Перевод Натальи Фирсовой
Дженни Миллз
ВОРОНИЙ
КАМЕНЬ
Во мраке
бездны безысходной,
Свершая грех
непервородный,
Блуждаем и
рыдаем мы…
Уильям Блейк «Спектр и Эманация»[1]
Моей матери,
Шейле Миллз, посвящается
СТУПЕНЬ
ПЕРВАЯ
КОРАКС
Коракс, ворон
– посланник богов. Стоит только подумать, что жизнь наладилась, как тотчас же,
откуда ни возьмись, появляется огромная птица, скрипучим карканьем сообщая о
божественном провидении. Могу посоветовать лишь одно: пока не поздно,
пристрелите эту кровожадную тварь.
Мартин Экуолл, интервью для «Тайм тим»,
специальная передача, посвященная римским храмам,
Четвертый канал
Глава первая
Вы только посмотрите! Морской еж, да так близко, что
мы запросто можем ткнуться носами. Мои глаза расширяются от ликования. Хочется
крикнуть Мартину, чтобы тащил скорее сюда свою толстую задницу, настолько
велико переполняющее меня желание поделиться радостью хотя бы с одной живой
душой. Но Мартину наплевать, к тому же он сюда никак не пролезет.
Наверное, еж мертв уже сто миллионов лет. Когда он
барахтался в теплой морской водичке на мелководье, по берегу топали динозавры.
Он похож на сдобную булочку – весь из себя такой тестообразный, белый, слегка
напоминающий сердце. Окаменевший комочек живой плоти.
Я распластана на спине. Камень больно вонзается в
кость, пол усеян меловыми наростами и кремневой галькой, никак не желающими
прийти к взаимному пониманию с бугорками моего позвоночника. Мой нос в паре
дюймов от белого потолка с морским ежом. Я как раз пыталась развернуться, когда
увидела его, изготовившись выползти тем же способом, каким попала сюда – ногами
вперед, потому что не хватает места повернуться. Процесс довольно деликатный.
Конечно, маловероятно, что весь этот пласт земли сейчас погребет меня под
собой, но со счетов подобную возможность сбрасывать пока рано. Лаз едва вмещает
мое тело. Даже по критериям неолитического века здесь тесновато.
– Ты как?
Мартин, в пыльном красном комбинезоне, ждет сейчас в
конце прохода, где начинается основной туннель: роскошь невообразимая – четыре
фута от пола до потолка, так что он может запросто передвигаться на четвереньках,
да и поворачиваться там попроще будет. Мартин слишком большой, чтобы ползти
дальше, поэтому мне, представительнице слабого пола, приходится выполнять самую
дерьмовую работенку. Впрочем, как обычно.
– Просто свечусь от счастья, – свистящим шепотом
отвечаю я.
Под землей мы редко надрываем глотку, если только не
приходится кричать: «Уноси, мать твою, оттуда ноги!» Я довела до совершенства
умение пронзительно шептать, мой шепот разносится далеко по туннелям. Должно
быть, Мартин услыхал меня, потому что он хмыкает.
Трудно сказать, кто худший говорун: археолог или
горный инженер.
Не многие именно так представляют себе субботний
полдень, но я уже сбилась со счета, сколько раз мы развлекались подобным образом.
Нас не остановило даже мое замужество. Настоящая археология, по мнению Мартина,
происходит под землей. Это грязно и опасно, однако веселее занятия я не знаю.
Скорее всего, мы будем искать приключений на свою задницу, пока песок из этой
самой задницы не посыплется, или пока не улыбнется удача.
Само собой, удача тут совершенно ни при чем. Я горный
инженер, тот самый человек, который собаку съел во всяких натяжениях и
нагрузках, понимает, как вода просачивается сквозь камень, и, следовательно,
может со знанием дела прикинуть, умрем мы сегодня, погребенные в кремниевой
шахте, или нет.
Эти галереи прорыли примерно пять-шесть тысяч лет тому
назад люди, только-только открывшие для себя сельское хозяйство. Галереи –
нечто выдающееся: здесь есть самые настоящие вентиляционные шахты и колонны,
поддерживающие свод. Свет фонаря, прикрепленного к каске, выхватывает на стенах
угольные пятна – им никак не меньше пяти тысяч лет – от масляных ламп. Коридор,
который я исследую, никуда не ведет, никто так и не удосужился прорыть его до
конца. Здесь, видно, не удалось найти хороший кремень, или, возможно, шахту
начали разрабатывать как раз накануне того знаменательного этапа, когда
бронзовые орудия труда вытеснили каменные. Прости, приятель, больше нет спроса
на кремниевые обухи. Не думал когда-нибудь переквалифицироваться в металлообработчика?
Вот не повезло беднягам кремнекопам! Мысль о неолитическом Артуре Скаргилле[2]
непрошеной гостьей запрыгивает в голову, напоминая маленькие желтые наклейки с
надписью «Уголь есть – радости не счесть», которые мы с Мартином имели
обыкновение цеплять на себя в студенческие годы. «Кремень есть – бабла не
счесть».
Мне это место совсем не нравится, хотя морской еж
просто прелесть. Даже тот, кто зарабатывает себе на хлеб насущный походами под
землю, запросто может подцепить здесь клаустрофобию. Боковые проходы угрюмо
сдавливают и теснят. Я жалею, что не захватила моток веревки, чтобы отмечать
пройденный путь. Глядишь и не выберешься потом отсюда, хе-хе.
Вот будет потеха! Особенно если учесть, что никто ни
сном, ни духом, что мы здесь.
Дело в том, что если Мартин прав и ему с
университетского благословения удастся собрать денег на раскопки, то мне,
возможно, даже заплатят за эту спонтанную вылазку. Деньги будут как нельзя
кстати, потому что, если я откажусь от работы в Бате, придется затянуть поясок
потуже, пока не наметится что-нибудь получше.
А от работы в Бате я откажусь. Никаких сомнений.
Я прощаюсь с морским ежом и каким-то образом умудряюсь
перевернуться на живот, после чего выползаю из туннеля ногами вперед. Когда не
видишь, куда двигаешься, то всякое расстояние растягивается до бесконечности.
Поэтому я чувствую небывалое облегчение, когда Мартин хватает мои лодыжки,
давая знать, что я выбралась в основной проход.
– Ух ты! Больше и не проси меня повторять это в такой
спешке! – Я переворачиваюсь на спину и основательно прикладываюсь каской к
своду туннеля. – В следующий раз сам полезешь.
Мартин посмеивается, устраиваясь на корточках. Пусть в
нем шесть футов четыре дюйма, да и сложен он как медведь, но по части
гомосексуальности этот парень даст фору любому мальчугану на слете бойскаутов.
За все то время, что мы ползаем с ним по подземным туннелям, он видел мой зад у
себя под носом миллион раз и никогда и глазом не моргнул, что меня весьма
устраивает.
– Ну, что думаешь? – спрашивает он, протягивая мне
бутылку с водой. Во рту остается привкус мела.
– Раскопки влетят в копеечку. Придется поставить подпорки,
чтобы подстраховаться. – Я оглядываюсь, свет фонаря дико пляшет, разбрасывая
тени по стенам. – Думаю, стоит держаться подальше от боковых проходов.
– Которые, разумеется, представляют наибольший интерес
с археологической точки зрения. Большая часть основных шахтных стволов уже
излазана вдоль и поперек в девятнадцатом веке. Проклятье… – Мартин размышляет.
Я вижу, как ходит ходуном тяжелая челюсть, когда он прикусывает изнутри щеку. –
Приятного мало. Будь у меня деньги, чтобы нанять опытных землекопов, я бы
рискнул, но мне, по ходу дела, придется рассчитывать только на студентов и всяких
недоделков. «Ой, простите, доктор Экуолл, кажись, я обрушил потолок одним лишь
ударом своей могущественной лопатки!»
– Хватит насмехаться. Там и впрямь все еле держится.
