пер. Е. Доброхотовой-Майковой и М. Клеветенко

 

 

Хилари Мантел

Вулфхолл

 

 

Моей замечательной подруге Мэри Робертсон посвящается

 

 

Действующие лица:

 

В Патни, 1500

Уолтер Кромвель, пивовар и кузнец

Томас, его сын.

Бет, его дочь.

Кэт, его дочь.

Морган Уильямс, муж Кэт.

 

В Остин-фрайарз, с 1527

Томас Кромвель, стряпчий.

Лиз Уайкис, его жена.

Грегори, их сын.

Энн, их дочь.

Грейс, их дочь.

Генри Уайкис, отец Лиз, суконщик.

Мерси, его жена.

Джоанна Уильямсон, сестра Лиз.

Джон Уильямсон, её муж.

Джоанна (Джо), их дочь.

Алиса Уэллифед, племянница Кромвеля, дочь Бет Кромвель.

Ричард Уильямс, позже – Кромвель, сын Кэт и Моргана.

Рейф Сэдлер, старший письмоводитель Кромвеля, воспитанный в Остин-фрайарз.

Томас Авери, домашний счетовод.

Хелен Барр, бедная женщина, взятая в дом.

Тёрстон, повар.

Кристоф, слуга.

Дик Пёрсер, псарь.

 

В Вестминстере

Томас Вулси, архиепископ Йоркский, кардинал, папский легат, лорд-канцлер; покровитель Томаса Кромвеля.

Джордж Кавендиш, помощник, затем биограф Вулси.

Стивен Гардинер, глава Тринити-холла, секретарь кардинала, позже государственный секретарь Генриха VIII; заклятый враг Кромвеля.

Томас Риотеслей (Ризли), хранитель малой печати, дипломат, протеже и Кромвеля, и Гардинера.

Ричард Рич, юрист, позже генеральный стряпчий.

Томас Одли, юрист, спикер палаты общин, лорд-канцлер после отставки Томаса Мора.

 

В Челси

Томас Мор, юрист и учёный, лорд-канцлер после падения Вулси.

Алиса, его жена.

Сэр Джон Мор, его престарелый отец.

Маргарет Ропер, его старшая дочь, жена Уилла Ропера.

Энн Крезакр, его невестка.

Генри Паттинсон, слуга.

 

В Сити

Гемфри Монмаут, торговец, арестованный за то, что дал приют Уильяму Тиндейлу, переводчику Библии на английский язык.

Джон Петит, купец, арестованный по подозрению в ереси.

Люси, его жена.

Джон Парнелл, купец, ведущий бесконечную тяжбу с Томасом Мором.

Маленький Билни, учёный, сожжённый за ересь.

Джон Фрит, учёный, сожжённый за ересь.

Антонио Бонвизи, купец из Лукки.

Стивен Воэн, антверпенский купец, друг Кромвеля.

 

При дворе

Генрих VIII

Екатерина Арагонская, его первая жена, позже именуемая вдовствующей принцессой Уэльской.

Мария, их дочь.

Анна Болейн, его вторая жена.

Мария, её сестра, вдова Уильяма Кэри, бывшая любовница Генриха.

Томас Болейн, её отец, позже граф Уилтширский и лорд-хранитель королевской печати; любит, чтобы к нему обращались «монсеньор».

Джордж, её брат, впоследствии лорд Рочфорд.

Джейн Рочфорд, жена Джорджа.

Томас Говард, герцог Норфолкский, дядя Анны.

Мэри Говард, его дочь.

 

- - - - фигурная скобка и надпись: фрейлины - - - - -

Мэри Шелтон

Джейн Сеймур

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

 

Чарльз Брэндон, герцог Суффолкский, старый друг Генриха, женатый на его сестре Марии.

 

- - - фигурная скобка и надпись: камергеры короля - - - - -

Генри Норрис

Фрэнсис Брайан

Фрэнсис Уэстон

Уильям Брертон

Николас Кэрью

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

 

Марк Смитон, музыкант.

Генри Уайетт, придворный.

Томас Уайетт, его сын.

Генри Фицрой, герцог Ричмондский, незаконный сын короля.

Генри Перси, граф Нортумберлендский.

 

Священнослужители

Уильям Уорхем, престарелый архиепископ Кентерберийский.

Кардинал Кампеджо, папский посол.

Джон Фишер, епископ Рочестерский, советник Екатерины Арагонской.

Томас Кранмер, кембриджский богослов, реформатский архиепископ Кентерберийский после смерти Уорхема.

Хью Латимер, реформатский священник, позже епископ Вустерский.

Роуланд Ли, друг Кромвеля, позже епископ Ковентри и Личфилда.

 

В Кале

Лорд Бернерс, губернатор, учёный и переводчик.

Лорд Лайл, следующий губернатор.

Хонор, его жена.

Уильям Стаффорд, гарнизонный офицер.

 

В Хатфилде

Леди Брайан, мать Фрэнсиса; воспитательница новорождённой принцессы Елизаветы.

Леди Энн Шелтон, тётка Анны Болейн; воспитательница бывшей принцессы Марии.

 

Послы

Эсташ Шапюи, дипломат, уроженец Савойи, посол императора Карла V в Лондоне.

Жан де Дентвиль, посол Франциска I.

 

Йоркистские претенденты на престол

Генри Куртенэ, маркиз Эксетерский, потомок дочери Эдуарда IV.

Гертруда, его жена.

Маргарет Поль, графиня Солсбери, племянница Эдуарда IV.

Лорд Монтегю, её сын.

Джеффри Поль, её сын.

Реджинальд Поль, её сын.

 

Семья Сеймуров в Вулфхолле

Старый сэр Джон, опозоривший себя связью с женой старшего сына Эдварда.

Эдвард Сеймур, его сын.

Томас Сеймур, его сын.

Джейн, его дочь, при дворе.

Лиззи, его дочь, замужем за губернатором Джерси.

 

Уильям Беттс, врач.

Николас Кратцер, астроном.

Ганс Гольбейн, художник.

Секстон, шут Вулси.

Элизабет Бартон, пророчица.

 

[Генеалогические деревья стр. xiv xv]

 

Тюдоры

 

1. Оуэн Тюдор (казнён в 1461) Екатерина Валуа (вдова Генриха V)

2. Эдмунд Тюдор, граф Ричмонд Маргарита Бофорт

3. Джаспер Тюдор, граф Пембрук, герцог Бедфорд (законных отпрысков нет)

4. Генрих VII – Елизавета Йоркская (старшая дочь Эдуарда IV)

5. Артур, принц Уэльский (ум. 1502) – Екатерина Арагонская

6. – (2) Генрих VIII – (2) Анна Болейн

7. Мария

8. Елизавета

9. Мария – (1) Людовик XII Французский

– (2) Чарльз Брэндон, герцог Суффолк.

10. Маргарита – Яков IV Шотландский

11. другие

 

Йоркистские претенденты

 

1. Ричард, герцог Йоркский (убит в бою в 1460) – Сесилия Невилл

2. Анна

3. Эдуард IV – Елизавета Вудвилл

4. Джордж, герцог Кларенс (казнён 1478) – Изабелла Невилл

5. Ричард III (убит в бою в 1485 – Анна Невилл)

6. Елизавета – Джон де ля Поль, герцог Суффолк

7. Елизавета – Генрих VII

8. Генрих VIII

9 a. Эдуард V 9 б. Ричард Йоркский [снизу фигурная скобка с надписью: принцы, убитые в Тауэре]

10. Анна – Томас Говард, герцог Норфолк

11. Екатерина – сэр Уильям Куртенэ

12. Джон де ля Поль, граф Линкольн (убит в бою в 1487)

13 Ричард де ля Поль (убит в бою в 1525)

14. Эдмунд де ля Поль (казнён в 1513)

15. Эдуард, принц Уэльский (ум. 1484)

16. Генри Куртенэ, маркиз Эксетер (поддержанный «Святой девственницей») – Гертруда

17. Эдвард Куртенэ, граф Девон

18. Эдвард, граф Уорвик (казнён в 1499)

19. Маргарет, графиня Солсбери – сэр Ричард Поль

20. Генри Поль, лорд Монтегю

21. Артур Поль (ум. ок. 1527)

22. Реджинальд Поль (в изгнании)

23. Джеффри Поль

24. Если Эдуард IV был незаконным сыном, то Поли, потомки Джорджа, герцога Кларенса, могут с большим основанием претендовать на престол.

 

 

Сцены бывают трех родов: во-первых, так называемые трагические, во-вторых – комические, в-третьих – сатирические. Декорации их несходны и разнородны: трагические изображают колонны, фронтоны, статуи и прочие царственные предметы; комические же представляют частные здания, балконы и изображения ряда окон, в подражание тому, как бывает в обыкновенных домах; а сатирические украшаются деревьями, пещерами, горами и прочими особенностями сельского пейзажа.*

 

Витрувий, «Об архитектуре»

- - - - - - сноска - - - - - - - - -

*пер Ф. Петровского

- - - - - - - - - - - - - - - - - - -

 

 

«Величие. Интерлюдия», Джон Скелтон, ок. 1520

 

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

I

 

Из Англии

Патни, 1500

 

– А ну вставай!

Только что он стоял, и вот уже лежит, оглушённый, ошарашенный, растянувшись во весь рост на булыжниках двора. Поворачивает голову, смотрит на ворота, будто оттуда может придти помощь. Сейчас его ничего не стоит прикончить.

Кровь из рассечённой головы – по ней пришёлся первый удар отца – заливает лицо. Левый глаз ничего не видит. Сощурив правый, он замечает, что шов на отцовском башмаке лопнул. Дратва вылезла наружу, узел на ней и рассёк ему бровь. Это был второй удар.

– Вставай же! – орёт Уолтер, примериваясь, куда ударить теперь.

Он приподнимает голову на дюйм-другой, ползёт на животе, стараясь не выставлять руки, иначе Уолтер на них наступит. Так уже было.

– Ты что, угорь? – спрашивает родитель. Отходит на несколько шагов, разбегается, бьёт снова.

Удар вышибает из него дух. В голове одна мысль: это конец. Лоб снова касается булыжников. Сейчас Уолтер начнёт его пинать. Белла, запертая в сарае, заходится лаем. Жалко, что я больше её не увижу, думает он. Двор пахнет пивом и кровью. За воротами, у реки, кто-то орёт. Ничто не болит, а может, болит всё, потому что невозможно вычленить отдельную боль. Есть лишь ощущение холода в прижатой к булыжнику щеке.

