее не попал, Мадда. Он напился и поехал на красный свет. А потом насмерть сбил того парня, прямо в Беверли-Хиллз!
Мадда посмотрела на ковер и сделала вид, что заметила на нем пушинку.
– В Беверли-Хиллз почти нет пешеходов, – растерянно проговорила она.
– Мадда!
– Не волнуйся, Наташа. Папа в спальне и останется там до конца вечера. Он у нас не… общительный, как ты говоришь.
– Это всего лишь коктейльная вечеринка, мама.
– Верно.
– Вечеринка, а не церемония вручения «Оскара». С этой собакой ничего не нужно делать? Ну, прививки там или еще что? – Я прошел по ковру и скрылся в коридоре, но успел услышать, как Натали сказала: – По-моему, собаки меня не любят. – Она высунула голову за дверь. – Эй, паршивец! Меня все любят! Я вообще очень милый и приятный человек! Студия получает от поклонников по пять тысяч писем в неделю, съел? – Последние слова она сдобрила очаровательным смешком, который бы по достоинству оценил любой режиссер. Наверху вроде бы зазвучала главная музыкальная тема сериала «Пес Хакльберри».
Натали рассмеялась и открыла большое окно, выходившее на подъездную дорожку. Прохладный ветер окутал ее ноги, и она показала пальцем наверх.
– Мы с тобой настоящие калифорнийские девчонки, Мадда. Это ведь горы Сан-Габриель?
– Я таких подробностей не знаю, – сказала миссис Гурдин. – Горы как горы, они для меня все одинаковые. Вот домик в Малибу или Беверли-Хиллз – это да. С такими горами я дружу.
– Ник Рэй говорит, что всполохи за холмами – это тестовые запуски ракет.
В отличие от Натали – счастливой американки во всех очевидных смыслах этого слова, – миссис Гурдин испытывала смутные приступы меланхолии при упоминании ракет и бомбоубежищ (последнее миссис Гурдин давно планировала устроить в дальнем углу сада).
– Надеюсь, они не зря транжирят наши денежки, – сказала миссис Гурдин.
– Ха! Говоришь прямо как я, – рассмеялась Натали. – Идешь моим политическим курсом. А я думала, тебе бы только сеять хаос и разрушение на великой Отчизне.
– Я люблю свою Родину, – тихо проговорила миссис Гурдин. – Просто мне больно смотреть, что с ней сделали.
Я вышел во внутренний дворик: ветер, пронизывающий всю долину, сразу принес мне запахи апельсинов и грейпфрутов, низкое урчание рысей в зарослях чапареля на холмах и… неужто с гор доносились испанские серенады и тянуло серой? Идиллию внезапно нарушил вой автомобильного клаксона и блеск белых зубов.
– Фрэнки!
О да, этот человек знал толк в стиле. Он вышел из машины с цветами для миссис Гурдин – белыми орхидеями в серебряном горшке, – напевая старую песню Бинга Кросби в своей фирменной манере, порочной и извиняющейся одновременно. В песне говорилось о том, что долина Сан-Фернандо – его любимое место на свете. Безупречные зубы Фрэнка идеально рифмовались с краешком белоснежного платочка, который выглядывал из верхнего кармана его пиджака. Я убежал в дом, чтобы спастись от его обаяния, но успел увидеть, как он поцеловал руку миссис Гурдин и раскрыл объятья навстречу Натали, приговаривая: «Привет, Кровь-из-носа! Заставишь меня встать на колени?» Она поцеловала его в щеку, и я заметил в ней едва уловимую перемену – из тех, что великолепно давались Натали: словно бы все действие незаметно перенесли в холодильник – ее глаза засверкали чуть ярче, а сама она стала на пару градусов холодней.
Разговаривали они непринужденно, но весьма и весьма манерно. Мистер Синатра опускал звук «т», как будто всю жизнь прожил в Нью-Джерси, одновременно строя из себя самого добродушного парня на планете и чеканя слова, колеблющиеся вокруг злободневных тем. Мистеру Синатре было важно показать, что происходящее ему в общем-то безразлично, хотя на самом деле оно значило для него очень много – почти до безумия. Забавное проклятие: желание всегда быть на высоте. Забавно же оно главным образом потому, что беспричинная тревога и нервозность не дают таким людям на эту самую высоту подняться. Они напряжены сверх всяких законов молекулярной физики, однако с завидной настойчивостью бросают все свои силы на ублажение заурядного обывателя*. Любой вопрос отметался легким пожатием плеч, но это была бравада: я еще никогда не видел столь напряженного человека, как мистер Синатра.
