Перевод Владислава Женевского

 

 

Леопольдо Гаут

 

Призрак FM

 

 

Призраки – это отпечатки души.

Неизвестный, Вавилон, 2500 г. до н.э.

 

ПРОЛОГ

 

Нечто двигалось во мраке, жаждая одного – осязать.

Оно искало вслепую, следуя внутреннему чутью. Кроме чутья, у него почти ничего не осталось.

Когда-то, в неведомом времени и месте, оно было самим собой, и телесная природа привязывала его к миру. Лишившись этих свойств, оно превратилось в голую потребность – сгусток неясных, едва ли не бесформенных побуждений.

Однако пустота вокруг была еще бесформенней.

Где-то в этой пустоте скрывалось то, чего оно искало, и потому оно не переставало двигаться.

Постепенно оно открывало в себе новые, незнакомые черты. Сначала из складок его сущности возникло нечто, именуемое «языком». Следом явилось знание, а потом и разум. Его движение обрело смысл.

Оно пробилось через пелену, которая звалась «печалью», и заплакало. Потом миновало «безмятежность», и спокойствие вернулось к нему.

Вскоре оно ощутило покалывание. Предмет его поисков был уже близко. Тогда, насколько хватало сил, оно понеслось вперед. А покалывание становилось все заметней, пронизывало его, словно жгучий поток игл.

Это чувство доставляло ему удовольствие, поскольку несло ясность: конец путешествия уже близок.

И едва эта мысль успела оформиться, как путешествие закончилось. Цель была достигнута. Вместе с победным ликованием пришло еще одно слово – имя той вещи, которую оно так отчаянно, так усердно, так долго искало.

Это слово было… «радио».

 

Глава 1

ВОЛШЕБНЫЙ ДИАПАЗОН

 

Хоакин вертел шероховатую ручку приемника.

Он блуждал по шестиметровому, волшебному диапазону – не транслировал, а просто слушал, надеясь наткнуться на какой-нибудь интересный разговор («жвачку» в терминологии радиолюбителей), который отвлек бы его от беспокойных мыслей о следующей неделе.

«Волшебным» этот диапазон назвали из-за его уникальных свойств: в определенных условиях он позволял отправлять сигнал на очень большие расстояния, обходясь даже короткими антеннами и умеренной мощностью. Естественно, у него не могла не появиться масса поклонников – от студентов, пытающихся выжать максимум из дешевого университетского оборудования, до продвинутых технарей, которые небрежно сыплют фразами вроде «спорадический слой E» и «преломление в области F2».

Сегодня, однако, волшебством и не пахло. Так, вялая болтовня, да и той немного.

И тут на частоте примерно 50,24 мегагерц – сразу после морзянки, предупреждающей о шторме островитян с Санта-Каталины – Хоакин поймал необычный всплеск помех.

Много лет назад Габриель открыл ему, сколько величия в белом шуме: где-то в хаосе всегда скрываются монолиты структуры.

А в этом всплеске структура прорисовалась сама собой.

Хоакин наклонил голову к динамику, стал вслушиваться в помехи, и в его воображении они заиграли всеми красками. Ему представилось, будто он повис над яростным бурлящим морем. Затем волны вдруг отвердели, превратились в утесы и острые камни. А через миг помехи снова стали помехами – но теперь в них чувствовалась целеустремленность, словно они срастались в единое целое, пытались воплотиться во что-то.

Хоакин придвинулся к динамику, и комната отступила на задний план.

Звук точно дразнил его: каждый раз решетка структуры выстраивалась для того лишь, чтобы через несколько секунд вновь разделиться на составляющие. Но помехи в эти недолгие мгновения общности превращались в нечто такое, от чего у Хоакина холодок пробегал по спине.

Это был голос.

И очень отчетливый.

Хоакин убеждал себя, что это накладывается сигнал с другой частоты. Но голос не смешивался с помехами – он состоял из помех.

Ему удалось разобрать несколько гласных и пару-тройку согласных, однако в слова они не складывались.

Хоакин наклонился еще ниже, попытался сосредоточиться.

Постепенно он понял – по повышениям и понижениям интонации – что голос повторяет одну и ту же фразу. Однако у него по-прежнему не получалось распознать ни единого слога.

Он придвинулся еще ближе, почти прижался ухом к динамику.

На лоб его набежали морщины, мышцы напряглись. Смысл сообщения всё ускользал от него. Вот он… неторопливо приближается… катится, как шар.

Еще чуть-чуть…

Кроме него и этих звуков, в мире ничего не осталось.

И еще…

Кроме их противостояния.

И еще…

Первое слово уже почти вышло на поверхность, как Хоакин почувствовал, что в комнате кто-то есть – до его плеча дотронулись. Он резко обернулся, готовый нанести удар, но тут увидел хорошо знакомое лицо. Это была его девушка, Алондра, и она смеялась.

– Обожаю тебя. Ведущий «самого страшного радиошоу в Мексике» до смерти пугается, когда его гладят по плечу.

– Очень смешно, – проговорил Хоакин, все еще не оправившийся от потрясения.

– Когда ты напуган, ты похож на мультяшку.

– Понятно, сегодня ты у нас работаешь в поддразнивающем режиме.

– На пушистую такую. Скажем, на кролика.

– И это надолго.