– Нет, только глянь! – Уолтер прыгает на одной ноге, будто танцует. – До чего ты меня довёл! Я порвал об твою башку свой добрый башмак!

Дюйм за дюймом. Дюйм за дюймом вперёд. Пусть обзывает тебя угрем, червяком, аспидом. Голову не поднимай, чтобы не злить Уолтера ещё больше. Нос забит кровью, приходится дышать ртом. Отец отвлёкся на порванный башмак. Минута передышки.

Его тошнит.

– Давай-давай! – ревёт Уолтер. – Заблюй тут всё!

Заблюй мои добрые булыжники.

– Давай же, вставай! Поднимайся! Святые греховодники! Встань на ноги!

Святые греховодники? думает он. Что это значит? Волосы в блевотине, собака лает, Уолтер вопит, над рекой несётся колокольный звон. Ему чудится движение: как будто земля стала Темзой. Она вздымается и опадает. Последний воздух со свистом выходит из груди. Ну всё, добил мальца, кричит кто-то Уолтеру. Он закрывает глаза, или их закрывает ему Господь. Глубокая, чёрная вода уносит его прочь.

 

 

Когда мысли возвращаются, он стоит в дверях «Летучего коня Пегаса». Уже почти полдень. Сестра Кэт выходит из кухни с горячими пирогами и едва не роняет поднос.

– Нет, вы полюбуйтесь!

– Кэт, не ори. У меня голова лопнет.

Она зовёт мужа: «Морган Уильямс!» Поворачивается на месте, глаза ошалелые, лицо раскраснелось от кухонного жара.

– Заберите этот поднос! Тело Господне, да где вы все?

Он трясётся всем телом, в точности как Белла после того, как выпала из лодки в реку.

Вбегает служанка.

– Хозяин ушёл в город.

– Да знаю я, дура! – При виде окровавленного брата Кэт позабыла всё на свете. Она суёт девушке поднос. – Пристрой так, чтобы кошки не добрались, не то я тебе таких оплеух навешаю – звёзды из глаз посыплются! – Освободив руки, она на мгновение сжимает их в страстной молитве. – Опять дрался, или отец тебя так?

Да, говорит он, кивая изо всех сил, так что кровь брызжет из носа. Да, повторяет он и указывает на себя, словно говоря: здесь был Уолтер. Кэт кричит, чтобы несли таз, воду, чтобы воду налили в таз, чтобы дали полотенце, чтобы дьявол сию минуту явился и забрал своего слугу Уолтера.

– Сядь, пока не упал.

Он хочет сказать: я только что встал. Во дворе. Пролежал там час. А может, сутки, и тогда сегодня уже завтра. Только если бы это было сутки назад, Уолтер бы пришёл и убил его за то, что валяется на дороге. И раны бы уже затянулись коркой и сейчас болели сильнее, при каждом движении. По близкому знакомству с башмаками и кулаками Уолтера он знает, что второй день всегда хуже первого.

– Сядь. Молчи, – говорит Кэт.

Приносят воду. Кэт легонько промакивает ему глаз. Трёт мокрым полотенцем лоб, медленно-медленно, кругами. Она судорожно дышит, её рука лежит у него на плече. Иногда Кэт вполголоса чертыхается, иногда всхлипывает, гладит ему загривок, шепчет: «Ну, ну, не надо», как будто это он плачет, а не она. Чувство такое, будто он парит, а сестра прижимает его к земле. Зарыться бы лицом в её фартук и слушать, как стучит сердце, да не хочется пачкать кровью чистую белую ткань.

Возвращается Морган Уильямс в парадном городском платье. На широком валлийском лице – готовность немедля ринуться в бой. Очевидно, ему уже всё рассказали. Морган встаёт рядом с Кэт, смотрит, долго не находит слов, потом восклицает: «Вот!» Сжимает кулак, трижды потрясает им в воздухе.

– Вот что получит Уолтер. От меня.

– Не подходи, – советует Кэт. – Не хватало тебе Томасовой крови на твоём лондонском платье.

Морган глядит на себя, на Тома. Послушно отходит.

– Мне-то что, но ты на себя глянь, малый. В честном бою ты бы его изувечил.

– Какой там честный бой, – ворчит Кэт. – Он подходит сзади, верно, Томас? И чем-нибудь тебя бьёт.

– Сдаётся, сегодня это была бутылка, – говорит Морган Уильямс. – Я угадал?

Он мотает головой. Из носа опять летит кровь.

– Не надо, братец. – Кэт стирает с себя сгустки крови. Фартук весь изгваздан. Вполне можно было уткнуться в него лицом, хуже бы не стало.

– Значит, ты не видел, чем он тебя ударил? – спрашивает Морган.

– Для того и подходят сзади, ты, магистрат недоделанный, – буркает Кэт. – Послушай, Морган, хочешь, я расскажу тебе про моего отца? Он хватает, что под руку попадётся. Иногда бутылку, верно. Я видела, как он бьёт мою мать. Даже крошку Бет – я видела, как он бьёт её по голове. А когда не видела, было ещё хуже – потому что это значит, он бил меня.

– Удивляюсь, как меня угораздило взять жену из такой семейки, – задумчиво произносит Морган Уильямс.

Это просто такое присловье. Некоторые мужчины постоянно шмыгают носом. У некоторых женщин всё время болит голова. Морган всегда удивляется, что взял жену из такой семьи. Мальчик не слушает, он думает: если отец вот так бил покойницу-мать, может, он её и прикончил? Нет, тогда бы его забрали. В Патни нет закона, но убийство тут с рук не сойдёт. Кэт ему за мать: плачет над ним, гладит по загривку.

Он зажмуривается, затем пробует открыть оба глаза одновременно.

– Кэт, – спрашивает он, – у меня там глаз есть? А то я ничего им не вижу.

Да, да, говорит она, пока Морган продолжает устанавливать факты: это был твёрдый, довольно тяжёлый, острый предмет, но вряд ли разбитая бутылка, иначе Томас увидел бы зазубренный край, когда Уолтер, целя в глаз, рассёк ему бровь. Он слышит, как Морган выстраивает свою теорию, и хочет объяснить про башмак, про узел, про узел на дратве, но так трудно ворочать языком, да оно, в сущности, и неважно. В целом он согласен с выводами Моргана и хочет пожать плечами, но их пронзает такая резкая боль, что он думает: может, у меня сломана шея?

– Ладно, Том, скажи лучше, чем ты так разозлил отца? – спрашивает Кэт. – Если совсем без повода, Уолтер обычно до темноты не начинает.

– Да, – подхватывает Морган Уильямс. – Что послужило причиной?

– Вчера. Я подрался.

– Ты вчера подрался? С кем, во имя всего святого?

– Не знаю. – Имя, вместе с причиной драки, вылетело из головы. Однако чувство такое, что, вылетая, оно прихватило с собой кусок зазубренной кости. Он трогает макушку, осторожно. Бутылка? Может быть.

– Вечно вы, мальчишки, дерётесь, – ворчит Кэт. – У реки.

– Давайте проверим, правильно ли я понял, – говорит Морган. – Вчера Томас приходит домой в рваной одежде, с разбитыми кулаками, и старик спрашивает: ты что, дрался? Ждёт сутки, потом хватает бутылку. Валит Томаса с ног, пинает, бьёт попавшейся под руку доской…

– Так и было?

– Весь приход знает! Соседи выстроились на пристани и стали кричать ещё до того, как моя лодка подошла к берегу. Морган Уильямс, послушай, твой тесть только что отколотил Томаса, и тот приполз умирать к сестре, позвали священника. Ты посылала за священником?

– Ох уж мне эти Уильямсы! – возмущается Кэт. – Подумайте, какая важная птица! Люди выстраиваются на пристани, чтобы сообщить ему новости. А почему? Потому что ты во всё веришь.

– Но ведь это правда! – кричит Морган. – Чистая правда, верно? Кроме священника. И Томас ещё жив.

– Ты точно станешь судьёй, – говорит Кэт, – раз сумел подметить разницу между покойником и моим братом.

– Если я стану магистратом, то первым делом посажу твоего отца в колодки. Штрафовать его? Пустое! Что толку штрафовать человека, который тут же вернёт себе деньги, ограбив или обдурив первого встречного?

Он стонет; тихо, чтобы не мешать разговору.

– Ну, ну, ну, – шепчет Кэт.

– Магистраты уже слышать про Уолтера не могут, – вещает Морган. – Если он не разбавляет эль, то пасёт скотину на общинном лугу, если не травит общинную траву, то нападает на представителя власти, если он не под хмельком, то мертвецки пьян, и если он умрёт своей смертью, значит, в мире нет справедливости.

– Закончил? – спрашивает Кэт. Поворачивается к брату: – Том, оставайся лучше у нас. Морган Уильямс, что ты скажешь? Томас может делать чёрную работу, как оправится. Или вести твои счета, складывать и… что там ещё делают? Ладно, не смейся надо мной, где мне было учиться счёту, с таким-то отцом? Я своё имя умею написать только потому, что Том меня научил.

– Отец. Будет. Злиться.

Он может говорить только так: отдельными словами.

– Злиться? – повторяет Морган. – Усовестился бы уж лучше!

Кэт объявляет:

– Когда Господь раздавал совесть, мой отец не удосужился подойти за своей долей.

Он говорит:

– Потому что. Всего миля. Он легко.

– Легко может сюда придти? Пусть попробует. – Морган снова показывает свой жилистый валлийский кулачок.

 

 

Когда Кэт заканчивает промывать его раны, а Морган Уильямс – храбриться и восстанавливать ход событий, он час или два просто лежит пластом. За это время приходил Уолтер, с дружками, они кричали и ломились в дверь. Впрочем, в комнату звуки долетали приглушенно, и он не знает точно, было это наяву или во сне. Сейчас его занимает одна мысль: что я буду делать? В Патни оставаться нельзя. Вернулись воспоминания о позавчерашней драке, и там вроде был нож. Пырнули не его, значит, он сам кого-то пырнул? Всё как в тумане. Ясно одно. Если Уолтер ещё раз меня тронет, я его убью, а если я его убью, меня повесят, а если меня повесят, то пусть лучше за что-нибудь более стоящее.