Мартин хмурится.
– Предполагаю, в страховке откажут.
– Вдобавок ты забыл еще про одну такую малюсенькую формальность,
– напоминаю я.
– Ах, и как это я мог!
У нас нет разрешения здесь находиться. Мартин попросту
сорвал висячий замок на крышке шахты. Без позволения Его величества Закона мы
даже шагу ступить сюда не вправе. Неофициальная разведка помогает избавиться от
бумажной волокиты, но есть и свои недостатки. Если с нами, не дай бог,
что-нибудь случится здесь, внизу, то спасательную экспедицию придется ждать
целую вечность.
– Без четверти четыре, – говорит он. – Лучше поторопиться,
а не то потопаем к джипу в кромешной тьме.
Мы ползем обратно к центральному стволу, по которому
спускались раньше, и мои коленки не спасают даже позаимствованные наколенники.
Я не рассчитывала в эти выходные спускаться под землю, а все снаряжение Мартина
просто жуть какое большое. Между лопатками странно покалывает, отчего
нестерпимо хочется оглянуться. Ради всего святого, что я там могу увидеть?
Вспышку света в конце прохода?
Какое блаженство наконец-таки выпрямиться в шахте в полный
рост! Льющийся сверху свет быстро тускнеет, и я различаю раннюю звезду в
темно-лиловом небе, когда водружаю ногу на железную лестницу.
К тому времени как мы достигаем вершины, рук я почти
не чувствую. Такое ощущение, словно все внутренности охвачены пламенем. Пока
Мартин поднимается, я расстегиваю молнию флисовой куртки, чтобы посмотреть, в
чем дело. Я так торопилась выбраться из того прохода, что не заметила, как
задрался свитер, пока я медленно пробиралась вперед по мелу. По животу змеятся
безобразные кровавые царапины. Надо было все-таки надеть комбинезон. Ледяной
ветер хлыстом стегает из отверстия на склоне горы, и я спешу вновь застегнуться.
Мартин захлопывает люк над
шахтой и запирает замок. Солнце почти касается металлического края моря, а в
небе виден крошечный осколок серебряной луны, не больше обрезка ногтя. Раньше,
в неолите, склон этой горы скорее всего был расчищен прямо до входа в
кремниевую шахту. Горнякам тех давно ушедших дней нравилось созерцать столь
впечатляющий вид, когда они поднимались на поверхность. Мартин даже выдвинул
теорию, согласно которой эти кремниевые шахты были не только промышленной
зоной, но и священной землей, подземным миром, где царили предки.
– Тебе здесь не сильно понравилось,
правда? – спрашивает он. Мартин обладает досадной привычкой читать мои мысли
как открытую книгу.
– Да уж.
– Забавно. Мне тоже как-то не по себе
стало, – говорит он. – Некоторые из этих боковых туннелей кажутся довольно…
жутковатыми.
– Просто малость накатила клаустрофобия.
Там очень тесно.
– Прости. Тебе стоит растолстеть. Тогда
никто не станет заставлять тебя туда лезть.
– Ага, так тебе и поверила. Ты все равно
велишь мне отправляться вниз, и в результате я застряну как
мальчишка-трубочист.
– Да, жаль, что ты не молоденький
трубочист, – вздыхает Мартин и принимается развязывать на подбородке ремешок от
каски.
От холодного воздуха у меня течет из носа,
так что я роюсь в кармане в поисках носового платка.
– Ах ты, черт!
В кармане пусто. Все мои салфетки словно
корова языком слизнула. Желудок делает сальто, меня бросает то в жар, то в
холод. Пальцы беспомощно скребут подкладку, но вытаскивают наружу только пух и
измятую обертку от конфеты.
Мартин внимательно смотрит на меня, его
перепачканная мелом физиономия напоминает лицо призрака.
– Что случилось?
– Надо вернуться. Мой… – Приходится на
полную мощность задействовать воображение, иначе Мартин ни за что не разрешит
мне вернуться. – Мой ключ от машины, должно быть, выпал из кармана.
Он закатывает глаза. Понимаю, мне тоже не
улыбается туда спускаться. Но придется. Накатившая волной паника вызывает
тошноту.
– Запасной комплект в трехстах милях, в
Корнуолле, – напоминаю ему.
– Ты хотя бы смутно догадываешься, где
именно он выпал? – Терпеливый тон человека, который очень сильно разозлился, но
слишком хорошо воспитан, чтобы выложить всю правду-матку.
– В последнем туннеле. Уверена. Я
высморкалась перед тем, как лезть туда, а потом, наверное, не застегнула
нормально карман, а внутри по меньшей мере раза два поворачивалась.
– Растяпа. Ладно, одна нога здесь, другая
там. Хотелось бы убраться отсюда до темноты. Если землевладелец увидит свет, то
мы по уши в неприятностях.
За спиной раздается покашливание, и я,
похолодев от ужаса, разворачиваюсь, как раз вовремя, чтобы увидеть, как огромная
черная птица взлетает, хлопая крыльями, со стоявшего неподалеку бука и
стремительно летит через поляну.
– Иисусе! – В подобных местах, ведущих в
подземный мир, всегда есть что-то сверхъестественное. – Слушай, это самая
жуткая ворона на моем веку.
– Не ворона, – говорит Мартин, отсоединяя
замок. – Ворон.
– Ворон? Здесь? Да ладно тебе.
– Точно. И размер подходящий, и каркает
соответственно. – Мартин в подобных делах дока.
– Я-то думала, они резвятся в горных
районах и среди диких валлийских холмов.
– Вовсе не обязательно. – Мартин
показывает на прихваченные морозом верхушки кустов ежевики, куда опустилась
птица. – Хотя, надо признать, необычно. Может, ручной?
Ворон перепрыгивает на пенек, почуяв запах
разлагающегося кролика или чего другого, столь же дурно пахнущего. По мне, так
на ручного он совсем не смахивает.
– Скорее, призрак какого-нибудь землекопа.
Вернулся с того света наказать нас за то, что нарушили его покой.
Мартин отбрасывает крышку с протяжным
треском, который любого мертвого на ноги поднимет. Я сажусь на край колодца.
– Давай живее, – говорит он.
– Знаешь, мне тут пришло в голову… может,
просто позвоним в Ассоциацию помощи автомобилистам?
Разумеется, ни о чем таком я не думаю,
потому что потеряла-то я вовсе не ключи. Я перебираю в памяти все те случаи,
когда испытывала судьбу под землей, осмеливаясь бросить вызов собственному
страху, и всякий раз, собираясь спуститься, прикасалась к предмету, который
всегда ношу с собой – шершавый с одной стороны, гладкий с другой. Тот предмет,
который сейчас мне погладить на удачу не удастся, потому что как раз он-то и
выпал из кармана, словно решил по собственной воле оставить меня. Мартину ни за
что не понять, почему я должна за ним вернуться. Он и так считает меня законченной
идиоткой.
– Ты женщина или размазня?
– Размазня.
Я вытягиваю ногу, нащупывая перекладины
лестницы. Шахтеры порой сплевывают на удачу, перед тем как войти в клеть,
которая опустит их под землю. В мрачных туннелях обитают боги, они могут ни с
того, ни с сего разозлиться на вас. Но еще есть инстинкт, предчувствие, которое
выработалось у некоторых шахтеров в отношении тех мест, где затаилась
опасность, ощущение скрытого волнения в горной породе. Опускаясь, я пытаюсь
сплюнуть; попытка вышла жалкая, всего лишь влажное «пх» на кончике языка, а не
смачная толстая капля.
– Их-хо-хо! – восклицает Мартин,
возвышаясь надо мной. – Их-блин-хо!
* * *
В земле существуют хорошие и плохие дыры.
Когда я спускаюсь по лестнице на пол кремниевой шахты, то понимаю, что мне
попалась плохая. Я чувствую это по тому, как мечутся и сплетаются на стенах
тени от света головного фонаря, я чую это в затхлом, отдающем плесенью воздухе.