– Нет, на мышонка! Глаза большие такие, усики дергаются…

Хоакин издал натужный смешок и, наконец-то овладев собой, хитро улыбнулся Алондре.

– Наверное, ты в детстве с ума сходила по этим зверушкам.

– Может быть, – ответила Алондра и широко распахнула глаза, отчего и сама приобрела сходство с персонажем мультика.

– Давай-ка проверим теорию на практике.

Хоакин прижал ее к себе, посмотрел в карие глаза.

– Но ты уже не похож на пушистую зверушку!

– А мы, пушистые зверушки, все такие. Днем проказничаем, песенки поем, а вот ночью… ночью мы становимся серьезными. Очень серьезными.

– Эту теорию я и сама не прочь проверить, – произнесла Алондра и увлекла его в спальню.

 

 

Полтора часа спустя Хоакин лежал на боку, разглядывая стройное тело Алондры. После соития на ее коже тонкой пленкой блестел пот. Она устроилась поудобней и посмотрела ему в глаза.

– Ты беспокоишься из-за поездки?

– Да не особенно.

– Из-за того, что программа выходит на новый уровень?

– Ты же знаешь, дело не в этом.

– Знаю. Видно, «поддразнивающий режим» отключаться не хочет.

Хоакин улыбнулся и привлек ее к себе.

– Габриель из головы не идет?

Хоакин кивнул. Сам он понял только сейчас, после ее вопроса: в последнее время Габриель постоянно присутствует в его мыслях. Может, из-за того, что его ждет возвращение в Техас, может, время года такое… В чем бы ни была причина, близость Габриеля в эти дни чувствовалась особенно сильно.

– Я так и знала. Опять у тебя взгляд отсутствующий.

Хоакин решил не спрашивать, что она имеет в виду, да и вообще сомневался, нужно ли ему знать.

– Поговорим об этом?

Хоакин покачал головой.

Конечно, на самом деле ему очень хотелось обо всем ей рассказать – о Габриеле, о голосе и о бесчисленном множестве других вещей, которые занимали его ум с тех пор, как поездка в Штаты стала делом решенным. Однако сейчас он просто не мог… и, вероятно, не сможет никогда.

– Ладно, но я всегда рядом, не забывай. Если будешь готов, только скажи.

– Я бы сейчас лучше попробовал выспаться. Подчеркиваю, «попробовал бы».

Не выпуская Алондру из объятий, Хоакин потянулся, чтобы выключить лампу. Когда он откинулся назад, девушка удовлетворенно вздохнула. Через несколько минут ее дыхание стало глубоким и ровным – она уже спала.

К самому Хоакину сон приходить не спешил. Его мысли снова и снова возвращались к странному голосу. Он пытался убедить себя, что это лишь галлюцинация, возросшая на его тревогах, и все же понимал: ему был явлен знак, что в предстоящей поездке отыщется наконец разгадка тайны, которая не дает ему покоя вот уже почти восемнадцать лет.

Когда на него навалилась дрема, мысли о голосе и поездке отступили, и вместо них всплыл в памяти один из звонков, не так давно прозвучавших в его эфире.

 

Глава 2

ЗВОНОК 2344, ЧЕТВЕРГ, 00:23

 

Мне необходимо было позвонить вам. Ну… кому-то, кто выслушал бы мой рассказ и посмеялся бы надо мной. Все думают, что я свихнулась. Но клянусь, это не так. Хотя, наверное, если никто мне не поверит, я и в самом деле тронусь умом.

Все началось, когда мой брак дал трещину.

Знаете же, как это бывает: иногда, чем больше сближаешься с человеком, тем больше он от тебя отдаляется. Так вышло и с моим мужем. Он захлопнул дверь в свою душу и выкинул ключ. Любой разговор превращался у нас в перепалку. Самый невинный вопрос – в обвинение. Вскоре ему стали неприятны даже мои прикосновения.

Однажды ночью все окончательно испортилось. Мы бросались словами, которые нельзя говорить никому. Злыми словами. Эти слова ранили глубоко, до кости…

Я поняла, что дальше так продолжаться не может. Схватила в охапку Матео и Хосефину, моих детей, и убежала из дома. Убежала в буквальном смысле – волоча детей за собой, словно тряпичных кукол. Они кричали и плакали, но мне хотелось двигаться, хотелось, чтобы ветер бил в лицо. Впервые за последние месяцы мне было по-настоящему хорошо.

Через пару кварталов мой разум прояснился, и я поняла, как безрассуден мой поступок. Куда мне теперь идти? Что делать?

Не успела я придумать хоть один ответ, как увидела на противоположной стороне улицы женщину. Она махала мне рукой. Это была Лоренца, моя подруга. Взволнованная, она кинулась к нам.

Я попыталась объяснить ей, что произошло. Наверное, несла какую-то чушь. Но Лоренца сочувственно кивнула, положила мне руку на плечо и повела нас к себе домой.

Уложив Матео и Хосефину в комнате для гостей, она приготовила мне чашку чая – и тогда я разрыдалась. Лоренца сразу все поняла, ведь ее брак тоже не удался. И хотя я никогда не встречала ее мужа, видно, они и с моим благоверным были из одного теста – оба замкнутые, холодные…

После разговора с Лоренцой я поняла: назад дороги нет. Мой брак распался уже очень давно, просто мне понадобились годы, чтобы это осознать. Однако мне по-прежнему было некуда податься.