Внизу голоса, то громче, то тише. Всех слов не разобрать. Морган утверждает, что Том сжёг все мосты. Кэт отказывается от прежнего предложения: мальчик на побегушках, личный секретарь и счетовод, потому что Морган говорит:

– Уолтер будет всё время сюда ходить, верно? И: «Где Том, отправь его домой, кто платил чёртову попу, чтобы мальчишку научили читать-писать, я платил, а ты теперь пользуешься, дрянь, потаскуха вонючая».

Он спускается вниз. Морган замечает весело:

– А ты неплохо выглядишь, учитывая обстоятельства.

Правда про Моргана Уильямса – и это ничуть не мешает Тому его любить – он никогда в жизни не поколотит тестя, что бы ни говорил и ни думал. На самом деле Морган боится Уолтера, как многие добрые люди в Патни. И, кстати, в Уимблдоне и Мортлейке тоже.

– Ну, я пошёл, – говорит Том.

Кэт возражает:

– Переночуй у нас. Сам знаешь, второй день хуже всего.

– А кого он побьёт, если меня не будет?

– Не наше дело, – отвечает Кэт. – Бет, слава тебе, Господи, замужем и далеко отсюда.

Морган Уильямс говорит:

– Честно скажу, будь Уолтер моим отцом, я бы сбежал.

Он ждёт.

– Мы собрали тебе денег, – продолжает Морган.

Пауза.

– Я верну.

Морган облегчённо смеётся.

– И как же ты их вернёшь, Том?

Он не знает. Дышать трудно, но это ничего не значит, просто в носу запеклась кровь. Вроде бы там всё цело. Он трогает нос, осторожно, и Кэт говорит, полегче, я в чистом фартуке. Сестра вымученно улыбается, потому что не хочет, чтобы он уходил, но она ведь не станет противоречить Моргану Уильямсу, верно? Уильямсы – важные люди в Патни, в Уимблдоне. Морган на Кэт не надышится, говорит, чтобы печь пироги и варить пиво есть служанки, а хозяйка может шить наверху, как знатная дама, и молиться об успехах сделок, когда муж отправляется в Лондон в парадном платье. Дважды в день она может обходить «Пегас», нарядно одетая, и выправлять, что не так: идея Моргана. И хотя сейчас Кэт хлопочет не меньше, чем в детстве, когда-нибудь Морган убедит её оставить работу служанкам, и ей понравится.

– Я верну, – повторяет он. – Может, завербуюсь в солдаты. Буду слать вам часть жалованья и добычи.

Морган говорит:

– Но сейчас нет войны.

– Где-нибудь да будет, – замечает Кэт.

– Или наймусь на корабль юнгой. Только вот Белла – вернуться мне за ней? Она лаяла, и отец запер её в сарай.

– Чтобы она не кусала его за пятки? – Морган иронически относится к Белле.

– Я бы её с собой взял.

– Про корабельных кошек я слышал. Про корабельных псов – нет.

– Она очень маленькая.

– За кошку всё равно не сойдёт, – смеётся Морган. – И вообще ты великоват для юнги. Они бегают по вантам, как мартышки. Ты когда-нибудь видел мартышку, Том? Уж лучше тебе в солдаты. Честно говоря, яблоко от яблони… Чем-чем, а кулаками тебя Господь не обделил.

– Отлично. Давайте проверим, правильно ли я всё поняла, – передразнивает мужа Кэт. – Как-то Том возвращается домой после драки. В наказание отец подкрадывается сзади, бьёт его по голове чем-то, неизвестно чем, но точно тяжёлым, потом чуть не выбивает ему глаз, лупит по чему ни попадя удачно подвернувшейся доской, разукрашивает физиономию так, что, не будь я родная сестра, в жизни бы не узнала, а теперь мой муженёк говорит: давай, Томас, иди в солдаты, найди кого-нибудь незнакомого, выбей ему глаз, переломай рёбра, убей его, и тебе за это заплатят.

– Всё лучше, чем драться у реки задарма, – замечает Морган. – Глянь на него. Будь я королём, я бы затеял войну, просто чтоб взять Тома в солдаты.

Морган достаёт кошель. С дразнящей медлительностью отсчитывает монеты: звяк, звяк, звяк.

Он трогает скулу. Под пальцами синяк, не ссадина. Но до чего же холодный!

– Послушай, – говорит Кэт. – Мы тут выросли. Наверняка кто-нибудь согласится Тому помочь.

Морган смотрит выразительно, как будто спрашивая: ты много знаешь людей, готовых перейти дорогу Уолтеру Кромвелю? Людей, которые хотят, чтобы он ломился к ним в двери? И Кэт, словно услышав мужнины мысли, говорит:

– Нет. Может быть. Может быть, Том, это правда к лучшему, как ты думаешь?

Он встаёт.

Кэт говорит:

– Морган, глянь на него, ну куда он пойдёт прямо сегодня?

– Мне нельзя оставаться. Через час Уолтер глаза нальёт и сюда явится. Если я буду здесь, он подожжёт дом.

Морган спрашивает:

– У тебя есть всё нужное в дорогу?

Ему хочется обернуться к сестре и сказать: нет.

Но она отвернулась и плачет. Не о нём, потому что никто никогда больше о нём не заплачет, таким уж сделал его Господь. Кэт плачет о том, что считает правильной жизнью: воскресенье после обедни, сёстры, золовки, невестки целуются, шлёпают племянников (любя) и тут же гладят их по головке, передают из рук в руки младенцев, сравнивают, чей толще, а мужчины стоят кружком и говорят о делах, о шерсти, пеньке, доставке, чёртовых фламандцах, правах на лов рыбы, пивоварении, годовых оборотах, услуге за услугу, нужных людях, «надо бы немного подмазать», «мой поверенный обещал»… Вот что сулил брак с добрым семьянином Морганом Уильямсом, да только Уолтер всё испортил.

Осторожно, неловко, он выпрямляется. Теперь болит всё тело, хоть и не так сильно, как будет болеть завтра. На третий день проступят синяки, и придётся отвечать всем на расспросы, где тебя так отделали. К тому времени он будет далеко отсюда, и, возможно, отвечать не придётся, потому что никто не спросит. Никому не будет до него дела. Люди глянут мельком и решат, что он всегда ходит такой побитый.

Он берёт деньги и говорит:

Гуил, Морган Уильямс. Диолх арм ир ариан. (Спасибо за деньги.) Гофалух ам Катерин. Гофалух ам эйх бизнес. Вела ай хи ето риубрид. Поб лук.

Позаботься о моей сестре. Позаботься о своём деле. Когда-нибудь увидимся.

У Моргана Уильямса глаза лезут на лоб.

Он улыбнулся бы, если бы не корка на лице. Неужто все думают, будто он ходил к Уильямсам лишь затем, чтобы лишний раз пообедать?

Поб лук, – медленно произносит Морган. Удачи во всём.

Он спрашивает:

– Если я пойду вдоль реки, это годится?

– А куда ты хочешь попасть?

– К морю.

Морган Уильямс смотрит огорчённо, жалея, что до такого дошло. Потом говорит:

– Береги себя, Том. Обещаю, если Белла придёт тебя искать, мы её голодной не отпустим. Кэт даст ей пирога.

 

 

Деньги надо растянуть на подольше. Можно идти вдоль реки к устью, но он боится, что Уолтер через своих дружков – людей, готовых на всё за выпивку – выследит его и поймает. Первая мысль: пробраться на судёнышко, выходящее из Тилбери с грузом контрабанды. Но если подумать, война сейчас во Франции. Это подтверждают все, кого он спрашивает, – ему ничего не стоит заговорить с незнакомцем. Итак, Дувр.

Если помогаешь грузить телегу, тебя обычно соглашаются подвезти. А как же бестолково люди грузят телеги! Пытаются пройти в узкую дверь с деревянным ящиком в руках, а всего-то и надо, что повернуть груз! И лошади. Он привык к лошадям, к перепуганным лошадям. По утрам Уолтер иногда работал в кузнице – если не спал мертвецким сном после крепкого эля, который держал для себя и своих дружков. То ли от запаха перегара, то ли грубого голоса, то ли от того, как Уолтер себя вёл, даже послушные лошади начинали мотать головой и пятиться, а когда им прилаживали подкову, дрожали всем телом. Его делом было держать их за морду, успокаивать, гладить бархатистую шёрстку между ушами, говорить, как мамы-кобылы любили их жеребятками и до сих пор каждый день между собой вспоминают, и что Уолтер скоро закончит.

 

 

День или два он не ест – слишком всё болит. Но к Дувру большая рана на голове затягивается, и мягкие части внутри – почки, лёгкие, сердце – тоже, видимо, заживают.

По взглядам прохожих ясно, что лицо по-прежнему в синяках. Перед уходом Морган Уильямс осмотрел его и составил опись: зубы (чудесным образом) целы, оба глаза чудесными образом видят. Две руки, две ноги – чего ещё хотеть?

Он ходит по пристани, спрашивает: не знаете, где сейчас война?

Каждый спрошенный глядит на его лицо, отступает на шаг и говорит: «Это ты нам расскажи!»

Они так довольны собой, так смеются над собственной шуткой, что он продолжает спрашивать, просто чтобы людям было приятно.

К своему удивлению он понимает, что покинет Дувр богаче, чем сюда пришёл. Он углядел у какого-то ловкача на улице финт с тремя картами и тоже стал приглашать желающих сыграть. К мальчику подходят охотнее, чем к взрослому. И проигрывают.

Он подсчитывает приход и расход. Выделяет небольшую сумму на то, чтобы сходить к девке. В Патни, Уимблдоне и Мортлейке такое невозможно: Уильямсы прослышат и будут обсуждать тебя между собой по-валлийски.

Он видит трёх пожилых голландцев с тюками, идёт им помочь. Тюки большие и мягкие – образцы сукна. Таможенник кричит на голландцев: у них что-то не так с документами. Он, притворяясь голландским олухом, заходит за спину чиновнику и на пальцах показывает, сколько надо дать. «Пожалуйста, – говорит один из купцов на плохом английском, – не избавите ли вы меня от этих английских монет? Они лишние». Таможенник расплывается в улыбке. Купцы расплываются в улыбке: сами они заплатили бы больше. Поднимаясь на борт, они говорят: мальчик с нами.