Мартин ныряет вниз следом за мной.
– Вовсе нет никакой необходимости тащиться
и тебе тоже, – говорю я.
– Не глупи.
– Нет смысла гробить свою жизнь обоим.
– Ха-блин-ха!
Я знаю, ему тоже не по себе. Это место и в
первый раз не очень-то доброжелательно встретило нас, а сейчас оно просто дышит
холодной злобой. Разумеется, не в физическом плане, потому что зимой под землей
гораздо теплее, чем на поверхности. Мы парочка незваных гостей, которых просто
терпели из вежливости во время первого посещения. Теперь, когда мы нагрянули с
повторным визитом, нам оказывали прохладный прием, совершенно точно.
– Не хочу показаться дурой, но ты не
помнишь случайно, по какому туннелю мы спускались?
– По этому.
Кто бы сомневался. Самый маленький и самый
темный из нескольких очень маленьких, очень темных проходов.
Сейчас туннель тянется просто бесконечно.
Коленки у меня покрылись коркой, они болят, болят нестерпимо, но приходится
опускать их на твердый, бугорчатый пол снова и снова. А еще в этой шахте
полным-полно острых, как бритва, осколков кремния.
Ну почему я такая идиотка? Почему не
застегнула хорошенько карман? Слышу, как за спиной Мартин глухо бормочет «черт»
на каждом вздохе, своеобразная мантра, которая поможет нам с честью пройти
тяжелое испытание. «Черт-черт-черт». Эти слова размеренно отскакивают от моей
задницы, совпадая с приступами боли в коленях.
Мел состоит из несметного количества
крошечных твердых скорлупок. В бытность мою студенткой нам приходилось откалывать
кусочек мела и тереть его щеточкой для ногтей, шлифовать, как рекомендовал
учебник по геологии – той же монетой мел расплачивается сейчас с моими коленями,
– а затем рассматривать его под микроскопом. Поверхность поблескивала от
мельчайших скорлупок, принадлежащих фораминиферам, одноклеточным организмам,
которые миллиардами бесцельно дрейфовали по залитым солнцем водным гладям
мелового периода.
Меловой период следует за юрским, а за
ним, в свою очередь, идет…
Вход в боковой проход. Я останавливаюсь.
Каска Мартина упирается мне в нижнюю точку.
– Хочешь, я пойду? – спрашивает он.
Великодушно…
– Ключи мои, значит, и разбираться буду
сама. – Я глубоко вздыхаю. – Ладненько. Готова или нет…
Я переворачиваюсь на живот. Дыхание
Мартина мало-помалу тает позади, слышится только шелест моих брюк из «гортекса», трущихся о камень. Принимаюсь считать прикосновения
локтей к стенам туннеля. Скорее всего, талисман выпал там, где я повернулась,
чтобы рассмотреть потолок с морским ежом. Я медленно ползу вперед, выставив
перед собой пальцы, вслепую ощупываю пол туннеля.
– Нашла? – Голос Мартина звучит глухо, искаженный эхом
в проходе. Понятное дело, ничего я не нашла. Ключи от машины там, где я их
всегда оставляю, когда отправляюсь в спелеологические вылазки с Мартином – лежат
себе мирно в целости и сохранности с моей сумочкой и кредитными карточками в прихожей
его коттеджа.
– Нет, зато я только что увидела Грибок
Бука.
Мартин смеется. Эхо превращает его смех в
скрип, от которого у меня зуб на зуб не попадает.
Ну и куда подевался пресловутый морской
еж? Я переворачиваюсь на спину, чувствуя, как тазовые кости задевают стенки
туннеля. Головной фонарь высвечивает ничем не примечательный участок мелового
потолка. Я перемещаюсь на живот и медленно подтягиваю тело вперед, пальцами
исследуя каждый дюйм пола. Мартин, непонятно с какой стати, снова смеется – по
туннелю раскатами разносится его скрипучий смех. В эту минуту мои пальцы
нащупывают маленькую твердую пластинку, отполированную и гладкую с одной
стороны, шершавую с другой.
Снова скрип, такой резкий, словно кто-то
провел ногтями по школьной доске. Внезапно я понимаю, что это не Мартин, и в
этом звуке нет ничего забавного.
Ой, мамочка!
Самым благоразумным было бы оставаться в
прежнем положении, на животе, втянув плечи, чтобы освободить как можно больше
свободного места. Но у меня словно что-то сместилось в голове, и я забилась,
пытаясь перевернуться, точно могла протолкнуть лицо сквозь всю эту толщу мела
на волю, на воздух. Скрип тем временем превращается в треск, а затем волной
накатывает шуршание… Руки и ноги молотят по воздуху, по крайней мере пытаются,
потому что нет места, чтобы развернуться. Я беспомощно бьюсь о стены туннеля,
словно рыба об лед. Мне во что бы то ни стало надо увидеть все своими глазами. Не
вынесу, если застряну в этом мраке как слепой крот. Головной фонарь выхватывает
из темноты затвердевшую булочку морского ежа, известковая кладка и камни дождем
барабанят по моим ногам. Где-то дальше по проходу колышется потолок; как только
обваливается один участок, остальную массу уже ничто не остановит.
Пальцы мертвой хваткой сдавливают предмет,
врезавшийся в ладонь. Сущее безумие, это мое возвращение, но я не могла оставить
его здесь… Пыльная воронка обволакивает фонарь, вызвав у меня приступ кашля.
Пока все погружается в темноту, я воображаю тысячи тонн земли и камней,
дрожащих между мной и небом, и изготавливаюсь принять их сокрушительный вес на
свою грудь.
Глава вторая
Той ночью, когда я обнаружила туннель, светила
огромная белая луна, яркая и твердая, как кусок мела. Через несколько дней мне
должно было исполниться четырнадцать. Хотя воздух теплый, руки покрылись
«гусиной кожей» – лунное сияние обдавало холодом. Я замерзла от неподвижного
сидения, замерзла от ожидания. Когда я стала карабкаться вверх по утесу, мне
уже было плевать, выживу я или умру.
Вход в туннель – заплатка тени в монолитной скале,
увитая длинными ползучими растениями и жгутами плюща. Спереди виднелся выступ –
небольшая площадка, где едва хватало места на одного человека, поэтому я чуть
не проглядела ее. К тому времени пот лил с меня уже в три ручья, и, несмотря на
боль, я была до смерти напугана.
Пока я взбиралась по камням, луна карабкалась по небу.
Она освещала мне путь куда лучше любого прожектора, однако до выступа не
дотягивалась. Я сидела в кромешной тьме и судорожно глотала ртом воздух.
Спуститься я уже не могла. Сил на подъем тоже не осталось.
Я откинулась назад, чтобы опереться о скалу, но плющ
разошелся, открыв отверстие туннеля, ведущего в шахту. Должно быть, здесь
раньше велись выработки, а затем о штольне забыли, когда отправились
разрабатывать лучший каменный пласт. Я развела листву и вползла внутрь.
Об этих туннелях ходила дурная молва. Лет
десять-пятнадцать тому назад трое школьников зашли туда – как потом нередко наведывались
и другие школьники – и больше не вышли. Они заблудились в лабиринте коридоров,
которые извивались внутри горы, как спутанные веревки. Когда мальчишки не
пришли домой, вызвали полицию. Полицейские отправились за ребятами внутрь с факелами
и собаками-ищейками, – и тоже заблудились.
В год, когда мальчишки потерялись, все входы в туннели замуровали.
Порой необъяснимым образом появлялась дыра в чьем-нибудь саду, или чья-нибудь
собака исчезала, а потом кто-нибудь слышал доносящиеся из-под земли лай и скулеж,
но для меня все это было неким очередным напоминанием о том, что подземный мир
моего воображения действительно существует.