Но Лоренца и тут пришла мне на помощь.

Она сказала, что ее родители содержат небольшой домик в предместье – арендаторам сдают. Сейчас он как раз свободен. Лоренца заверила, что я с детьми могу жить в нем сколько понадобится.

По ее словам, на особые удобства рассчитывать не приходилось, но, по крайней мере, я буду обдумывать следующий свой шаг, имея крышу над головой.

Лоренца предложила ехать сразу же, не откладывая. Я кивнула. Лучше было не задерживаться: вот-вот мог появиться мой муж.

Мы разбудили детей, сели в машину и поехали.

Прошло уже несколько часов, а мы все ехали и ехали. Как выяснилось, дом располагался даже не на окраине города, а в небольшом селении милях в двухстах от него, где-то в пустыне. Однако меня это совсем не волновало. Плавный ход машины действовал успокаивающе, а у ночного воздуха в пустыне такой чудесный запах…

Примерно в два часа Лоренца свернула с шоссе на грунтовую дорогу. Мы проехали еще милю и остановились на какой-то площадке. Я помогла детям выбраться из машины и огляделась. Все вокруг купалось в лунном свете. Я разглядела пару кактусов, очертания гор вдали, но никакого дома и в помине не было.

Я обернулась к Лоренце – и обнаружила, что она исчезла. Вместе с автомобилем. Даже дорога, по которой мы проехали полминуты назад, словно испарилась.

И что самое страшное, мои дети пропали тоже.

Я надрывала горло, снова и снова выкрикивая их имена в ночь, залитую лунным светом. Но отвечали мне только завывания ветра да койотов.

Не представляя, что еще остается делать, я пошла. Я все шла и шла, и каждый новый шаг давался труднее, чем предыдущий.

К рассвету я добралась до шоссе. Через несколько минут мне удалось поймать машину. Водитель подкинул меня до ближайшей автобусной остановки. Там я отыскала телефон-автомат и позвонила мужу.

И была потрясена, потому что трубку взяла Лоренца. Я спросила, как там Хосефина и Матео. Она ответила, что с ними все хорошо, но потом поинтересовалась, а какое мне, собственно, дело.

Я сказала, что имею право знать, куда подевались мои родные дети.

– Ваши дети? – удивилась Лоренца. – Хосефина и Матео – это мои дети.

Не помню, что говорила потом. Я кричала, рыдала, вопила, как безумная.

Наконец Лоренца позвала к телефону мужчину. Этого человека она назвала «мужем». Я узнала его голос сразу же. Это был мой муж.

Он заговорил со мной спокойным тоном – так же холодно, как и всегда.

 

Глава 3

ПРОШЛОЕ ПОДСТУПАЕТ

 

– Да садись ты наконец, мы же опоздаем в аэропорт! – сердилась Алондра.

Хоакин искренне хотел исполнить ее просьбу. Такси стояло в каких-то дюймах от него. Чтобы забраться в салон, требовалось всего несколько секунд. Но он не мог сдвинуться с места.

Модель: «Форд-Таурус» 1990 года выпуска. Цвет: «зеленый металлик».

Ему подумалось: «А ведь странно, такой старый автомобиль – и в службе такси». Однако эта мысль тут же исчезла под напором воспоминаний – о точно таком же автомобиле и одной давней, очень давней поездке.

Хоакин чуял запах обивки, видел затылок отца, чувствовал все неровности под колесами машины. Воспоминание было ярким до боли. Он помнил даже, какие ощущения вызывала в пальцах ручка настройки его потрепанного «уолкмана».

– Хоакин, ну что же ты!

Хоакин со вздохом потянулся к дверце автомобиля.

 

Глава 4

«ФОРД-ТАУРУС» 1990 ГОДА ВЫПУСКА, ЦВЕТ «ЗЕЛЕНЫЙ МЕТАЛЛИК»

 

Хоакин не мигая смотрел в окно машины и слушал очередной микс на своем стареньком «уолкмане». Солнце, неподвижно зависшее в безоблачном лазурном небе, заливало шоссе слепящим светом. Приходилось часто моргать.

Он поставил звук на максимум.

«Еще один солнечный день», – подумал он, глядя сквозь ветровое стекло – настоящее кладбище насекомых – на проносящиеся мимо автомобили.

Солнце светило так не в первый раз. И не в последний. Безликий день; день, который точно забудется.

Хоакин ничего не имел против.

Он хотел, чтобы этот день – и вся поездка – кончился как можно скорее. Он хотел вернуться в Мексику таким же, как и был, без новых впечатлений. В последние недели почти все складывалось, как надо – даже там, где ему никогда не везло. Его жизнь принимала новый оборот.

Он молился, чтобы поездка ничего не изменила.

В пятнадцать лет многие возносят такие молитвы. И редко они исполняются.

Не прислушались и к этой.

 

 

Пока же все и вправду проходило гладко, без эксцессов. Вместе с родителями Хоакин вылетел из Мехико. Рейс не задержали, самолет не выбился из графика. Таможенный досмотр они прошли без сучка, без задоринки, багаж получили одними из первых. В прокате автомобилей – никаких очередей.