Пока матросы поднимают якорь, голландцы спрашивают, сколько ему лет. Он говорит, восемнадцать, они хохочут. Он говорит, пятнадцать, они, посовещавшись между собой, решают: пятнадцать сойдёт. Они думают, ему меньше, однако не хотят обижать мальчонку. Любопытствуют, что у него с лицом. Можно соврать, но он говорит правду – иначе подумают, что его побили за кражу. Купцы говорят между собой по-голландски, и тот, который владеет английским, переводит:

– Мы обсуждали, что англичане жестоки к своим детям. И холодны сердцем. Когда отец входит в комнату, ребёнок должен вставать. И обращаться к родителям правильно: «отец, сэр», «госпожа матушка».

Он удивлён. Неужто где-то люди добры к детям? Впервые на сердце легчает: есть другие места, лучше. Он рассказывает про Беллу. Купцы смотрят сочувственно и не говорят глупостей вроде «ты можешь завести другую собаку». Он рассказывает про «Пегас», про отцовскую пивоварню, про то, что отца штрафуют за разбавленный эль не меньше двух раз в год. И ещё за порубку чужого леса и выпас на общинном лугу овец сверх разрешённого числа. Купцы слушают с интересом; показывают образцы сукна, обсуждают между собой вес и качество выделки, иногда обращаются к нему, объясняют. В целом они невысокого мнения об английском сукне, но эти образцы, возможно, их переубедят… Когда речь заходит о цели поездки в Кале и тамошних знакомых-суконщиках, он теряет нить разговора.

Он упоминает отцовскую кузницу. Тот, который говорит по-английски, спрашивает: ты можешь сделать подкову? Он пантомимой показывает, каково это: горячий металл и гневливый отец в тесной кузне. Они смеются. «С тобой не соскучишься», – говорит один. Перед высадкой самый молчаливый встанет и произнесёт короткую, странно официальную речь. Второй ответит кивком, а третий переведёт:

– Мы три брата. Наша улица такая-то. Если окажешься в нашем городе, тебя будет ждать постель, огонь в очаге и еда.

До свидания, скажет он. До свидания и удачи во всём. Гуил, суконщики. Гофалух эйх бизнес. Он не остановится, пока не попадёт на войну.

Холодно, но море спокойно. Кэт дала ему с собой образок. Медь холодит кожу. Он развязывает верёвку, целует образок на счастье. Роняет в воду. Он навсегда запомнит, как впервые увидел открытое море: серый наморщенный простор, словно осадок от сна.

 

 

II

 

Отцовство

1527

 

Итак: Стивен Гардинер. Они сталкиваются в дверях. Сыро и, для апреля, необычно тепло, однако Гардинер в мехах, похожих на сальные чёрные перья. Священник стоит, оправляя их на высокой худощавой фигуре, словно чёрные крылья ангела.

– Припозднились, – с недовольством произносит мастер Гардинер.

Он дерзок.

– Я или вы, дражайший сэр?

– Вы.

– На реке все пьяны. Лодочники говорят, сегодня канун дня их святой-покровительницы.

– Вы ей помолились?

– Я молился бы кому угодно, лишь бы попасть на сушу.

– Странно, что вы сами не взялись за весло. Наверняка в детстве вам случалось грести.

Вечно у Стивена эта песня. Ваш нечестивый отец. Ваше низкое рождение. Сам Стивен – побочный отпрыск королевского рода, выращенный за плату неболтливыми приёмными родителями в маленьком городке. Они суконщики; мастер Стивен их презирает и хотел бы забыть. А поскольку он знает всех в суконной торговле, ему слишком много известно о прошлом Стивена – куда больше, чем тому хочется. Бедный сиротка!

Мастер Стивен всем в жизни недоволен. Непризнанным родством с королём. Избранной поневоле церковной карьерой, хоть она и вполне успешна. Тем, что кто-то помимо Стивена Гардинера, доверенного секретаря, приходит поздно вечером говорить с кардиналом. Своей впалой грудью и худосочным сложением. Встреться они глухой ночью, из них двоих не Гардинер, а мастер Т. Кромвель уйдёт, отряхивая руки и улыбаясь.

– Да благословит вас Бог, – произносит Гардинер, выходя в тёплую, не по сезону, ночь.

Кромвель говорит:

– Спасибо.

 

 

Кардинал, не поднимая глаз от листа, спрашивает:

– Томас? Дождь ещё идёт? Я ждал вас раньше.

Лодочник. Река. Святая. Он в пути с раннего утра, а до того почти две недели провёл в седле, разъезжая по делам кардинала. Из Йоркшира добирался этапами и не без приключений. По дороге заехал к своим писарям в Грейс-инн и одолжил смену белья. Завернул в восточную часть города узнать, какие суда пришли и не прибыл ли ожидаемый незадекларированный груз, но не успел ни поесть, ни заглянуть домой.

Кардинал встаёт, открывает дверь и кричит замершим в ожидании слугам:

– Вишен! Как нет вишен? Апрель, говорите? Придётся мне задабривать гостя чем-нибудь другим. – Вздыхает. – Несите, что есть. Впрочем, ему всё будет не по вкусу. Почему мне так плохо служат?

Весь дом приходит в движение: еда, вино, ещё дров в камин. Слуга, сочувственно бормоча, стаскивает с него мокрый плащ. Вся кардинальская челядь такова: уютная, бесшумная, привыкшая к шутливым попрёкам хозяина. Всех посетителей встречают с тем же радушием. Хоть десять кряду навещай его милость каждую ночь и сиди букой – всё равно тебя примут как дорогого гостя.

Слуги отступают к двери.

– Что ещё вам угодно? – спрашивает кардинал.

– Чтобы вышло солнце?

– Так поздно? Вы требуете от меня почти невозможного.

– Сгодится и рассвет.

Кардинал поворачивается к слугам и произносит серьёзно:

– Этой просьбой гостя я займусь сам.

Они что-то так же серьёзно бормочут в ответ и удаляются.

Кардинал сцепляет руки. Вздыхает низко, рокочуще, одновременно растягивая губы в улыбке, словно леопард, укладывающийся полежать на припёке. Смотрит на своего поверенного. Поверенный смотрит на кардинала. В свои пятьдесят пять тот всё так же хорош собой, как в пору расцвета. Сегодня его милость не в обычной багряной мантии, а в тёмно-лиловой, как смиренный епископ. Рост впечатляет. Живот, который куда больше пристал бы человеку менее подвижному, – просто ещё один аспект общего великолепия; на этом животе кардинал часто складывает большие, белые, унизанные кольцами руки. Большая голова – явно созданная Богом для папской тиары – прекрасно сидит на широких плечах, отягощенных (но не в данную минуту) цепью лорд-канцлера. Медоточивым тоном, известным отсюда до Вены, кардинал произносит:

– Ну, рассказывайте, как там в Йоркшире.

– Грязно. – Он садится. – Погода. Жители. Манеры. Нравы.

– Что ж, полагаю, вы обратили свои жалобы по адресу. Хотя насчёт погоды я с Господом уже побеседовал.

– Да, и еда. Пять миль от моря, а свежей рыбы не сыщешь.

– А лимонов, надо думать, тем более. Что же они едят?

– Лондонцев, когда могут поймать. В жизни не видел таких дикарей. Уроды низколобые, а гонору... Живут в пещерах, но считаются в этих краях дворянством.

Кардиналу – архиепископу Йоркскому – всё недосуг посетить свою епархию, отсюда и расспросы.

– Что до дел вашей милости…

– Я весь внимание.

Слушая, кардинал сосредоточенно морщит лоб. Иногда записывает те или иные цифры. Потом отхлёбывает очень хорошего вина и, помолчав, спрашивает:

– Томас, что вы там учинили, непотребный слуга? Обрюхатили аббатису? Двух, трёх аббатис? Попробую-ка угадать. Подожгли Уитби, просто для смеха?

По поводу своего поверенного у кардинала есть две шутки, которые иногда объединяются в одну. Первая: тот с порога требует вишен в апреле и латука в декабре. Вторая, что тот раскатывает по округе, творя беззакония, за которые потом будут винить кардинала. Есть и другие: они извлекаются по мере надобности.

Почти десять. Пламя восковых свечей почтительно склоняется перед князем церкви и вновь встаёт прямо. Дождь, не прекращавшийся почти с сентября, плещет в стеклянные панели окон.

– В Йоркшире, – говорит он, – недовольны вашими начинаниями.

Замысел кардинала: объединить тридцать маленьких, пришедших в упадок монастырских хозяйств и направить доход от этих обителей – запущенных, но по большей части очень древних – на два колледжа: Кардинальский в Оксфорде и ещё один в Ипсвиче, где прекрасно помнят его милость – сына зажиточного и набожного мясника, члена гильдии, державшего большую гостиницу для самых взыскательных проезжих. Затруднение в том, что… Вернее, затруднений несколько. Кардинал, бакалавр искусств к пятнадцати годам, бакалавр теологии к двадцати пяти, изучал законы, но не любит юридических проволочек и не понимает, почему не может превратить недвижимость в деньги так же легко и быстро, как претворяет облатку в тело Христово. Когда он однажды, на пробу, принялся объяснять кардиналу лишь одну мелкую частность земельного законодательства, тот немедленно вспотел от натуги и сказал: Томас, что мне вам дать, чтобы никогда больше про это не слышать? Есть препятствия? Найдите способ их обойти. Недовольные? Суньте им немного денег, и пусть уймутся.

Сейчас у него есть время об этом поразмыслить, поскольку кардинал смотрит в недописанное письмо. Но тут большая голова поднимается.

– Том… Ладно, неважно. Скажите мне, почему вы так хмуритесь?

– Тамошние жители обещают меня убить.

– Вот как? – говорит кардинал, всем своим видом выражая: «Я удивлён и расстроен». – И что, убьют? Как вы думаете?

За спиной у кардинала шпалера во всю стену: Соломон протягивает руки во тьму, встречая царицу Савскую.

– Думаю, если хочешь убить человека – убей. Не пиши ему писем с угрозами, иначе он будет начеку.

– Когда соберётесь быть не начеку, известите меня заранее. Я хотел бы на это посмотреть. А известно ли вам, кто… нет, вряд ли они подписывают письма. Я не откажусь от своего замысла. Я лично и очень тщательно выбрал эти монастыри, его святейшество скрепил мой выбор подписью и печатью. Те, кто недоволен, просто не понимают моих намерений. Никто не собирается выкидывать дряхлых монахов на улицу.

Так и есть. Кого-то переселят; предусмотрены пенсии, компенсации. Обо всем можно договориться, было бы желание. Склонитесь перед неизбежным, убеждает он. Подчинитесь милорду кардиналу. Уважайте отеческую заботу своего предстоятеля. Верьте, что его милость стремится к высшему благу церкви. Это фразы для уговоров. Бедность, целомудрие, послушание. Это для выжившего из ума приора, на которого надо хорошенько надавить.