----------------------------- сноска --------------------------
* Актеры безупречно отыграли свои роли. Они никогда не повзрослеют. Синатра навечно останется рядовым Маджио, нескладным парнишкой из «Отныне и во веки веков», а Натали – первой красавицей из «Бунтовщика без причины».
----------------------------- ----------------------------------
– Полный улет, – сказал он, прикуривая всем сигареты. Речь шла об «Одиннадцати друзьях Оушена».
– Боссам захотелось деньжат, – сказала Натали, упоенно поливая грязью Голливуд – ей казалось это остроумным.
– Этим подонкам повезло. Они получат свои денежки. Слушай, а как поживает твой муженек, любитель потрясти помпонами?
– Вообще-то, – вмешалась миссис Гурдин, – Роберт пробуется на серьезную роль в Нью-Йорке.
– Надо будет малость скривить ему нос, – сказал мистер Синатра. – Для Актерской студии – самое оно, а?
– Точно! – рассмеялась Натали. – Наш ответ Карлу Молдену. Спешите видеть: лучшее шоу в городе! Умереть не встать!
Миссис Гурдин посмотрела на дочь и ничего не сказала, но Натали прочувствовала всю силу ее предостережения: напрасно она так демонстративно и увлеченно критикует мужа.
– Роберт у нас франт, – сказала Натали. – Невероятно хорош собой – давайте за это выпьем!
– Эй, сестренка, я верен одному старомодному правилу, – сказал мистер Синатра. – Не пить за людей, пока мне не налили.
– Ой, извини, Фрэнк! – воскликнула миссис Гурдин. Они подошли к бару в дальнем углу зала, и миссис Гурдин позвонила в колокольчик. На зов явился Окей, муж Ваники, который исполнял обязанности бармена. Мистер Синатра бухнул на стойку банку маринованных луковичек и обратился напрямую к Окею, как будто дамы были не в состоянии его понять.
– Так, приятель, сделай-ка мне три «Гибсона», договорились?
– Зубной эликсир с гуавой?
– Не понял?
– Он плохо говорит по-английски, – вмешалась миссис Гурдин.
– Коктейль «Гибсон», с мартини, – пояснил Синатра бармену.
– А, ясно. Три коктейля. С водкой или джином?
– С джином, приятель, – ответил мистер Синатра. – Только с джином. – Они подошли к дивану. – И что прикажете делать с этим малым? Он меня подкалывает?
– Просто у него странное чувство юмора. Ох уж эти гавайцы…
– Обожаю гавайцев. Надо сводить его в «Трейдерс» – пусть посмотрит, как гавайцы делают коктейли. Я ему покажу зубной эликсир. У нас там восемь гавайских божков. Кто-то их выпилил из дерева. Выпилил, и теперь они стоят у нас. Нет, он серьезно?
– Да забудь, Фрэнк, – сказала Натали, радуясь возможности почувствовать себя взрослой. – Он просто пошутил.
– Я ему покажу, как со мной шутить.
– Они с Ваникой недавно купили сборный дом, – сказала миссис Гурдин. – Из каталога.
– «Сирс Робак»?
– Нет, – ответила миссис Гурдин, – они такие дома уже давно не выпускают. Какая-то другая компания. Окей с Ваникой построили его в Инглвуде, рядом с Голливуд-парком. Дом пришел им по почте. Окей, правда же? Дом прислали вам по почте?
– Да, миссис Гурдин, – ответил бармен. – Дом из коробочки. Очень милый. Мы сколотить его молотком.
Стоя в дверях, я увидел, как мистер Синатра нахмурился, миссис Гурдин засуетилась, а Наташа села на подлокотник дивана и выдула дым аккурат в центр всеобщего смятения. Бармен Окей приготовил три мартини за раз и нагнулся с одним к мистеру Синатре.
– Это для вас, мистер Фрэнк. Я научиться готовить его в зале «Дельфин».
– Окей и Ваника работали в коктейльном баре аквапарка «Маринлэнд», – пояснила миссис Гурдин. – Это в Палос-Вердес, да?
– Я вкусно приготовить.
– ОК, – сказал Фрэнк.
– Его так зовут, – напомнила миссис Гурдин.
– Нет, ОК – в смысле, вкусно! – Фрэнк поднял глаза на замершего в ожидании бармена. – Все ОК, Окей. Ты не просто смазливый гаваец, ты настоящий профи. А теперь проваливай. – Он повернулся к Натали, как будто удивленный собственной победой. – А ты что, не пьешь?