Наскоро перекусив в придорожной забегаловке, они тронулись к центру Хьюстона, где располагалась их гостиница.

Хоакин надеялся, что так будет и дальше. И тут подал голос его отец:

– Хоакин, а не сделать ли нам крюк через район небоскребов? Мне бы очень хотелось, чтобы ты посмотрел на знаменитую скульптуру Дюбюффе*.

-------------- сноска-------------------------

* Жан Дюбюффе (1901–1985) – французский художник и скульптор, основоположник «Ар брют» – «грубого» или «сырого искусства», близкого к живописи детей, душевнобольных и т. п. Описанная в романе скульптура реально существует. – Здесь и далее примечания переводчика.

-------------------------------------------------

Хоакин поежился. «Опять эти разговоры об искусстве». Ну почему взрослые так обожают зудеть о скучных вещах?

– Пап, я вообще-то немножко устал, – протянул он, надеясь, что на этом все и закончится.

Зря надеялся.

– Дюбюффе изменил мою жизнь. Тебе обязательно надо это увидеть.

Хоакин вздохнул и смирился с неизбежным.

Семейные путешествия наводили на него, пятнадцатилетнего, тоску. Сейчас разногласия с родителями казались ему неизмеримыми и непреодолимыми, как безмолвные пустоты космоса.

Отец старательно прививал ему вкус к современному искусству, но Хоакин оставался равнодушен к этим урокам. У него уже имелись собственные предпочтения.

Хоакин перевернул кассету и снова включил запись. Смесь металла, панк- и классического рока и электронной музыки тут же вытеснила реальность, и его швырнуло в мир акустической благодати.

Отец остановил машину перед домом 1100 по Луизиана-стрит, как раз когда заиграла «Федра»*. Хоакин поднял глаза – и увидел Monument au Fantome** Дюбюффе.

-------------- сноска-------------------------

* Альбом «Phaedra» (1974) – классическая работа немецкого музыкального коллектива «Тэнджерин дрим», пионеров электронной музыки. С 1971 по 1988 года одним из участников проекта был Кристофер Франке.

** «Памятник призраку» (фр.).

-------------------------------------------------

Он молча вылез из машины и подошел к скульптуре. Жирные черные линии очерчивали контуры диковинных искривленных фигур, отдаленно напоминающих людей и животных. «Муг»* Кристофера Франке ласкал эти формы звуком, и в янтарных лучах заката их резкий абрис казался мягче.

-------------- сноска-------------------------

* Легендарный синтезатор, созданный Робертом А. Мугом (1934–2005).

-------------------------------------------------

Скульптура заворожила его. Хоакин пробрался в центр ансамбля, уселся по-турецки на землю и стал смотреть, как переваливаются через переплетение неясных форм облака.

Когда он наконец побрел обратно к машине, его посетило странное ощущение – словно только что ему краем глаза удалось подсмотреть кусочек чего-то необъятного, таинственного. И неуловимо знакомого. Чувство узнавания отозвалось в его душе тонким писком летучей мыши. Неужели уроки отца все-таки не прошли даром? Если это правда, он все равно и виду не подаст… никогда.

– Ну и как тебе Дюбюффе? – поинтересовался отец.

– Неплохо. Я уже знаком с его творчеством, – пробормотал Хоакин и умолк.

Больше за всю дорогу до гостиницы он не произнес ни слова. Родители уже привыкли к этим периодам затяжного молчания. Нередко Хоакин разыгрывал свой спектакль нарочно, надеясь, что родители истолкуют угрюмость сына-подростка как нечто более глубокое и серьезное. Но только не сегодня. Сегодня он думал не о них. Его мысли занимал совсем другой человек.

Ее звали Клаудия Герреро.

Она считалась самой красивой девчонкой в школе и уже несколько месяцев не выходила у Хоакина из головы, хотя встречаться они начали совсем недавно. Эти выходные они собирались провести вместе… и без посторонних. Мечта любого подростка – провести уик-энд наедине с самой горячей штучкой в школе. Но с этим путешествием их планы пошли прахом.

Хоакин долго упрашивал родителей лететь без него. Однако они стояли на своем.

– Твоя бабушка очень больна. Неизвестно, сколько ей осталось, – сказала мать.

Сколько протянут его отношения с Клаудией, Хоакин тоже не знал, и терять драгоценное время было смерти подобно. Отчасти потому, что родители девушки с недавних пор держали ее в ежовых рукавицах – после того, как наткнулись на стопку фотографий, на которых их дочь была изображена с членом (принадлежавшим, как удалось потом установить, Эрнесто Мейеру) во рту. От заверений Клаудии, что у всех ее подружек есть такие же фотографии, легче не стало.

И все же нытье Хоакина принесло кое-какую пользу: мать согласилась купить ему недорогую электрогитару. Подкуп оказался действенным – Хоакин сразу перестал противиться… и довольно скоро об этом пожалел. Зачем он уступил так быстро? Надо было выторговать себе коллекционный «Стратокастер» образца 1962 года, ну или хотя бы обычный «Фендер»…

Пока родителей не было в номере, Хоакин позвонил Клаудии. Она подняла трубку после второго гудка.