Я верила в него, пусть даже и не видела собственными глазами, и не
боялась умирающих с голоду терьеров и призраков потерявшихся школьников. Меня
тянуло в подземелье. Пещеры вскружили мне голову. Я ничуть не сомневалась, что
однажды найду в одной из них Первого Англичанина.
Я поднялась и осторожно шагнула во тьму, пальцами касаясь грубо
обтесанной стены туннеля, чтобы удержать равновесие. Не пойду далеко, сказала я
себе. Всего несколько шагов, пройду лишь чуть дальше. Найду подходящее местечко
и дождусь, когда солнечный свет прикоснется к жгутикам плюща. Я шла и шла,
ощупывая шероховатый пол ногой.
Потом обернулась. Вход исчез.
В ушах грохотало мое дыхание, прерывистое и жесткое. В
нем появился некий новый оттенок, а заодно изменилась и тональность
обволакивающей меня тишины. Теперь она казалась глухой, пустой и необъятной.
Должно быть, я попала в какое-то обширное пространство, возможно, большую пещеру,
которую разработчики каменоломни вырезали в скале.
Я вытянула руку, обшаривая пустоту. Я ничего не
видела, ничего не ощущала. Вокруг одна лишь удушающая темнота. Чем больше я
боролась, тем сильнее она меня обволакивала. Я убеждала себя, что стенка
туннеля всего в нескольких дюймах от меня. Просто надо сделать шаг или два
назад, и тогда я коснусь ее. Я развернулась, осторожно шагнула, боясь вновь
споткнуться. Затем следующий шажок, руки неуверенно выставлены впереди,
настоящая игра в жмурки. По-прежнему пустота. Пустота. Пустота. Снова пустота.
Скоро я поняла, что совершенно не представляю, где что находится.
Ой, боже боже
боже! Непонятно, откуда я пришла или
в какую сторону идти, а темнота льнула ко мне столь страстно, словно жаждала
выдавить из моего тела весь воздух, до последнего вздоха. Пожалуйста, Боже, позволь мне найти дорогу назад. Безопасную дорогу.
Но это было в другом месте и в другой жизни, когда я
была другим человеком. Это был Вороний Камень.
Прошу тебя, Боже, помоги мне выбраться отсюда!
Над головой плывет морской еж, на веки вечные укоренившийся
в своем известняковом океане. Его мои мольбы не трогают.
Глава третья
У меня по-прежнему перед глазами морской еж, так
что я знаю, что еще жива. Еж плавает в круге света, который приобрел зловещий
желтоватый оттенок. Должно быть, батарея фонаря вот-вот сдохнет.
Мысль не очень приятная. Пусть даже я
сейчас и не мертвая, но запросто могу отдать богу душу, когда фонарик погаснет.
С улыбкой относиться к происходящему, когда все видишь; в темноте, думаю, я не
выдержу и разрыдаюсь. А вот этого мне делать вовсе не хочется. Я не горю
желанием умереть, жалея себя, хотя, надо признать, в подобной ситуации жалость
к себе вполне оправданна.
Не хочу умирать.
Сколько я уже здесь? Кругом так тихо. Не
слышно даже скрипа оседающих камней.
– Мартин.
Жалкая попытка. Какой-то мышиный писк.
Горло пересохло, язык так распух, что едва вмещается во рту. В воздухе
полным-полно пыли, но по крайней мере это все же воздух. Пока.
– Ма-а-ар-тин!
С ушами творится что-то неладное. В них
стоит гул; возможно, это связано с давлением воздуха. Я едва слышу собственный
голос.
– Ма-а-ар-тин!
Не хотелось бы, чтобы от крика рухнули на
меня остатки свода. Ну же, Мартин, ответь наконец, гомик несчастный.
Твою мать!
Мое тело покрыто землей и мелом, одна
рука свободна, и я чувствую ее, даже умудряюсь дотронуться ею до лица, однако
нижняя часть основательно застряла. Такое чувство, будто на ноги свалилась груда
булыжников. Хотя могло быть и хуже. Пальцы на ногах шевелятся – по крайней
мере, мне так кажется, – значит, позвоночник сдюжил под этим весом. Думаю, есть
все основания причислить себя к везунчикам.
Впрочем, если рассудить, везунчик – не
совсем уместное слово.
Оно напоминает мне игры, которыми мы
обычно развлекались в детстве. Что бы ты
предпочел? Быть насмерть раздавленным непомерной тяжестью? Мучительно долго
умирать от удушья? Скончаться от голода? Испустить дух, мучаясь от жажды и сорвав
голос от воплей о помощи?
Нет уж, премного благодарна, ни один из
вышеупомянутых вариантов меня не устраивает.
Но я не плачу. Только дрожу.
Иисусе!
Прекрати! Меня колотит так сильно, что, того и гляди, остатки свода
опустятся прямиком на мое лицо.
Однако телу плевать, что я там ему
пытаюсь сказать. Оно не унимается, трясется. Сильная, прерывистая дрожь
зарождается в ногах, взбирается вверх к плечам и проникает в голову. Выходит,
именно это ощущают солдаты в ночь накануне сражения: безумную, неуемную,
судорожную пляску страха?
Судя по молчанию, Мартин еще в большей
беде, чем я. Он, наверное, оказался как раз там, где все рухнуло в первую очередь.
Между мной и спасительным выходом.
– МАААР-ТИН!
Надо немедленно унять дрожь.
Дыши.
Подумай о чем-нибудь другом, смерть – не
очень приятная тема для размышлений.
Мел
– окаменевшее небо. В каждой песчинке сокрыта целая вселенная, состоящая из множества
крошечных раковин, мельчайших колесиков, колечек и цветков, остатков планктона,
которых можно увидеть лишь под лупой электронного микроскопа. Кокколиты, самые
маленькие ископаемые на земле.
Надо же, помогает.
В
отличие от ангелов, им-то точно известно, сколько кокколитов может уместиться
на булавочной головке – больше сотни.
Смею предположить, мои легкие кишмя кишат
всякими жуткими тварями.
Интересно, много требуется времени, чтобы
умереть под землей?
Человеческое тело способно продержаться
недели и даже месяцы без еды, но вот без воды счет пойдет на дни. Такие дни – я не выдюжу. Язык точно наждачная
бумага. Хотя нет, просто он уже окочурился во рту и теперь мало-помалу
остывает, как цемент.
– Мммм-МАА…
Все сжимается, легкие отключаются. Я не могу дышать.
Меня снова пробирает дрожь, а это
недобрый знак.
Проклятущий фонарь мерцает и – вспышка – собирается сдохнуть – вспышка – нет передумал нет он не вспыхивает он сдох темнота. Я застряла в
чертовой темноте. Лучше умереть, чем…
Человек-Фотокамера
смотрит своим единственным налитым кровью глазом его длинные пальцы тянутся ко
мне темнота
Пресвятая Богородица, матерь…
Он вернулся.
Благодарю тебя, Господи. Снова есть свет. Я так сильно трясусь, что даже
стукнулась головой о потолок, отчего чертова штуковина заработала.
Дыши,
Кит, медленно и равномерно. Надо
овладеть собой, выжать побольше из света, пока он еще есть, попытаться выкопать
себя отсюда, а не лежать бревном, точно я уже заделалась окаменелостью.
Что
бы ты предпочел? Задохнуться или сдохнуть от потери крови, стереть пальцы до
кровоточащих культяпок, немощно пытаясь прорыть выход на поверхность?
Что-то скребется рядом с моими ногами.
Или
пойти на корм крысам? Когда тебя потихоньку станут обгладывать и грызть, дюйм
за дюймом, косточку за косточкой?
Ха-блин-ха!
Струя свежего и в то же время пропахшего
потом воздуха бьет мне в нос.
– Мартин, урод! А ты не торопишься!
* * *
На поверхности никогда не дышалось так
благостно, хотя слегка попахивает гниющим кроликом. Я сижу на траве рядом с
шахтным стволом и вдруг понимаю, что последние минут пятнадцать начисто выпали
из памяти. Ничего не помню с того момента, как Мартин выволок меня наружу за
лодыжки в облаке известковой пыли.