– Всё они понимают, – говорит он. – Просто сами хотят получать доходы.

– Вам придётся в следующие поездки на север брать вооружённую охрану.

Кардинал, памятуя о бренности всего сущего, уже заказал флорентийскому скульптору свою гробницу. Останки его милости будут покоиться под распростёртыми крыльями ангела в порфировом саркофаге. Жилковатый камень станет монументом над телом, чьи жилы иссушит бальзамировщик; когда плоть станет холодна и недвижна, как мрамор, о заслугах усопшего напишут золотыми буквами. Однако колледжи останутся живым, дышащим памятником: бедные мальчики, бедные школяры понесут в мир кардинальский ум, любовь к красоте, утончённость, воспитанность, умение радоваться и удивляться. Немудрено, что сейчас его милость качает головой. Поверенные обычно не ездят с вооружённой охраной. Кардинал не любит применять силу. Это так грубо! Иногда кто-нибудь из помощников – например, Стивен Гардинер, – разоблачает очередное гнездо еретиков. Тогда кардинал восклицает с жаром: бедные заблудшие души! Молитесь о них, Стивен, и я буду о них молиться, может быть, вместе нам удастся отвратить несчастных с пути погибели. И скажите им, пусть ведут себя приличнее, иначе Томас Мор упрячет их в свой подвал, и тогда мы все услышим страшные вопли.

– Итак, Томас.

Он поднимает глаза.

– Вы говорите по-испански?

– Немного. Солдатская речь. Грубая.

– Мне казалось, вы служили в испанской армии.

– Во французской.

– Ах, да. И никаких близких сношений с местными жителями?

– Настолько близких – нет. Браниться я по-кастильски могу.

– Буду знать, – произносит кардинал. – Возможно, это умение тоже понадобится. А пока… Думаю, мне потребуются ещё друзья в ближайшем окружении королевы.

«Друзья» означает «шпионы». Узнать, как она примет новость. Что королева Каталина скажет, угодив в петлю дипломатической латыни, извещающей, что король – после двадцати лет совместной жизни – вздумал жениться на другой. На какой-нибудь принцессе, которая, как думает его величество, сумеет родить сына.

Кардинал подпирает руками голову, трёт пальцами глаза, говорит:

– Сегодня утром король вызвал меня к себе. Очень рано.

– Чего он хотел?

– Сочувствия. В такой-то час. Я просидел с ним раннюю мессу, и он говорил всю службу. Я люблю короля. Господь свидетель, как я его люблю. Но даже моего сострадания иногда не хватает. Вообразите сами, Том. Представьте себе, что вам тридцать пять. У вас прекрасный аппетит и отменное здоровье, вы не знаете, что такое запор, ваши суставы отлично гнутся и вдобавок вы – король Англии. – Кардинал мотает головой. – Но! Если бы только его величество хотел чего-нибудь попроще. Философский камень. Эликсир молодости. Сундук с золотыми монетами – ну, как в сказках.

– Который сам наполняется, сколько б оттуда ни брали?

– Тот самый. Такой сундук я бы уж как-нибудь сыскал, и эликсир, и всё прочее. Но откуда взять наследника?

Ветер колышет портьеру за спиной кардинала. Соломон наклоняется, лицо в тени. Царица Савская – улыбающаяся, легконогая – напоминает ему молодую вдовушку, у которой он жил в Антверпене. Должен ли он был жениться на ней, раз они делили ложе? По чести, да. Но если бы он женился на Ансельме, то не женился бы на Лиз, и дети у него были бы другие, не те, что сейчас.

– Если не можете найти королю сына, – говорит он, – найдите отрывок из Писания для успокоения его души.

Кардинал шарит у себя на столе, будто и впрямь ищет.

– Что ж, Второзаконие. Которое определённо говорит, что человек должен взять себе жену умершего брата. Как наш король и поступил. – Кардинал вздыхает. – Но королю не нравится Второзаконие.

Бесполезно спрашивать, а почему? Бесполезно советовать, что, коли Второзаконие велит жениться на вдове брата, а Книга Левит говорит, не бери жену брата своего, или будешь бездетен, надо как-то жить с этим противоречием. В конце концов, вопрос о том, какой из текстов главнее, разобран в Риме за солидную мзду учёными прелатами двадцать лет назад и диспенсация – разрешение на брак – скреплена папской печатью.

– Я не понимаю, почему король принимает Книгу Левит так близко к сердцу, ведь у него есть дочь.

– По-моему, общепризнано, что в Писании слово «дети» означает сыновей.

Кардинал подкрепляет свои слова цитатой на древнееврейском; голос сладкий, убаюкивающий. Его милость любит наставлять тех, кто готов принять наставление. Они знакомы уже несколько лет, и при всём величии кардинала отношения у них самые дружеские.

– У меня есть сын, – произносит его милость. – Вам это, разумеется, известно. Да простит меня Господь. Плотская слабость.

Сын кардинала – Томас Винтер – склонен к учёбе и тихой жизни, хотя отец, вероятно, прочит юноше совсем другую карьеру. Есть у кардинала и дочь, которой никто не видел: Доротея, что означает «дар Божий». Она уже в монастыре – замаливает родительские грехи.

– У вас тоже сын, – продолжает кардинал. – Точнее, один сын, носящий ваше имя. Но, полагаю, по берегам Темзы бегает ещё немало ваших мальчишек?

– Надеюсь, вы ошибаетесь. Мне не было пятнадцати, когда я отсюда сбежал.

Вулси находит забавным, что он не знает своего возраста. Вскормленный говядиной сын мясника заглядывает через несколько слоёв общества на самое дно, туда, где родился поверенный Томас Кромвель. Отец наверняка был мертвецки пьян, мать, естественно, думала о другом. Кэт, спасибо ей, придумала ему дату.

– Ну, пятнадцать… – тянет кардинал. – Но в пятнадцать, полагаю, вы уже могли? Я точно мог. Итак, у меня есть сын, у лодочника есть сын, у оборванца на улице есть сын, у ваших предполагаемых убийц в Йоркшире, без сомнения, есть сыновья, которым те завещают кровную месть, и вы сами, как мы установили, дали жизнь целому племени юных разбойников. И только у короля нет сына. Кто виноват?

– Бог?

– А ближе?

– Королева?

– Кто в большей мере ответствен за всё, чем королева?

Он невольно расплывается в улыбке.

– Вы, ваша милость.

– Я, моя милость. И что мне делать? Я скажу вам, что могу предпринять. Отправить мастера Стивена в Рим, прощупать курию. Но он нужен мне здесь.

Вулси смотрит на его лицо и смеётся. Ах уж эти щенки-подчинённые! Недовольные теми родителями, которых дала им природа, они вечно грызутся между собой – каждый хочет быть любимым сыном кардинала.

– Что бы вы ни думали о мастере Стивене, он отлично подкован в каноническом праве и замечательно умеет убеждать – разумеется, когда не пробует убедить вас. Я вам скажу… – Кардинал, не закончив фразу, подаётся вперёд, подпирает руками львиную голову, которую уже сейчас венчала бы папская тиара, если бы на прошлых выборах нужным людям заплатили чуть больше. – Я умолял. Томас, я встал на колени и униженно пытался его разубедить. Ваше величество, говорил я, послушайте моего совета. Если вы хотите избавиться от жены, из этого ничего не выйдет, кроме крупных неприятностей и трат.

– А что он?

– Поднял палец. Строго. «Никогда, – сказал, – не называйте эту любезную даму моей женой, пока не докажете, она мне впрямь жена и может ею оставаться. До тех пор зовите её моей сестрой, моей дорогой сестрой. Ибо она совершенно точно была супругой моего брата, прежде чем вступить со мной в некоего рода союз».

Из Вулси никогда не вытянешь и слова против короля.

– Государь… – кардинал делает паузу, мысленно подыскивая слово, – строго между нами, государь поздновато спохватился. О да, с самого начала не все считали диспенсацию законной. Год за годом королю нашёптывали на ухо, что его брак греховен, а он не слушал, хотя, как я теперь понимаю, слышал. Однако король безмерно любил жену, и все сомнения подавлялись. – Кардинал кладёт руку на стол, мягко и в то же время твёрдо. – Они подавлялись и подавлялись.

А теперь Генрих хочет, чтобы брак признали недействительным. Несуществовавшим.

– Восемнадцать лет, – продолжает кардинал, – король был во власти заблуждения. Он сказал духовнику, что должен исповедаться в грехе за целых восемнадцать лет.

Вулси ждёт, что собеседник удивится, но тот лишь смотрит на кардинала. Очевидно, тайна исповеди может быть нарушена по воле его милости.

– Значит, если вы пошлёте мастера Стивена в Рим, – говорит он, – королевская причуда, если позволительно так выразиться…

Кардинал кивает: позволительно.

– … получит международную огласку?

– Мастер Стивен поедет неофициально. Скажем, за личным папским благословением.

– Вы не знаете Рима.

Вулси не может ему возразить. Кардинал никогда не ощущал того холодка на затылке, который заставляет тебя оглядываться через плечо, когда переходишь из золотистого света Тибра в густую тень. За упавшей колонной, за целомудренными руинами прячутся совратители: любовница епископа, племянник чьего-то племянника, богатый мерзавец с вкрадчивой речью на устах. Счастье, что он покинул этот город, не потеряв душу.

– Скажу совсем просто. Папские шпионы выведают цель поездки ещё до того, как мастер Стивен закончит собираться в дорогу. У кардиналов и секретарей будет время установить цену. Если решите посылать мастера Стивена, дайте ему много денег. Кардиналы не принимают посулов. Им нужен мешок с деньгами, чтобы задобрить банкиров, поскольку почти все они исчерпали кредит.

– Надо было бы послать вас, – весело замечает кардинал. – Вы бы предложили Папе Клименту ссуду.

А почему бы и нет? Он знает денежные рынки, такое можно устроить. На месте Климента он бы в нынешнем году занял много денег для защиты границ. Впрочем, Папа опоздал: к летней кампании войско надо собирать, начиная со Сретенья. Он говорит:

– А вы не хотите начать процесс в собственной юрисдикции? Пусть король сделает первые шаги и поймёт, действительно ли этого хочет.