Он тут же разразился длинной тирадой – ворчал, что с него хватит, что от еды и отеля его уже тошнит. Что больше всего в жизни ненавидит больницы, а завтра целый день придется торчать в одной из них. Начал было рассказывать о скульптуре Дюбюффе, но не смог подобрать слов и сменил тему. Из-за смущения Хоакин не стал говорить, что любит Клаудию и скучает по ней, ну или что хотел бы потрогать ее грудь, поэтому завершился диалог холодным «чао».

«”Чао” – ну надо же, додумался», – хмыкнул он.

Этот разговор окончательно его вымотал.

Некоторое время Хоакин просто лежал на кровати и пялился в телевизор, не получая от этого ровным счетом никакого удовольствия. Параду кретинов, которые занимались на экране нелепейшими вещами и несли всякую ахинею, он отказывался верить в принципе. Заснул он с ленивой мыслью о том, какую свалку представляет из себя вечернее телевидение.

На следующий день, после скудного гостиничного завтрака, они уселись в прокатный «форд» и поехали в больницу. Хоакин слушал «Дэд Кеннедиз»*.

-------------- сноска-------------------------

* Культовая американская панк-группа, пик популярности которой пришелся на 80-е годы прошлого века. Вокалистом и автором песен долгое время оставался Джелло Биафра.

-------------------------------------------------

 

Прогресс и эффективность снова служат нам,

С нейтронной бомбою все будет высший класс –

Без грязи, махом, раз и навсегда!

 

Родители включили какое-то ток-шоу по радио. Вдруг на фоне рычания Биафры явственно прозвучал голос: Прислушайся. Хоакин перемотал кассету и поставил песню по-новой, однако странность не повторилась. Почудилось, наверно, подумал он. Но глубоко в мозгу, в недрах лимбической системы*, закопошился непонятный страх.

-------------- сноска-------------------------

* Лимбическая система – совокупность ряда структур головного мозга. Участвует в регуляции функций внутренних органов, инстинктивного поведения, эмоций, памяти и др.

-------------------------------------------------

Рядом была опасность.

 

Глава 5

ЧЕРНЫЙ «ВОЛЬВО 740» 1990 ГОДА ВЫПУСКА, ЦВЕТ ЧЕРНЫЙ

 

Габриель уже вытянулся на заднем сиденье, но тут подошвы его кроссовок задели обивку…

– Если хочешь лечь, сними сначала обувь.

Он немного подвинул ноги – теперь они свисали с сиденья.

– Габриель, я не шучу.

– Пап, но они ведь не на сиденье.

– Габриель.

Сердито фыркнув, Габриель принял вертикальное положение.

«В задницу этого папашу с его кожаными сиденьями. Машина как машина», – думал Габриель, глядя в окно. До чего же скучно… Опять приходится без толку торчать с родителями, в этом «шедевре шведского автомобилестроения». Тоска зеленая.

Сегодня можно было бы от души поджемовать с группой, ну или просто поваляться в комнате, послушать музыку, травки покурить. Вместо этого – невыносимый ритуал семейных поездок. Опять.

На самом деле папаша просто отыскал удобный предлог, чтобы лишний раз прокатиться на своем новеньком «вольво-турбо». А ну его в задницу. И кожаную обивку туда же. И шведское автомобилестроение.

Габриеля уже тошнило от этого дерьма.

По-настоящему в новой тачке отца ему нравилось только одно – звучание двигателя. Габриэль представлял, как можно на разные лады записать этот шум. Скажем, как он изменится, если насыпать в топливный бак несколько фунтов сахара? А если машина взорвется, а если мотор сильной кислотой обработать – каким звук будет тогда? В воображении Габриель прибавлял громкости и проигрывал запись в замедленном режиме, слушал, как трещит, воспламеняясь, топливо в цилиндрах. К машинам Габриель относился равнодушно. Его страстью, его… идеей фикс были музыка и звуки, и в них он разбирался как ни в чем другом.

Любовь к акустическим экспериментам проснулась в Габриеле, когда он открыл для себя дадаистскую* музыку в лице Ханса Хойссера и Альберта Савинио, индастриал-группы восьмидесятых наподобие «Троббинг грисл» и «Койл», синти-поп проекты вроде «Арт ов нойз» и «OMD». С головой уходя в творчество бесчисленных авангардных групп, блуждая по всему музыкальному спектру, Габриэль дюйм за дюймом приближался к собственному представлению о настоящей музыке. Одна из первых его композиций представляла собой песню Дайаны Росс, прокрученную задом наперед.

-------------- сноска-------------------------

* Дадаизм (дада) – одно из модернистских течений в искусстве начала двадцатого столетия. Основные принципы – иррациональность, отрицание всех канонов.

-------------------------------------------------

Габриеля завораживал звук в любой форме – от потрескивания статического электричества до жесткого, грязного, нездорового саунда «Айнштюрценде Нойбаутен». Любил он и незатейливые, веселые мелодии, элегантные звуковые коллажи, умные парафразы из «Пиксиз», «Бэд брэйнз» и даже «Карпентерз». В его предпочтениях царствовала эклектика. Он обожал Стравинского и народные песни харочо из Веракруса. Ему нравилась поп-музыка, а исступленная игра виртуозов-скрипачей приводила его в восторг; он буквально впадал в транс от оглушительного, яростного звучания прог-металла. Любимого жанра у Габриеля не было. Чтобы сотворить нечто жизнеспособное, считал он, нужно смешивать и комбинировать элементы разных стилей. Этим ему и хотелось заниматься.