Я уже почти не трясусь. Какое-никакое, а
достижение.
– Сигаретки не найдется? Мне бы сейчас
чертову сигарету!
– Кит, я ведь не курю. Куда твои делись?
– Хрен его знает. Пожалуй, лежат себе
мирно под тонной мела.
Одному только Богу известно, сколько
времени потребовалось Мартину, чтобы кропотливо убрать из туннеля камни и
добраться до меня. Хочется верить, что я тоже в грязь лицом не ударила и выказала
тягу к сотрудничеству, когда мы выбирались. Хотя, скорее всего, ничего такого я
не выказывала.
– Значит, там, где ты был, ничего не обвалилось?
– Вовсе нет. К счастью, все ограничилось
довольно легким обрушением, когда свод стал оседать. Плачевно легким, я бы сказал.
– Он пробует выдавить из себя улыбку. Хотя в лице ни кровинки, и дело вовсе не
в налете мельной пыли.
– Да уж, какая жалость, – говорю я. –
Тебе не повезло, педрила. А я вот сподобилась испытать на собственной шкуре
астральный выход из тела.
Как могу, отряхиваю с себя пыль и смотрю
на серебряный диск в ночном небе. Луна не полная. Забавно, я за прошедшие годы
каких только лун ни насмотрелась, но до сих пор не научилась определять, то ли
она прибывает, то ли убывает. Торжественно обещаю себе, что обязательно выясню
эти тонкости и постараюсь не забыть.
– Ты как? Все нормально? – спрашивает Мартин.
– Нормально. Наверное. Скажу точно после
горячей ванны.
– Ты слышала, как я тебя звал? Я вот тебя
слышал.
– Малость оглохла от страха, надо
полагать, а заодно и дар речи потеряла. – Со слухом по-прежнему творится что-то
неладное. Словно я угодила в центр взрыва.
– Я уж было подумал, что тебе крышка. –
Его глаза блестят в растворяющемся свете.
– Да ладно, в конце концов, ты меня
вытащил.
– Ага. А если бы мне не удалось, то ты бы
выкопалась собственными силами и пришла потом по мою душу. – Мартин вздрагивает.
– Я когда втиснулся в тот проход, почувствовал себя пробкой в бутылке… Ладно,
если ты отдохнула, то пора выдвигаться, пока еще не стемнело окончательно и
можно разглядеть дорогу.
– Я в норме. – Отпихиваю его и пытаюсь встать.
По всей видимости, силенок во мне никаких не осталось, так что оторваться от
земли я не в состоянии. Мартин подхватывает меня под руки и ставит на ноги. –
Идти я смогу.
– Ага, как старая корова.
Что, выходит, я по лестнице на своих
двоих поднялась? Он бы один меня ни за что не затащил вверх. Смутно припоминаю,
как цеплялась за перекладины обессилевшими руками, а Мартин подталкивал меня
сзади. Сейчас я не возражала бы, чтобы Мартин поволок меня на закорках, но
все-таки иду сама.
Мы медленно пробираемся сквозь буковые
заросли. Внезапно земля перед нами обрывается. Через последние медно-красные высохшие
листочки свет снисходит на раскинувшиеся внизу фермерские поля. Вдалеке
виднеется оранжевое пятно, по всей видимости, Уэртинг. Я каждую секунду ожидаю
услышать хриплое карканье ворона, но вокруг стоит тишина, нарушаемая лишь
хрустом наших ботинок по буковым веткам. Такое чувство, будто мои ноги кто-то
накачал свинцом.
* * *
Как-то зимним вечером в пору нашего
студенчества после долгой прогулки по Скалистому краю мы с Мартином стояли на
отвесной скале, а в наши лица яростно дул ветер. От ужина с чаем нас отделяло
мили две темной, поросшей вереском земли – ни проблеска света, одно только
полого спускающееся холмистое плоскогорье зеленой и коричневой пучковатой
травы, где изредка виднелись скопления камней и заросли кустарников.
Мы стали спускаться по склону горы,
слишком замерзшие, уставшие и голодные, чтобы разговаривать. Внезапно ветер
донес из ниоткуда звуки пения. То была самая жуткая песня, которую мне
когда-либо доводилось слышать, голоса из сумрачной первобытной пустоты. Я
готова была поклясться, что звук исходил откуда-то из-под наших ног, и
почувствовала жгучее желание как можно быстрее убраться отсюда. А затем я
увидела лицо Мартина. На его губах бродила мечтательная улыбка.
– Хей-хо! – сказал он.
В стороне, слева от нас, в скоплении
щебня я заметила первый пучок света. Затем другой. И третий. Из скрытого от
посторонних глаз входа в пещеру вышли рядком, тяжело ступая, спелеологи в
касках, скорее всего, школьники, судя по размерам – ни дать, ни взять семь гномиков.
В следующие выходные я спрятала
собственный страх и впервые отправилась исследовать пещеры в его компании.
* * *
– Надеюсь, ты не намерена сегодня возвращаться
в Корнуолл? – спрашивает Мартин, когда мы подходим к воротам, за которыми
начинается дорожка для верховой езды, где припаркован его помятый красный джип.
Свою машину я оставила у его коттеджа, в двадцати милях отсюда.
– Без ключей? – Пусть я эмоционально и
выжата как лимон, но «легенду» свою не забываю ни на секунду. Хотя одному богу
известно, как мне удастся выкрутиться, когда мы вернемся, и придется объяснять:
«Ой, представляешь, а ключи-то все это время лежали у меня в сумочке».
– Проклятье, так и знал, что мы
что-нибудь да забудем. – Мартин безуспешно пытается вставить свои ключи в замок
дверцы, бросает попытки и отгибает брезентовое полотнище крыши, чтобы просунуть
внутрь руку и открыть дверцу изнутри. – Ты всегда можешь смотаться назад.
– Закрой пасть и отвези меня в ближайшее
место, где имеются неистощимые запасы виски.
Мартин открывает для меня дверцу – с водительской
стороны. На памяти нынешнего поколения дверца со стороны пассажирского сиденья
не открывалась ни разу. Он утверждает, что джип ему нравится потому, что эта
машина обладает чувством юмора, чего уж никак нельзя сказать о каком-нибудь «рейндж-ровере».
– Без шуток. Выпивка. Жратва. И в постельку.
– Ага, если только у тебя имеются
простыни на второй кровати, – соглашаюсь я. Мартин на меня не смотрит, слишком
усердно возится с ключами. – Причем свежевыстиранные, – добавляю я. Чисто
мужские спелеологические выходные Мартина вошли в легенду. На тот случай, если
вы еще не заметили, в Сассексе отмечается нехватка подходящих пещер.
– Я постелю новые.
– Ага, постарайся.
– А еще я тебе приготовлю пирог с кислыми
яблоками, если мы по пути заедем в универсам «Уэйтроуз».
– Что ж, пожалуй, ради такого случая
можно было и умереть.
– Господи, Кит, ты что, и дальше будешь
обсасывать эту тему?
Он пытается запустить двигатель, который
пару секунд выкаблучивается, прикидываясь, что аккумулятор разряжен.
– Что ж, как я не устаю повторять, – произносит
Мартин, когда мотор, наконец, заводится, – у этой тележки хорошо развита тяга к
смешному.
Мы трясемся по дорожке для верховой езды –
проселочной дороге, изрытой колеями. Ветки льнут к ветровому стеклу, царапая по
нему, как скрюченные пальцы по школьной доске. У меня в ушах все еще стоит тот
скрип, и я по-прежнему чувствую глыбы земли и камней на ногах. Стараюсь
выбросить из головы всякие мысли о том, на что оно похоже, когда свод пещеры падает
человеку на грудь.