– Так я и намерен поступить. Созвать небольшой суд здесь, в Лондоне. Мы приступим к его величеству и объявим строго: король Гарри, есть подозрение, что все эти годы ты беззаконно сожительствовал с женщиной, которая тебе не жена. Король, да благословит его Бог, не любит быть неправым, а мы очень твёрдо скажем, что он неправ. Возможно, он забудет, что сам всё затеял. Возможно, он накричит на нас и в порыве оскорблённых чувств вернётся к королеве. Если нет, я добьюсь аннуляции, здесь или в Риме, и женю его на французской принцессе.

Бесполезно спрашивать, есть ли у кардинала на примете конкретная принцесса. Есть, и не одна, а две или три. Вулси живёт не в одной реальности, а в подвижном муаре дипломатических возможностей. Всеми силами пытается сохранить брак Генриха с Екатериной и союз с её испанской роднёй, убеждает короля отбросить сомнения, и в то же время выстраивает альтернативный мир, где сомнения короля надо уважить и брак с Екатериной недействителен. Как только диспенсация будет отменена – как только один росчерк папского пера уничтожит восемнадцать лет греха и страданий, – кардинал изменит расстановку сил в Европе, соединит Англию и Францию в мощный союз против молодого императора Карла, племянника Екатерины. Все исходы возможны, все исходы управляемы, каждый можно повернуть в удобную сторону; молитвы и давление, давление и молитвы, всё идёт по Божьему плану, и Вулси может вносить в этот план маленькие необходимые коррективы. Раньше его милость говорил: «Король поступит так-то и так-то». Потом: «Мы поступим так-то и так-то». Теперь: «Вот как я поступлю».

– А что будет с королевой? – спрашивает он. – Куда ей деваться в случае развода?

– Есть замечательные монастыри.

– Может быть, она вернётся в Испанию.

– Нет, вряд ли. Теперь это другая страна. Прошло… сколько?.. двадцать семь лет с тех пор, как она прибыла в Англию. – Кардинал вздыхает. – Я ведь помню, как это было. Её корабли, как вы помните, задержала непогода – день за днём их носило по Ла-Маншу. Король выехал навстречу будущей невестке. Она была тогда в Догмерсфилде, во дворце епископа Батского, на пути в Лондон. Стоял ноябрь, и, да, лил дождь. Свита королевы настаивала на соблюдении испанских обычаев: принцесса не должна снимать покрывало, пока супруг не увидит её в день свадьбы. Но вы помните нашего короля!

Разумеется, он не помнит. Он родился примерно в тот год, когда старый король, изгнанник и перебежчик почти всю жизнь, захватил нечаемую корону. Вулси рассказывает так, будто лицезрел всё воочию; в определённой степени это так и есть, ибо события недавнего прошлого таковы, какими выстроил их у себя в голове кардинал. Его милость улыбается.

– Старый король был в преклонных летах и во всём подозревал дурной умысел. Он придержал коня, будто хочет посовещаться с придворными, затем спешился одним махом – ловкости ему и тогда было не занимать – и объявил испанцам в лицо, что увидит принцессу. Моя земля и мои законы, сказал он, у нас женщины не носят покрывал. Почему на неё нельзя смотреть? Может, меня обманули, подсунули нам уродину; вы предлагаете женить моего сына на страшилище?

Томас думает: король вёл себя слишком по-валлийски.

– Тем временем служанки уложили принцессу в постель, или сказали, будто уложили; они думали таким образом уберечь её от короля. Не тут-то было! Король Генрих ринулся через дворец с таким видом, будто готов вытащить бедняжку из-под одеяла. Служанки кое-как успели её одеть. Король ворвался в комнату и при виде принцессы забыл латынь. Начал запинаться, как мальчишка. – Кардинал смеётся. – А когда она впервые танцевала при дворе – наш бедный принц Артур смотрел, улыбаясь, с возвышения, но его невесте не сиделось – никто не знал её испанских танцев, поэтому принцесса встала в пару со своей фрейлиной. Никогда не забуду, как она повернула голову, и прекрасные рыжие волосы рассыпались по плечу… Не было в зале мужчины, который не вообразил бы… хотя танец был очень степенный… О Боже. Ей было шестнадцать.

Кардинал смотрит в пространство, и Томас спрашивает:

– Да простит вас Бог?

– Да простит Бог нас всех. Старый король постоянно исповедовался в грехе вожделения. Принц Артур умер, а следом и королева. Старый король, овдовев, решил, что сам женится на Екатерине. Но тут… – Кардинал пожимает плечами. – Как вы знаете, они не сговорились о приданом. Старый лис Фердинанд, её отец. Уж до чего был изворотлив! Но нашему теперешнему величеству, когда он танцевал на свадьбе старшего брата, было десять лет, и, думаю, уже тогда он положил глаз на невесту.

Некоторое время они сидят молча. История грустная, оба это знают. Король не отпускал принцессу домой, не желая выплачивать ей вдовью долю, и требовал от Испании оставшуюся часть приданого. Денег на содержание Екатерина почти не получала и жила в крайней нужде. С другой стороны, интересно, какие мощные дипломатические связи сумела юная принцесса за это время завязать, как ловко научилась сталкивать лбами противников. Генрих женился на ней в восемнадцать: старый король не успел остыть в могиле, как новый потребовал Екатерину себе. Она была старше, годы отрезвили её, красота немного поблекла. Однако он видел не столько живую женщину, сколько былой образ, достояние старшего брата; ощущал дрожание девичьей руки в руке десятилетнего мальчика. Как будто она вверялась ему, чувствовала уже тогда – как говорил король приближённым, – что ей не суждено стать женою Артура иначе как по имени. Что тело её предназначено младшему из братьев, тому, к которому она обращала взгляд прекрасных серо-голубых глаз, приветливую улыбку. Она всегда меня любила, уверял король. Семь лет нам не давали соединиться. Теперь я никого не страшусь. Рим дал разрешение. Все бумаги выправлены. Союзы заключены. Я женился на девственнице, поскольку мой бедный брат к ней не притронулся; я женился из соображений государственных, ради её испанских связей, но, в первую очередь, я женился по любви.

А теперь? Всё в прошлом. Или почти в прошлом. Половину жизни предстоит зачеркнуть, вычистить из летописи.

Кардинал вздыхает.

– И что будет дальше? Король ждёт, что всё будет по его, а вот она… с нею будет непросто сладить.

Есть ещё одна история про Екатерину, совсем другая. Король отправился воевать во Францию, оставил её регентшей. Напали шотландцы; их разгромили, и на Флодденском поле Якову IV отрубили голову. И Екатерина, розово-белый ангел, предложила отправить голову шотландского короля Генриху – порадовать супруга на чужбине. Её отговорили, сказали, что это не по-английски. Вместо головы Екатерина послала мужу письмо. И с ним – сюркот, который был на Якове в день сражения, чёрный и заскорузлый от крови.

Огонь почти погас; кардинал, погружённый в воспоминания, встаёт и лично ворошит угли. Стоит, задумчиво крутя перстни, затем встряхивает головой и произносит:

– Поздно. Езжайте домой. И не позволяйте йоркширцам тревожить ваши сны.

Томасу Кромвелю сейчас чуть за сорок. Он крепкого сложения, но невысок. Лицо его может принимать самые разные выражения; в данный момент это сдержанная ирония. Волосы тёмные, густые и волнистые, глаза маленькие, очень зоркие. Во время разговора они загораются огнём, о чем очень скоро скажет нам испанский посол. Утверждают, что он знает наизусть весь Новый Завет на латыни и всегда может подсказать кардиналу нужный текст, если аббаты собьются. Говорит тихо, но быстро, держится уверенно в любом месте, будь то пристань или парадная зала, кардинальский дворец или придорожный трактир. Может составить контракт, обучить сокола, начертить карту, остановить уличную драку, обставить дом и уболтать присяжных. Умеет к месту процитировать древнего автора, от Платона до Плавта и обратно. Знает современную поэзию, может декламировать её на итальянском. В трудах дни напролёт, первым поднимается с постели и последним ложится. Много зарабатывает и много тратит. Готов биться об заклад по любому поводу.

Он встаёт.

– Если вы договоритесь с Богом и солнце выйдет, то король сможет поехать на охоту. Быть может, на вольном просторе его величество будет меньше думать о Книге Левит, и ваша жизнь станет легче.

– Вы лишь отчасти понимаете короля. Наш государь любит теологию почти так же, как охоту.

Он в дверях. Вулси говорит:

– Кстати, при дворе болтают… Милорд Норфолк жалуется, будто я вызвал злого духа и поручил тому ходить за ним по пятам. Если кто-нибудь вам такое скажет… просто отрицайте.

Он стоит в дверях, медленно растягивая губы в улыбке. Кардинал тоже улыбается, словно говоря: я приберёг хорошее вино напоследок. Скажите, ведь правда я умею вас развеселить? Затем вновь склоняет голову над бумагами. Слуга Англии почти не нуждается в сне: какие-нибудь четыре часа, и кардинал проснётся, свеж и бодр, когда вестминстерские колокола возвестят начало очередного промозглого, беспросветного апрельского дня.

– Доброй ночи. Да благословит вас Бог, Том.

Снаружи ждут слуги с факелами. У него есть дом в Степни, но сегодня он едет в городской особняк. На локоть ложится рука: это Рейф Сэдлер, стройный молодой человек со светлыми глазами.

– Как там в Йоркшире?

Ветер мотает пламя факела из стороны в сторону, улыбка Рейфа то появляется, то исчезает во тьме.

– Кардинал не разрешает мне говорить про Йоркшир – боится, что нас будут мучить дурные сны.

Юноша хмурит лоб. С семи лет Рейф спокойно спит под крышей Кромвелева дома, сперва на Фенчёрч-стрит, теперь в Остин-фрайарз, и не знает, что такое ночные кошмары. У мальчика на удивление ясный ум. Что дурное может присниться в двадцать один год? Воры, бродячие псы, ямы на дороге…

– Герцог Норфолкский… – начинает он и тут же обрывает себя. – Ладно, неважно. Кто-нибудь заходил в моё отсутствие?