Габриэль никогда не сомневался: он появился на свет, чтобы стать музыкантом. Школу Габриель не бросил по единственной причине – там было полно девчонок. Приходилось, впрочем, учитывать и еще одно «незначительное» обстоятельство: родители ни за что в жизни ему бы этого не позволили, хотя в целом и одобряли его музыкальные экзерсисы. А их поддержка значила немало: обыкновенно Габриелевы акустические творения выливались в громкую, хаотичную какофонию из плохо сочетающихся звуков, какофонию, которая кого угодно могла свести с ума – и многих почти сводила. Родители всегда поощряли решение сына, но с одной оговоркой: сначала он закончит среднюю школу и поступит в консерваторию. Если бы он увлекался, скажем, фотографией, от него потребовали бы столь же серьезного подхода – и, вероятно, отправили бы в училище искусств. По крайней мере, говорили родители, у Габриеля будет время, чтобы все как следует обдумать: не совершает ли он поступок, о котором потом пожалеет?

– Только подумай, каково тебе придется, если в сорок лет ты вдруг осознаешь, что выбрал не ту профессию. Представляешь, как трудно будет переводить жизнь на новые рельсы? – без конца повторял отец.

Габриель знал: отец прав. Жизни большинства музыкантов не позавидуешь. Многие кончают тем, что берутся за самую грязную работу, лишь бы заработать на хлеб. Однажды он заявил отцу: «Я вообще-то так долго жить не планирую».

Сказано это было как бы между делом, но родители приняли заявление всерьез и отправили Габриеля к психологу. Звали того доктор Краусс. Все как в кино: лысый, бородатый мужчина с суровым подбородком и мягким, сочувственным взглядом. Ко второму сеансу Габриель успел основательно запудрить психологу мозги: рассказал, что его якобы донимают галлюцинации на религиозные темы, гомосексуальные желания, мысли о самоубийстве, а позже, когда этот репертуар был отработан до совершенства, расширил его булимией и синдромом дефицита внимания.

Чтобы придать своим бредням правдоподобия, Габриель начал читать книги по психиатрии. Изучив работы Фрейда, он слово в слово пересказал доктору Крауссу некоторые из описанных там случаев, чем окончательно сбил того с толку. В результате через полгода психолог отказался от Габриеля, честно сознавшись, что с этим пациентом все его приемы и методики бессильны.

Для нетренированного уха музыка Габриеля звучала хаосом, нагромождением шумов. Но терпеливый, подготовленный слушатель распознал бы в ней структуру и форму. У Габриеля от природы был талант к композиции. Он создавал до странности филигранные звуковые ландшафты: каноны, фуги, оригинальные парафразы и интерпретации разнообразных форм классической и популярной музыки. Конечно, понять, чего он добивается, могли только избранные. Поскольку настоящего образования Габриель пока не имел, его музыка оставалась довольно примитивной, и часто у него не получалось удовлетворительно воплотить тот или иной свой замысел.

Однако это Габриеля не удручало. Главное, он чувствовал музыку. С помощью тонов, нот и ритма он мог выражать то, что никогда не смог бы выразить словами.

Габриель все прислушивался к урчанию двигателя. Отец тем временем возился с многочисленными приспособлениями, которыми была снабжена машина – вертел ручки, нажимал на кнопки, менял станции на приемнике. С классической музыки он быстро перенастроился на волну, где ведущий обсуждал с каким-то астрономом радиотелескопы, затем на «Сочувствую дьяволу» «Роллинг стоунз». Он оглянулся на сына:

– Хочешь послушать настоящих мастеров?

– Хватит заниматься ерундой, смотри лучше на дорогу. Вон тот фургон как-то подозрительно едет, – буркнула мать, впервые за поездку нарушив молчание.

– Я не фанат «роллингов», – обронил Габриель.

– То есть как это? Ведь с «роллингов» все и началось.

– Ага, – без особого энтузиазма откликнулся Габриель.

– Ну ладно, но ты многое теряешь, – проговорил отец и сменил радиостанцию.

Тут Габриель заметил серый фургон, который так встревожил мать – тот вихлял по дороге из стороны в сторону.

Из приемника донесся низкий голос: Прислушайся.

 

Глава 6

12:34

 

Фургон круто занесло… колеса оторвались от дорожного покрытия… вот он повалился на бок…

Внутри металась женщина. Хоакин ясно видел ее расширенные от ужаса глаза. Кузов фургона скреб по асфальту, во все стороны разлетались искры; запахло жженым. Потом раздался визг, и Хоакин повернул голову. На них несся «вольво».

– Бед бед бед бед бедняков мочи! – выл в наушниках Биафра.

Из-за этого голоса казалось, будто все происходит в замедленной съемке. На Хоакина нашло странное безразличие. Он поймал себя на том, что разглядывает лицо водителя «вольво». Вполне себе приятное мужское лицо – портило его разве что ротовое отверстие, искаженное страхом. Лицо казалось знакомым. «Так я его уже видел? – удивился Хоакин и тут же поправился: – Нет, это “воспоминание о будущем”». С чем его едят, Хоакин совершенно не представлял.