Мне бы никогда не удалось откопать себя
самой. Меня придавило, как бабочку. Что бы там Мартин ни говорил, жизнь он мне
спас. Очередное подскакивание джипа на выбоине бросает меня к Мартину. Он
разворачивается и ухмыляется. Я ведь его еще не поблагодарила, да и где найти
слова? Мы больше никогда не заговорим о том, что случилось сегодня днем. Это не
в нашем стиле. К черту эмоции! Мы станем, как ни в чем не бывало, поглощать
яблочный пирог, устроившись перед камином, и заливать в себя калифорнийское
шардоне. Есть такие места, куда мы предпочитаем не вторгаться.
– Что ж, полагаю, с моей задумкой о
выемке грунта из кремниевой шахты в следующем сезоне можно смело распрощаться, –
произносит Мартин, пока мы тащимся по дороге с горы. – Значит, снова к
чертежной доске. Хотя нет, лучше к книге о неизвестных культах. Я бы предпочел
малость покопать. Кстати, как продвигаются твои поиски работы?
Я смотрю на его лицо в зеленых отблесках
света, исходящего от приборного щитка.
– Нашла тут одну, – отвечаю я. – Расскажу
все за ужином. В основном, придется засыпать чертовски большую дырищу в земле.
Тебе такая работа точно не пришлась бы по нраву. Закапывать что-нибудь на веки
вечные – работа не для археолога.
* * *
Проходит три часа. Я щедро делю коврик
перед камином с грудой грязных тарелок. Темнота плотным бархатным одеялом окутывает
коттедж Мартина, а шардоне проделывает то же самое с моей головой, заволакивая
рассудок.
– Давай-ка еще глоток, – говорит Мартин,
подливая вино. – Настоящее пойло, но оно напоминает мне о Сан-Франциско. – В
его глазах плещется задумчивость, на губах озорная улыбка. – Всего лишь
несколько недель, и я снова заполню винный погреб.
Бедный Мартин! Публичное лицо
археологического мира все еще неисправимо гетеросексуально, хотя, насколько мне
известно, сюда втихую прибилась пара-тройка престарелых голубых. Кроме Мартина,
мне не встречался ни один настоящий спелеолог, который взял бы да и признался в
открытую, что он гомосексуалист. Мартин признает, но ведь он ждет, не дождется
своей поездки в Калифорнию на Рождество. Думаю, спит и видит, как на вечеринке
станет распевать «Доброе старое время»[3] под
бочком у Армистида Мопина[4].
Мы подружились в первую же неделю
университетской жизни, поскольку ни один из нас не представлял угрозы для
другого. Для меня пойти опрокинуть с Мартином пару стаканчиков было все равно,
что провести вечер с девчонками. В ту пору он не был столь откровенным и не
признавался даже самому себе, не говоря уж о своем отце, приходском священнике,
но, по-моему, в тот первый вечер, когда мы встретились, он уже был голубым. Я
решилась с ним заговорить, поскольку порой жалела, что вместо инженерной
геологии не выбрала археологию. Когда я принимаюсь воссоздавать каменные круги
бронзового века или чертить римские осадные орудия, то могу тешить себя мыслями
о том, что весьма неплохо разбираюсь в этой науке. Но на самом деле Мартин
просто использует меня как свободные уши: он у нас глубокий мыслитель. Он то и
дело язвительно замечает, что написание книги у него уже в печенках сидит, а на
самом деле все это доставляет ему несказанное удовольствие, поскольку Мартин
может высмеять все эти эзотерические слухи, вспыхнувшие вокруг римской религии.
Свет от камина красно-золотыми отблесками
вспыхивает на стекле моего бокала, наполненного до краев золотисто-бледным вином.
Я поднимаю бокал.
– Здесь слишком много деловито снующих
крошечных калифорнийских рождественских эльфов. На роликовых коньках.
– М-м-м, – Мартин делает большой глоток.
– Знаешь, вообще-то я надеюсь, что Санта не обойдет вниманием и твой дымоход,
основательно почистит твои трубы.
Я принимаюсь кашлять – вино попадает не в
то горло.
– Мне за тобой не угнаться.
– Именно это и говорит Санта.
– Перестань, Мартин! Тоску наводишь
своими разговорами.
– Ты просто завидуешь. Когда ты в
последний раз занималась любовью?
– Не твоего ума дело.
Мартин выглядит как щенок, который никак
не может взять в толк, почему никому не нравятся царапины на мебели. Он был бы
гораздо счастливее, если бы сумел найти разумное объяснение моего безразличия к
соленым шуточкам.
– Ник звонил?
– Слава богу, нет. Причитающаяся Нику
доля от полученных за лондонский дом денег, по-видимому, малость умерила его
пыл. К тому же я поменяла номер сотового.
– Тебе стоило развестись с ним, как
только вы стали жить отдельно. Мне не нравится, что Ник заграбастал половину
стоимости дома теперь, хотя он уже почти десять лет как смылся в Уэльс.
– Больше половины. Но все честно – не
забывай, у меня есть дом в Корнуолле. – Я, вообще-то, редко оправдываюсь перед
Мартином, только когда дело касается Ника.
– Ты к нему слишком снисходительна, – хмурится
Мартин. Как-то раз он пригрозил намять Нику бока, хотя у меня в голове не
укладывается, как это Мартин вообще кому-нибудь сможет намять бока. – Он из
тебя веревки вьет.
– Какая жалость, что ты не предупредил
меня до того, как мы поженились.
– Хотел.
– Знаешь, я ведь телепатическими
способностями не обладаю. В следующий раз скажи вслух.
Мы погружаемся в молчание. Мне вдруг
приходит на ум, что если бы я не выбралась из той кремниевой шахты сегодня, то
Ник получил бы все. Никак не могу найти времени переписать завещание.
Мартин откидывается в кожаном кресле,
закинув руки за голову. Я вытаскиваю сигареты, украдкой покосившись на него, чтобы
выяснить, не пребывает ли он в одном из своих антикурительных настроений,
мысленно уже подавшись в Калифорнию. Мартин хмурится, однако молчит, когда я
прикуриваю.
– Ну и что за новая работа? – спрашивает
он. – Я полагал, ты хотела подыскать что-нибудь за границей. Почему передумала?
Когда сидишь на коврике перед камином в
четырехсотлетнем коттедже, то один бок у тебя леденеет от сквозняка, а другой в
это время мало-помалу поджаривается. Вся моя левая половина потеет, а правая
по-прежнему колотится мелкой дрожью.
– Это в Бате, – говорю я, усевшись на правую
руку, чтобы унять дрожь. – Грин-Даун.
– Каменные шахты? Вот уж не думал, что там
что-то осталось.
– Не осталось, зато приступили к
аварийным работам. Консультанты полагают, все может обрушиться в любой момент.
– Нехилая головная боль.
– С технической точки зрения, это
каменоломни, а не шахты, хотя и находятся под землей. Камень добывают открытым
способом.
– Их намерены засыпать полностью?
– Таков план.
Мартин выплевывает в огонь кусочек пробки
из своего бокала с вином.
– Прямо криминал какой-то. Похоронить
образчик индустриальной археологии ценностью в триста лет.
– А что станется с людьми, живущими на
вершине?
– Вряд ли они горят желанием переезжать…
Нет, скорее всего, не захотят. – Он тяжело вздыхает. – Не совсем мой период, но
там тоже много интересного. Тебе известно, что каменоломни открыл в
восемнадцатом веке Ральф Аллан? Он и его домашний архитектор, Джон Вуд – сумасшедший
малый, заигрывающий с франкмасонами, – фактически и несут ответственность за
разработку Георгианского Бата.
– Ты забыл сына Вуда. Джона
Вуда-младшего.
Мартин от удивления чуть не сверзился на
груду тарелок.
– Чтоб мне провалиться, Кит! Времени
даром ты не теряла!