Мокрые улицы пусты, с реки наползает туман. Небо затянуто, звёзд не видно. Над городом плывёт сладковатый гнилостный запах вчерашних позабытых грехов. Норфолк стоит на коленях рядом с кроватью, зубы дрожат от страха; кардинальское перо скребёт, скребёт, как мышь под матрацем. Покуда Рейф кратко излагает конторские новости, он мысленно составляет текст заявления. «Всем заинтересованным лицам. Милорд кардинал решительно отвергает всякие инсинуации касательно злого духа, якобы приставленного его милостью к герцогу Норфолкскому. Его милость отрицает эти обвинения в самых резких выражениях. Его кардинальская милость не отправлял к его герцогской милости ни безголового телёнка, ни падшего ангела в обличье бешеного пса, ни ползучий саван, ни Лазаря, ни оживлённый труп и не планирует на ближайшее время никаких подобных действий».

На пристани кто-то кричит. Лодочники поют. Вдалеке раздаётся тихий всплеск – возможно, кого-нибудь топят. «Делая сие заявление, милорд кардинал оставляет за собой право в дальнейшем изводить милорда Норфолка любыми фантазмами, каких пожелает в своей мудрости избрать; в любой день, без предварительного извещения, руководствуясь исключительно собственными лорда кардинала усмотрениями».

От сырости болят старые раны, однако он входит к себе домой так, будто сейчас полдень: улыбаясь и воображая трясущегося Норфолка. Час ночи. Ему представляется, что тот ещё на коленях, молится. Чернолицый бесёнок колет трезубцем мозолистые пятки герцога.

 

 

III

 

В Остин-фрайарз

1527

 

Лиззи ещё не спит. Услышав, что слуги его впустили, она выходит, держа под мышкой комнатную собачку. Собачка скулит и вырывается.

– Забыл, где твой дом?

Он вздыхает.

– Как Йоркшир?

Он пожимает плечами.

– Кардинал?

Кивок.

– Ел?

– Да.

– Устал?

– Не очень.

– Вина?

– Да.

– Рейнского?

– Можно рейнского.

Панели недавно покрашены. Он входит в приглушённое золотисто-зелёное сияние.

– Грегори…

– Письмо?

– Что-то вроде того.

Она вручает ему письмо и собачку, достаёт вино. Садится рядом. Наливает себе тоже.

– Он нас приветствует. Как будто нас только один. Плохая латынь.

– Ладно, ладно, – говорит она.

– Ну, слушай. Он надеется, что ты здорова. Надеется, что я здоров. Надеется, что его милые сестрёнки Энн и крошка Грейс здоровы. Он сам здоров. На сём, за недостатком времени, заканчиваю, ваш почтительный сын, Грегори Кромвель.

– Почтительный? – переспрашивает она. – И всё?

– Так их учат.

Собачка Белла покусывает его за пальцы, её круглые невинные глаза сверкают, как чужеземные луны. Лиз неплохо выглядит, хоть и утомилась после долгого дня; восковые свечи стоят у неё за спиной, высокие и прямые. На шее – нитка жемчуга и гранатов, его подарок на Новый год.

– На тебя приятнее смотреть, чем на кардинала.

– Это самый скупой комплимент, какой когда-либо получала женщина.

– А я сочинял его всю дорогу из Йоркшира. – Он встряхивает головой. – А, ладно! – Поднимает Беллу на воздух; та упоённо брыкается. – Как идут твои дела?

Лиз немного плетёт из шёлка: шнурки для печатей на документы, головные сетки для придворных дам. У неё в доме две девушки-ученицы. Лиз отлично чувствует, что сейчас в моде, но, как всегда, жалуется на посредников: они дерут немилосердные деньги.

– Надо бы нам съездить в Геную, – говорит он. – Я научу тебя, как смотреть поставщикам в глаза.

– Хорошо бы. Да куда ты от кардинала!

– Сегодня он убеждал меня ближе познакомиться с приближёнными королевы. С испанцами.

– Вот как?

– Я ответил, что плоховато говорю по-испански.

– Плоховато? – Она смеётся. – Ну ты лгунишка!

– Ему необязательно всё про меня знать.

– Я была в гостях в Чипсайде. – Лиз называет имя старой приятельницы, жены ювелира. – Хочешь новость? Заказали большой изумруд и оправу, для кольца. Для женского кольца. – Показывает размер изумруда: с ноготь на большом пальце. – Несколько недель дожидались камня. Его гранили в Антверпене. – Она резким движением растопыривает пальцы. – Он раскололся!

– Кто будет возмещать убытки?

– Гранильщик говорит, его обманули: подсунули камень с невидимым дефектом в основании. Ювелир говорит, если дефект был невидимый, откуда я мог про него знать? Гранильщик говорит, так стребуйте убытки с того, от кого получили изумруд…

– Тяжба на много лет. Они не могут раздобыть другой камень?

– Ищут. Мы думаем, заказчик – король. Больше никому в Лондоне такой изумруд не по средствам. Так для кого кольцо? Не для королевы.

Белла развалилась у него на руках, жмурится, легонько виляет хвостиком. Интересно, как это будет, с кольцом. Кардинал мне скажет. Кардинал считает, очень умно не допускать короля до себя и выманивать подарки, но к лету король с ней переспит, к осени пресытится и отправит её в отставку; а если не отправит, я сам за этим прослежу. Коли Вулси выпишет из Франции принцессу детородного возраста, не стоит, чтобы первые недели ей отравили свары с бывшей любовницей супруга. Королю, полагает Вулси, надо быть посуровей со своими женщинами.

Лиз ждёт, затем понимает, что он ничего не скажет.

– Так насчёт Грегори, – говорит она. – Скоро лето. Там или здесь?

Тринадцатилетний Грегори сейчас в Кембридже, с наставником. Он отправил туда же племянников, сыновей Бет. Заботиться о родственниках – приятный долг. Летом у мальчиков каникулы. Что они будут делать в городе? Грегори пока совсем не интересуется чтением, хотя любит слушать истории про драконов, про зелёный народец, живущий в лесах; может одолеть целый латинский пассаж, если пообещаешь, что на следующей странице будет морской змей или призрак. Любит кататься верхом, обожает охоту. Мальчику ещё расти и расти; мы надеемся, что он вырастет высоким. Дед короля по матери, как все старики вам скажут, был шесть футов четыре дюйма. (А вот отец, впрочем, скорее как Морган Уильямс.) В короле шесть футов два дюйма – они с кардиналом почти одного роста. Король предпочитает высоких придворных – таких, как зять его величества Чарльз Брэндон, рослых и широкоплечих. В закоулках верзилы редкость; и в Йоркшире, сдаётся, тоже.

Он улыбается. О Грегори он говорит: хорошо хоть, мальчик не такой, как я в его возрасте. (А каким были вы? – следует вопрос. О, я пырял людей ножиками.) Грегори никого не пырнёт ножом, поэтому он не переживает – или переживает меньше, чем думают окружающие, – из-за неспособности сына освоить склонения и спряжения. Когда ему жалуются, что Грегори не сделал того и этого, он отвечает: «Мальчик растёт». Он понимает, что сыну надо много спать. Сам он никогда не высыпался, потому что Уолтер буянил, а позже – в дороге, на корабле, в армии – и подавно. Чего люди не понимают про армию, так это что бессмысленные занятия в ней съедают практически всё время. Ты добываешь пропитание, ты встаёшь лагерем в таком месте, где прибывает вода, потому что так велел твой сумасшедший капитан, тебя заставляют ночью сниматься и переходить на позицию, которую невозможно оборонять, ты никогда толком не спишь, снаряжение вечно нуждается в починке, у пушкарей что-то взрывается, арбалетчики либо пьяны, либо молятся, стрелы заказали, но не доставили, и тебя постоянно грызёт тревога, что всё кончится совсем плохо, потому что у il principe* или другого мелкого светлейшества, которое сегодня командует, голова не предназначена для думанья. Довольно скоро – зимы через две – он перебрался из боевых частей в интендантскую службу. В Италии всегда можно воевать летом. Если тебе охота развеяться.

- - - - - - - сноска - - - - - -

* князь (ит.).

- - - - - - - - - - - - - - - - - -

– Спишь? – спрашивает Лиз.

– Нет. Задумался.

– Привезли кастильское мыло. И твою книгу из Германии. Она была упакована, как что-то другое. Я чуть не отослала мальчишку прочь.

В Йоркшире, среди немытых, потеющих от злости людей в овчинах он мечтал о кастильском мыле.

 

 

Позже Лиз спрашивает:

– Так кто она?

От удивления он убирает руку с её левой груди – такой знакомой и всё равно любимой.

– Что?

Неужто Лиз вообразила, будто он завёл в Йоркшире женщину? Он ложится на спину и думает, как разубедить жену. В крайнем случае взять её следующий раз с собой – пусть увидит, что у него там никого нет.

– Дама с изумрудом? – продолжает Лиз. – Я только потому спрашиваю, что люди болтают, будто король задумал нечто очень странное. Я не верю, но весь город болтает.

Вот как? За две недели, что он был в Йоркшире среди дикарей, слухи просочились за пределы дворца.

– Если король на такое пойдёт, – объявляет она, – против него полмира ополчится.

Они с Вулси думают лишь об одном: против короля ополчится император. Только император. Он улыбается в темноте, сцепив руки за головой. Не спрашивает, кого Лиз имеет в виду, ждёт, пока она расскажет сама.

– Все женщины, – говорит Лиз. – Все женщины по всей Англии. Все женщины, у которых есть дочь, но нет сына. Все женщины, потерявшие ребёнка. Все женщины, отчаявшиеся родить. И все женщины, которым сорок.

Она кладёт голову ему на плечо. Оба устали, лежат молча на тонкой льняной простыне, под стеганым одеялом жёлтого турецкого атласа. Их тела издают слабый заёмный аромат солнца и трав. Он вспоминает: я могу браниться по-кастильски.

– Теперь спишь?

– Нет. Думаю.

– Томас, – шипит она возмущённо. – Три било!

Бьёт шесть. Ему снится, что все женщины Англии в постели, выпихивают его из-под одеяла. Поэтому он встаёт почитать немецкую книгу, пока Лиз не видит.

Не то чтобы Лиз ругалась; разве что, уж если очень на неё насесть, скажет: «Мне и моего молитвенника достаточно». Она и впрямь нередко читает молитвенник: рассеянно берёт в руки посреди дня, лишь наполовину отрываясь от хлопот, перебивая тихое бормотание распоряжениями по дому. Это свадебный подарок, часослов, и Лиз вписала на первую страницу своё новое имя: «Элизабет Уильямс». Иногда, в приступе ревности, ему хочется вычеркнуть «Уильямс» и вписать нечто другое. Он знал первого мужа Лиз, но это ещё не означает тёплых чувств. Он не раз говорил: Лиз, вот книга Тиндейла, Новый Завет, в сундуке, почитай её, вот ключ. Она: ну и читай мне вслух, раз тебе так нравится. Он: Лиззи, это на английском, читай сама, в том-то весь смысл. Прочти и удивишься, что ты там найдёшь.