За это растянувшееся мгновение Хоакина посетило множество странных мыслей. Подумалось, что в больницу к бабушке они уже не успеют. Канители тут на несколько часов. Вот дрянь. Потом он представил, как рассказывает об аварии Клаудии. Больше всего на свете она боялась автокатастроф. История напугает девушку, и долгом Хоакина будет ее успокоить… при помощи секса. Это точно сработает.

Ну вот, подумал он, сейчас я попаду в автокатастрофу. Словно речь шла о чем-то далеком и абстрактном… Меня может покалечить. Будет ли Клаудия любить меня и таким? Захочет она меня, если у меня все лицо будет в шрамах?.

Неужели Клаудия настолько легкомысленная? Не исключено. Хоакин не знал, как она отреагирует. А вдруг он переломает себе руки или пальцы? Сколько времени пройдет, прежде чем он сможет ласкать женское тело – или играть на гитаре? А если не сможет никогда? Он надеялся, что обещание матери насчет гитары останется в силе и после аварии. Пожалуй, ему хватит и дешевой. В журнале «Гитар плейер» он наткнулся на рекламу одного хьюстонского магазинчика – там можно купить подержанный «Фендер» за смешные деньги. Он записал адрес на бумажку и положил в карман.

Может, все-таки у него будет «Фендер», а не японская поделка.

А он и забыл, что записал адрес.

Почему, интересно?

Вдруг в ушах Хоакина разом загремели тысячи мощных пауэр-аккордов. Со всех сторон в него полетели кусочки искореженного металла.

Ах да, вспомнил Хоакин, я ведь сейчас попаду в автокатастрофу.

«Куда подевалась гравитация?» – удивился он.

И обрушилась тьма.

 

Глава 7

12:51

 

Габриель открыл глаза. За пределами рваного металлического кокона, чуть поодаль, виднелась незнакомая женщина; спрятав лицо в ладонях, она без конца повторяла: «Черт, черт! У меня кожа горит! Роджер, скорее, я горю!»

Что происходит? Он повернулся.

Жгучая боль.

Тьма.

Четырнадцать минут спустя Хоакин очнулся на носилках, в кислородной маске. Все вокруг было размыто; откуда-то доносились приглушенные, искаженные голоса.

– …передних сиденьях… погибли мгновенно… мясовозку…

На этот голос наложился другой, недовольный:

– Ничего себе, да? И как прикажешь отвечать, когда твой начальник говорит такие вещи?

Снова первый голос, уже отчетливей:

– Ты все сделал правильно, но нужно думать и о пенсии. Подай ножницы… спасибо. Больше нам здесь делать нечего. Ну скоро там мясовозка?

Хоакин никак не мог понять, о чем это они толкуют. Кажется, о незнакомых ему людях. Ему вдруг подумалось, что это на самом деле медицинский сериал. Он стал слушать дальше.

– Если не остановим кровотечение, сердце гикнется, – сказал второй голос, словно бы издали.

«Никогда мне эти сериалы не нравились, – подумал Габриель. – Переключу-ка канал».

– Пульт! Кто-нибудь, дайте мне пульт!

Он услышал смех и шутку насчет «телеманьяков», которой не понял. А потом Габриель снова погрузился во тьму.

Чудесную, уютную тьму.

 

Глава 8

ГОЛОС НА ВЫСОТЕ 30 000 ФУТОВ

 

Тьма…

Лампочки несколько раз моргнули, и все стало, как прежде; салон залил теплый свет.

Хоакин взглянул на Алондру. Спит. Он откинул с ее лица прядь волос, и девушка мирно вздохнула.

Во сне она казалась другой – более спокойной и собранной. Жаль, сам Хоакин не мог к ней присоединиться: у него всегда были трудности с засыпанием, а уж в кресле самолета – и подавно.

Он взял книгу, но разум никак не желал сосредотачиваться на чтении. И тут Хоакин осознал, что с интересом вслушивается в шум двигателей. В приглушенном гудении на заднем плане обнаружились любопытные, неожиданные свойства.

Отложив книгу, он напряг слух и сосредоточился. В реве турбин прослеживался органический ритм. Точно чье-то дыхание… Хоакин окинул взглядом салон. Пассажиры занимались обычными делами: читали, беседовали, пили, ели. Этой симфонии для них словно не существовало.

Хоакин опустил глаза. Звук целиком захватил его внимание, увлек из мира повседневных забот во вселенную, где в чуждых всему человеческому, неведомых уголках скрываются целые пласты смысла. Мелочи жизни становятся там секретным кодом, являющим тайны, о которых прежде нельзя было и помыслить. Хоакина все глубже затягивало в эту вселенную; в нем росла уверенность, что в шуме моторов тугой спиралью свернулся чей-то разум.

Он склонил голову к иллюминатору, чтобы лучше слышать – и не только. Хоакин надеялся, что такая близость позволит приобщиться к загадочному разуму… слиться с ним.

Прижав ухо к стеклу, он и вправду услышал нечто новое. Пульсирующий ритм, таящийся за гудением моторов, исходил не просто от живого существа – от человека. Теперь он обернулся надсадным дыханием. Словно кому-то не хватало воздуха. Словно кто-то пытался заговорить.

Хоакин еще плотнее прижал ухо к стеклу, сам еле дыша.