Я ему не говорю, что не теряла времени
даром давным-давно, еще когда училась в Бате и нам часто устраивали экскурсии в
окрестностях Цирка, Королевского полумесяца и всех остальных знаменитых зданий,
которые два Джона Вуда, старший и младший, спроектировали между ними. Мартин полагает,
что мое детство прошло в Борнмуте, но у каждого свои скелеты в шкафу.
– Знаешь, Кит, – он подается вперед,
чтобы расшевелить огонь, – по-моему, в тебе таится некая глубоко скрытая
извращенность. Сегодня днем ты едва не погибла под рухнувшим сводом, а сейчас,
словно ничего не произошло, собираешься поехать на работу в такое место, где,
скорее всего, тебе на башку приземлится весь пригород.
Я не отвожу взгляда от огня.
– Наверное, я скрытая мазохистка.
– Ладно, – жизнерадостно продолжает
Мартин, – утром первым делом позвоним в Автомобильную ассоциацию, чтобы
приехали со своими отмычками и помогли тебе.
Вранье всегда привносит в мою жизнь
полнейшую неразбериху.
* * *
А когда я перебираю лишнего, то сна ни в
одном глазу.
Храп Мартина эхом разносится по лестнице,
пока я рыщу по кухне в поисках чая. Настоящий чай, к своему удивлению, нашла.
Такой сорт обычно продается в пакетиках – не чета снобистским банкам, забитым
листьями «Эрл Грея», который предпочитает Мартин.
– Цветик мой, если заскучаешь ночью,
прочти это, – произнес он, всунув мне в руки грелку и груду рукописных листов.
– Потом скажешь, не слишком ли колоритно, на твой взгляд, для «Оксфорд
юниверсити пресс».
Интересно, откуда он узнал, что я
проснусь в два часа ночи?
Пожалуй, все дело в винных парах. А
может, причина бессонницы кроется в сегодняшних событиях. Всякий раз, переворачиваясь
на спину, я представляю заброшенную меловую шахту, удушающий воздух кишмя кишит
кокколитами, а свет от головного фонаря все тускнеет и тускнеет.
Чайные пакетики лежат в банке, на которой
написано «Мука». В прошлое мое посещение они хранились в жестянке из-под сухого
печенья.
Подвинув кружку с чаем поближе,
устраиваюсь за кухонным столом с последней главой книги Мартина.
– Мой самый любимый тайный культ. Тебе
понравится, – сказал он. – Здоровенные солдаты в юбках. Куча гермафродитов. И вороны.
– Знаешь, мне и без воронов неплохо живется.
– Не существует ни одного мало-мальски
приличного тайного культа, в котором не имелось бы парочки воронов.
«В Персии, где зародился митраизм, вороны ассоциировались
со смертью, поскольку там существовал обычай подвергать трупы экскарнации,
освобождению от плоти – в других культах известной как «божественное
погребение» – оставлять тело умершего без захоронения, чтобы птицы и остальные
падальщики содрали плоть. Символически, новообращенный должен умереть и возродиться,
прежде чем его посвятят в тайны культа».
– Просто тащусь от такой фигни, – признался
мне Мартин чуть раньше, когда мы закончили обсуждать ожидавшую меня работу и
перешли к его исследованиям. – Жуть как странно: нет никаких записей, поэтому
общую картину приходится по кусочкам восстанавливать из археологических
находок. Наши лучшие гипотезы основываются на образцах настенной живописи и
мозаики в Италии, хотя в окрестностях Адрианова вала найдены следы храмов, да и
в Лондоне тоже недавно один откопали. Семь ступеней инициации. Испытания на
каждом этапе. Только мужчины, но, конечно же, самое смешное, большая часть
ритуалов сдута подчистую с еще более старой религии, культа Великой Матери,
широко распространенной в Риме в то же самое время. Ну не здорово ли?
В его глазах плещутся свет от камина и
искорки восторга.
– Самое символичное – то, что они строили
свои храмы под землей или, по крайней мере, устраивали все внутри так, чтобы
казалось, будто ты в пещере. Уж старина Фрейд нашел бы что сказать по этому
поводу, верно? Подожди, пока услышишь, какие фокусы они выкидывали во время
церемоний инициации – прожженная солдатня, напяливающая женские наряды…
«В мифе о Митре ворон
выступает в роли римского бога Меркурия и носит его магический жезл, кадуцей.
Он доставляет послание от бога-солнца, требуя сначала охоты на быка, а потом
его умерщвления в пещере – жертвоприношение, которое, мы почти не сомневаемся,
позаимствовано у культа Великой Матери. Из крови и семени животного, которыми
окропляли землю, появлялись ростки, даруя новую жизнь».
Кровь и семя. Темное сердце всех мужских
культов. Я отрываю глаза от рукописи и смотрю в окно – снаружи все погружено во
мрак, ни огонька на многие мили от коттеджа Мартина, приютившегося под выступом
крутого суссекского мельного откоса. Кажется, что от Грин-Дауна и всего, что
меня там ждет, нас отделяют многие-многие мили. Внезапно мне бросается в глаза
еще одно предложение из рукописи – перевод жреческой молитвы.
Я
звезда, что всегда с тобой и освещает из глубин твой путь.
Я содрогаюсь. Внезапно на меня
наваливается усталость, ноги мерзнут, и мне прихолдит в голову, что грелка все
еще хранит призрачное напоминание о былом тепле между складок… гм, не совсем чистых
простыней в комнате наверху.
* * *
Пару недель спустя те же самые слова
по-прежнему, как заевшая пластинка, крутятся у меня в голове. Я сижу в своей
серебристой «ауди» перед двухквартирным домом на окраине Бата, погрузившись в
размышления о мировом круговороте, который вновь перенес меня в этот город. На
фасаде дома из золотистого, как мед, камня бросается в глаза большая трещина.
Внизу сотни лет назад люди проложили туннель в камне и вытащили на свет кости,
на которых ныне стоит Бат – оолитовый известняк, несущий на себе отпечаток
миллионов морских созданий, аммонитов,[5]
изящными завитками раковин напоминающих свернувшихся кольцом змей.
Моя зачарованность костями, ископаемыми,
камнями и тьмой недр, где они залегают, так и не прошла, невзирая на события
того лета. Я здесь выросла и жила в этом неказистом желтом доме, пока мне не
исполнилось четырнадцать. В ту пору у меня и в мыслях не было заделаться горным
инженером. Мне хотелось отследить истоки человечества. Будущее мое, как мне
представлялось, связано с какими-нибудь иссохшими водостоками в Африке или на
Ближнем Востоке, где бы я вышагивала по каменистой осыпи и изучала ее
структуру. Я мечтала копаться в камнях и порой узнавать затаившиеся очертания
пальцевых суставов, может, фрагмент большой берцовой кости или, если
посчастливится, видоизмененный череп целиком.
Но все сложилось иначе, и вот я здесь – сделав
круг, вернулась к истокам, туда, где все начиналось, до того как в четырнадцать
лет меня увезла отсюда большая черная машина.
Дождевые полосы мало-помалу высыхают
неровными разводами на золотисто-медовых стенах дома. Я включаю зажигание,
трогаюсь с места и уезжаю к месту работ.
В тот самый день, когда черная машина
забрала меня – громыхающая махина, настоящий динозавр с фарами вместо глаз и
решеткой радиатора, напоминающей длиннющие, поблескивающие на солнце зубы, – как
раз по этой дороге мы и ехали. Уже трудно вспомнить, что за мысли тогда бродили
в моей голове. Наверное, я мечтала, как ко мне однажды придет слава. Время
превращается в окаменелость, сдирает былые мысли и чувства, поэтому от прошлого
у меня только и осталось, что выбеленная веками кость памяти – вид аккуратного
рядка коттеджей рабочих каменоломни, запах кожаной обивки салона машины.
Доведись мне снова побывать у
психотерапевта, я, наверное, вернула бы плоть тем мгновениям своей жизни.