Он думал, Лиз станет интересно, однако ничего подобного. Он не может вообразить, как читает домашним вслух, словно Томас Мор – несостоявшийся священник, одержимый проповедническим зудом. Мор – светило из иной сферы – при встречах удостаивает его кивком, и каждый раз он чувствует искушение спросить: что с вами не так? Или что не так со мной? Почему всё, что вам известно, всё, что вы узнаёте, подкрепляет ваши прежние убеждения? А вот в моём случае то, с чем я рос, во что вроде бы верил, мало-помалу рушится – кусочек здесь, кусочек тут. С каждым месяцем мои представления об этом мире осыпаются по углам; и о следующем тоже. Покажите мне, где в Библии написано: «чистилище». Покажите, где там говорится о мощах и монахах. Покажите в ней слово «Папа».

Он возвращается к немецкой книге. Король с помощью Томаса Мора написал трактат против Лютера, за что Папа даровал его величеству титул Защитника веры. Не то чтобы он сам любил брата Мартина; они с кардиналом согласны, что лучше бы Лютеру вовсе не рождаться на свет, или, по крайней мере, родиться не таким прямолинейным. И всё же он следит за тем, что пишут, что доставляют в крупные порты на Ла-Манше или в укромные бухточки восточной Англии, где судёнышко с неуказанным грузом можно вытащить на берег, а при луне, с приливом, столкнуть обратно на воду. Он держит кардинала в курсе, чтобы, когда Томас Мор с друзьями-клириками ворвётся, изрыгая хулы на новую ересь, тот мог ответить: «Джентльмены, меня уже известили». Вулси жжёт книги, а не людей. Совсем недавно – в прошлом октябре – кардинал устроил аутодафе английского языка. Столько бумаги, изготовленной из старого тряпья, сгорело, столько чёрной типографской краски.

Евангелие, которое он держит в сундуке, отпечатано в Антверпене – оно доступнее, чем настоящее немецкое издание. Он знаком с Уильямом Тиндейлом – пока переводчику Библии на английский не стало опасно оставаться в Лондоне, тот полгода жил у Гемфри Монмаута, торговца тканями, в Сити. Тиндейл суров, непреклонен и никогда не смеётся. С другой стороны, до смеху ли, когда ты вынужден бежать из родной страны? Мор называет Тиндейла Зверем. Тиндейловское Евангелие отпечатано на паршивой бумаге, в одну восьмую листа; на титуле вместо издательских адреса и эмблемы значится: «Выпущено в Утопии». Он надеется, что Томас Мор это видел. Вот бы показать при случае – просто чтобы посмотреть, какое у Мора станет лицо.

Он закрывает новую книгу. Пора браться за дела. У него не будет времени самому перевести это на латынь, чтобы потихоньку пустить в обращение; придётся кого-нибудь просить, за деньги или по дружбе. Удивительно, как крепка нынче дружба между теми, кто читает по-немецки.

К семи он уже побрился, позавтракал и облачён в свежее, не заёмное белье под тёмным джеркином из тонкой шерсти. В это время суток он часто тоскует по отцу Лиз: старик вставал рано и всегда готов был положить ему руку на голову и сказать: «Порадуйся жизни за меня, Томас».

Он любил старого Уайкиса. Поначалу их свело дело. Сколько ему тогда было?.. двадцать шесть? двадцать семь? Он недавно вернулся из-за границы, временами заговаривал на одном языке, заканчивал фразу на другом. Уайкис, тоже уроженец Патни, расчётливый делец, сколотил небольшое состояние на торговле шерстью, но взял его к себе не как земляка, а потому что он пришёл с рекомендациями и предложил услуги задёшево. При первой встрече Уайкис, отложив бумаги, полюбопытствовал:

– Ты ведь сын Уолтера, да? Так что случилось? Поскольку, видит Бог, мальчишкой ты был разбойник, каких поискать.

Он мог бы объяснить, если бы знал, какое объяснение будет Уайкису понятно. Я больше не дерусь, потому что, живя во Флоренции, каждый день смотрел на фрески?

Он сказал:

– Я нашёл более лёгкий способ существования.

Позже Уайкис начал сдавать, дело пришло в упадок. Они по-прежнему поставляли на север Германии тонкое чёрное сукно, он же считал, что при нынешней длинноворсовой шерсти, непригодной для хорошего бродклоса, лучше переключиться на более тонкое керси, которое можно будет везти через Антверпен в Италию. Выслушав – как всегда, очень внимательно – жалобы старика, он сказал:

– Рынок меняется. Позвольте мне в следующем году отвезти вас на ярмарку.

Уайкис знал, что давно пора съездить в Антверпен и Берген-на-Зоме, но очень не хотел отправляться через пролив.

– Не тревожьтесь, я о нём позабочусь, – сказал он мистрис Уайкис. – Я знаю семью, в которой мы можем остановиться.

– Ладно, Томас Кромвель, – ответила та. – Запомни мои слова. Никаких крепких голландских напитков. Никаких женщин. Никаких запрещённых проповедников в подвалах. Знаю я вас, мужчин.

– Не знаю, смогу ли удержаться от подвалов.

– Сговорились. Можешь сводить его на проповедь, главное, не води в бордель.

Мерси, как он подозревает, из семьи, где хранили и знали сочинения Джона Уиклифа и где Писание на английском было всегда: запрятанные листочки, затверженные на память стихи. Такие вещи передаются по наследству, как форма носа и цвет глаз, как кротость и страстность, как сила и готовность пойти на риск. Если уж рисковать, лучше проповедник, чем девка; остерегайтесь «мсье костолома», которого во Флоренции зовут «неополитанской лихорадкой», а в Неаполе – «флорентийской хворью». Здравый смысл подталкивает к воздержанию. В нашей жизни много ограничений, о которых не ведали наши предки.

На корабле он слышал обычные жалобы попутчиков: мерзавцы-лоцманы, фарватеры не отмечены, английская монополия. Ганзейские торговцы предпочли бы, чтоб к Грейвзенду их суда вели собственные люди: немцы – шайка воров, но провести корабль вверх по течению они умеют. Старик Уайкис мучился морской болезнью. Сам он оставался на палубе, помогал, чем мог; вы, наверное, были когда-то юнгой, сударь, заметил один из матросов. В Антверпене они сразу отыскали вывеску Святого Духа. Слуга, открывший дверь, завопил: «Томас вернулся!» Вышли три старика, три брата-суконщика. «Томас, наш бедный найдёныш, наш маленький избитый беглец! Заходите, заходите поскорей, согревайтесь!»

Только здесь он по-прежнему был беглецом, маленьким избитым мальчишкой.

Их жёны, их дочери, их собаки бросились его целовать. Он оставил старого Уайкиса у очага – удивительно, насколько интернационален язык стариков, когда те обмениваются рецептами примочек, сочувствуют бедам друг друга, обсуждают блажь и капризы жён. Младший брат, как всегда, переводил, с тем же серьёзным видом, даже когда речь касалась физиологии.

Он ушёл пить с тремя сыновьями трёх братьев.

Wat will je?* – поддразнивали они. – Надеешься заполучить старикову лавку? Или старуху, как хозяин помрёт?

- - - - - - - - - - сноска - - - - - - - -

* Чего ты хочешь? (голл.).

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -

– Нет, – неожиданно сам для себя ответил он. – Кажется, я хочу заполучить его дочку.

– Она молоденькая?

– Вдова. Довольно молоденькая.

К возвращению он уже знал, что надо менять в лавке. Оставалось продумать частности.

– Я видел ваш товар, – сказал он Уайкису. – Видел конторские книги. Теперь покажите мне своих приказчиков.

Разумеется, люди – ключ к прибыли. Достаточно посмотреть им в глаза, чтобы понять, честны ли они и годятся ли для своего места. Он выгнал ненадёжного старшего приказчика – сказал, проваливай, или я устрою тебе разбирательство – и поставил на это место младшего, заикающегося юнца, которого все считали придурковатым. Придурковатость оказалась просто робостью; вечер за вечером он сидел с юношей, молча и спокойно указывая тому на ошибки и упущения; через четыре недели новый старший приказчик уже не нуждался ни в советах, ни в понуканиях, а на своего наставника смотрел восторженными щенячьими глазами. Четыре недели в лавке и ещё несколько дней в доках – выяснить, кто берёт взятки. К концу года Уайкис снова стал получать прибыль.

Старик посмотрел цифры, поднялся из-за стола и крикнул:

– Лиззи! Спустись к нам.

Она спустилась.

– Тебе нужен новый муж. Такой сгодится?

Она оглядела его с головы до пят.

– Ну, отец, вижу, ты выбирал не за красоту. – Ему, подняв бровь: – Тебе правда нужна жена?

– Оставить вас, чтобы вы обсудили это между собой? – спросил Уайкис озадаченно. Старик, видимо, думал, что они сядут и заключат договор прямо сейчас.

Почти так и вышло. Лиз хотела детей, он хотел жену со связями в Сити и с кой-какими деньгами. Они поженились через несколько недель. Грегори родился через год. Он взял новорожденного из колыбели – крепенького, орущего – поцеловал в пушистую маковку и сказал, я буду к тебе ласков, как не был ко мне отец. Для чего заводить детей, если следующее поколение не будет лучше предыдущего?

 

 

Сегодня утром, размышляя над ночными словами Лиз, он думает: что моей жене до женщин, у которых нет сыновей? Может быть, они все такие: пытаются вообразить, каково живётся их сестре.

Это стоит учитывать.

Восемь часов. Лиз уже хлопочет по дому. Волосы убраны под льняной чепец, рукава закатаны.

– Ой, Лиз, – смеётся он. – Ты похожа на жену пекаря.

– Веди себя приличней, – отвечает она. – Мальчишка-рассыльный.

Входит Рейф.

– Сперва к милорду кардиналу?

Куда же ещё, говорит он. Собирает бумаги. Похлопывает жену по спине, целует собачку. Выходит. На улице ещё моросит, но солнце уже проглядывает. К тому времени, как они добираются до Йоркского дворца, сомнений не остаётся: кардинал сдержал слово. Реку заливает свет, бледный, как разрезанный лимон.

 

Школа перевода В.Баканова