Какая-то часть сознания уверяла его: всё не по-настоящему, всё – лишь акустическая иллюзия. Однако Хоакин заглушил этот голос и принялся слушать дальше.

Прочие звуки ушли, осталось только странное, неровное дыхание. Шелест сухих, потрескавшихся губ… язык скользит по нёбу. Точно наяву, Хоакин видел этот рот, испачканный кровью после страшного увечья. После травмы, которая сделало речь практически невозможной. Хоакин замер и послал существу успокаивающие мысли – в надежде, что у него полегчает на душе, что оно расслабится и решится заговорить.

Поначалу он направлял существу чистые эмоции, смутное пожелание. Однако жажда слышать и знать сама собой разродилась словами – не произнесенными вслух, но от этого не менее реальными. Сначала в его голове оформилась путаная фраза:

– Ну, давай же, говори! Хочу слышать твой голос. Ну давай, давай!

Потом он урезал ее, оставив лишь самое главное:

– Давай, говори.

А потом просто:

– Говори.

Раз за разом Хоакин мысленно повторял это слово:

– Говори… говори… говори…

Он затих, навострил уши. Сухие губы разлепились, послышался судорожный вдох.

– Говори… говори… говори…

И снова надсадный вдох – отчаянная попытка набрать в легкие (которых в принципе не могло существовать) немного воздуха. Еще чуть-чуть, и этот потаенный разум передаст Хоакину послание. А ему так хотелось это послание услышать… Теперь он будто уговаривал:

– Ну… ну… ну…

Внезапно вздохи прекратились. Хоакин молча ждал, когда прозвучит первое слово; кожу его покалывало. Одна за другой проходили секунды.

Тик… тик… тик…

Мгновение растянулось, раздалось вширь. «Настоящее» облаком сгустилось вокруг Хоакина, заключило его в материнские объятия. Он все ждал первого слова, а поверхность сознания уже взмутили мысли о судьбе и дымка трагического прошлого, давно погребенного и забытого.

Хоакин закрыл глаза, чтобы полнее ощутить это единение и окунуться в новый мир. В мозгу мелькали образы – лица, искаженные болью, обожженная плоть, брызги крови на стене.

Существо по-прежнему безмолвствовало.

Тело Хоакина превратилось в комок напряжения, веки сошлись намертво, руки сжались в кулаки.

Самолет тряхнуло, и Хоакин ударился головой об иллюминатор. Моргнули все лампочки в салоне. Он откинулся в кресле, потирая висок. Связь с неведомым разумом пропала.

Самолет снова накренился. Что-то, проехав по полу, уткнулось Хоакину в ноги. Он нагнулся и поднял «айпод», из наушников которого доносились слова хорошо знакомой песни:

«Бед бед бед бед бедняков мочи!..»

 

Глава 9

«ДЭД КЕННЕДИЗ» В КАРЕТЕ «СКОРОЙ ПОМОЩИ»

 

Очнулся Габриель уже в карете «скорой помощи». Сквозь туман он различил рядом с собой еще одни носилки. На них лежал паренек примерно его возраста. Тело – сплошной кровоподтек… Веки его дрогнули и вновь сомкнулись. Кажется, он не до конца пришел в сознание.

Санитары забрались в салон, и под вой сирен машина тронулась.

Габриель все смотрел на товарища по несчастью. Интересно, он сам выглядит так же паршиво? Медики уже вовсю колдовали над ним; в руку вонзилась игла. Однако все – включая и боль – виделось Габриелю как бы с отдаления. Кажется, у него сломана нога; впрочем, эта мысль пришла откуда-то извне, будто телеграмма.

Второй парнишка вдруг принялся напевать – будто от этого зависела сама его жизнь. Может, так оно и было.

Слова накладывались друг на друга.

Несмотря на вой сирен, Габриель все-таки узнал эти строчки – «Дэд Кеннедиз», «Мочи бедняков». Эта песенка в последнее время постоянно крутилась у него в голове. Странное совпадение. Он тоже запел. Парнишка продолжил куплет – кажется, сил у него прибавилось. И они запели вместе:

 

Орду безработных сметет, как метлой,

Наконец-то будет для игр простор.

Итак, приказ для всех войск – мочи бедняков!

Мочи

Бед бед бед бед бедняков…

 

Конечно, дух и энергетика песни давались мальчикам неважно, но почему-то панковский гимн успокаивал Габриеля – будто песню создавали как раз для этой минуты, для этого случая. Голова у него закружилась, накатила безудержная радость; такое он чувствовал впервые за свою короткую жизнь. Наверняка дело было в обезболивающих, которыми его накачали… ну и пусть. Габриель не противился новым ощущениям.

У санитаров их концерт вызвал смех, однако Габриель все пел и пел. Наверное, подсознательно он понимал, сколько мрака принес в его жизнь этот день. Наверное, какая-то глубинная часть его психики знала, сколько боли и горя еще предстоит изведать.

Но сейчас для него важнее был этот странный дуэт. Габриелю мерещилось, будто он очутился в зачуханном панковском клубе. Вот он стоит на сцене и вопит что-то в микрофон, а в зале беснуется людское море. Благодаря ему горечь и цинизм потерянного поколения наконец обрели голос. Толпа ревет и улюлюкает.

И так он пел, надрывая сердце; пел, пока не потерял сознание.

Школа перевода В.Баканова