Вспомнила бы до мельчайших подробностей, как вдруг осознала, что больше никогда
не вернусь в этот желтый дом. Отследила бы, как сама умудрилась все разрушить.
Поняла бы, что никогда уже не увижу снова Маковку, миссис Оуэн и Гэри. В ту
пору меня это не сильно расстраивало. Все казалось нереальным, как кажется
нереальным и сейчас: прошлое окаменело и кануло в Лету.
Но психиатр стал бы ковыряться в моих
воспоминаниях, соскабливая с кости прошлого частицу высохшей плоти, культивируя
и взращивая ее, и убедил бы меня, что я страдала, плакала, что я даже кричала,
когда меня волокли через дверь по крутой тропинке к поджидавшей внизу машине.
Я предпочитаю ничего такого не
вспоминать. Пришлось приложить немало усилий, чтобы все забыть. И я не хочу
снова услышать голос, который раздался в голове, когда обрушился свод в той
кремниевой шахте. Я вернулась, чтобы на веки вечные похоронить его.
* * *
Вход в подземную шахту находится посреди
строительной площадки, недалеко от главной улицы Грин-Дауна. Конторы расположены
в будках с металлическими стенками, покрытыми синей, зеленой и желтой краской,
разбросанных по ковру из крупного колотого камня, словно кирпичики «Лего». За
высоким прочным забором стайка ребятишек с лентами «Манчестер юнайтед» скучающе
гоняют по полю мяч. Охранник поднимает заградительный барьер, пропуская меня.
Мальчишки глазеют на машину, когда я проезжаю мимо, я им приветственно машу, но
они не отвечают. Помню, как много лет назад, прислонившись к стене, я смотрела
на других мальчишек, точно так же играющих в футбол. Как и в то далекое лето,
над головой ни облачка, но сегодняшнее небо, холодное и хрупко-голубое,
напоминает льдинки на луже. Останавливаю машину на единственном свободном
пятачке рядом с грудой лопат. Кучка мужчин в защитных касках столпилась у
конторской кабинки. Один из них отделяется от остальных и шагает в мою сторону;
мне надо переодеться в подходящее снаряжение, и я выскакиваю на подмерзшую
землю и принимаюсь шарить за пассажирским сиденьем, разыскивая рабочие ботинки
и пытаясь хотя бы отчасти придать себе профессиональный вид, прежде чем он
застукает меня в носках…
Я все еще роюсь в салоне, когда мужчина
подходит.
– Миссис Пэрри? – спрашивает он. Конечно
же нет, ошибочка вышла. Тоже мне миссис нашел! Я уже не замужняя дама, хотя фамилию
Ника и оставила. – Вы как раз вовремя. Я здешний прораб. Кстати, меня зовут
Гэри Беннет.
Меня снова забрасывает в то лето, когда
мне исполнилось четырнадцать.
СТУПЕНЬ
ВТОРАЯ
НИМФУС
Для
столь проникнутого мужским духом культа, как римский митраизм, кажется, мягко
выражаясь, весьма необычным, что во время инициации адепты должны были исполнять
роль женщины. С точки зрения этимологии слово «нимфус» имеет интересные корни.
Оно означает буквально «мужчина-невеста», но в повседневной латыни подобного
понятия не существует. Происходит оно от слова «нимфа» – невеста, молодая
женщина, но, как мы знаем, женщины в ряды членов культа не допускались. На
фресках есть изображения «нимфуса» – это мужчина в свадебной вуали, который
пользуется покровительством планеты Венеры. Он соединяется в мистическом союзе
с Богом посредством Отца – адепта, достигшего седьмой ступени и последнего
уровня просветления. Пожатие правой рукой, iunctio dextrarum, представляло
собой важную часть церемонии инициации, служившей свидетельством обета
верности. Этот ритуал может быть истоком современной традиции пожимать руки после
заключения сделки. (Также это одна из основных причин того, почему современные
теоретики правительственных заговоров считают, что франкмасонство уходит
корнями в митраизм). В определенный момент церемонии вуаль отбрасывается и
мужчина-невеста предстает во всем своем мужском великолепии.
«Загадка Митры»,
доктор Мартин Экуолл
«Оксфорд юниверсити пресс»
Копание, вот чем я занималась в то лето,
когда мне стукнуло четырнадцать – я только и делала, что копала. Стоило поднять
руку к лицу, как от пальцев накатывал запах землистой влажности. Даже когда мы
просто слонялись без дела – Маковка, Триш и я, – руки мои одержимо царапали
землю, как подчас некоторые люди машинально обкусывают заусеницы вокруг
большого пальца или теребят пряди волос.
– Твои ногти просто отвратительны, – заявила
однажды Триш. И не погрешила против истины. Под ними всегда было черным-черно.
Своим ногтям Триш пилкой аккуратно придавала полукруглую форму и каждый вечер
удаляла заусеницы палочкой апельсинового дерева, чтобы мы могли всласть
повосхищаться идеальными полумесяцами. Сейчас Триш как раз красила ногти
серебристо-розовым лаком. Темные пряди волос струились по ее лицу. Она
неожиданно подняла на меня глаза, и темная копна отхлынула волной, явив
необыкновенные, колдовские глаза – они менялись на свету, как подчас преображается
море. – Правда, здоровский цвет?
Серебристо-розовый лак и впрямь клевый – в
отличие от меня. Подростка, который просто помешался на костях, никто никогда
клевым не сочтет.
Мы растянулись под большим старым дубом,
головы в тени, но юбки задраны на бедра, чтобы солнце взялось своими цепкими
пальцами за ноги. На коленках Маковки уже выступили веснушки, напоминая
светло-коричневые капельки корицы. Поле вокруг нас было отведено под пастбище,
и несколько замученных коров сонно щипало траву на другом конце. Время от
времени какая-нибудь телка степенно перемещалась на пару шагов, словно столь
царственной особе негоже рыскать в поисках сочной делянки. Здесь, под деревом,
трава росла негусто, и я пальцами лениво скребла обнаженную почву, нащупывая
камни.
Грин-Даун, место, где мы жили – окраина,
почти деревня, построенная на одном из холмов в окрестностях Бата, и отсюда
рукой подать до сельских просторов. Тяжелые грузовики громыхали по дороге к
карьерам, выкопанным на склоне, но поля в низине окутывало спокойствие. Я
ничуть не сомневалась, что если стану копать здесь, то обязательно найду
что-нибудь стоящее. Поля и холмы таили в себе нераскрытые секреты: потаенные долины,
таинственные насыпи и гребни, отмечающие те места, где прежде стояли римские
виллы или где по полям некогда проходил саксонский оборонительный вал Уонздайк.
Маковку и Триш все эти загадки ничуть не
интересовали. Но я никогда не оставляла надежды сделать открытие.
– В этом поле просто целые залежи
аммонита, – сказала я.
Маковка смотрела в небо и кусала прядки
своих коротко подстриженных рыжеватых волос. Когда они высыхали, то кончики
обычно пушились точно фитильки.
– Нет, правда, – сказала я, словно хоть
кто-нибудь сподобился мне ответить. – Триш, если ты мне дашь пилку для ногтей,
то клянусь, я моментально откопаю кусочек.
Им не пришлось даже спрашивать, что такое
аммонит. Я уже им плешь проела своими объяснениями.
– У них раковины, как у здоровущих, свернувшихся
в спираль змеюк, – сбивчиво тараторила я при всякой подвернувшейся возможности.
– Они жили на дне океана миллионы лет назад.
Если кто-нибудь опрометчиво
интересовался: «А что они там делали?», то я обычно с пылом пускалась в
разглагольствования о том, что прежде окружающие Бат холмы были дном
мелководного моря, куда падали мертвые создания и там превращались в окаменелости.
Глаза подруг тотчас тускнели.
– Слушайте, – продолжала я, пытаясь
засунуть пальцы под большой осколок камня, вросший в почву. – Готова поспорить,
здесь точно есть какая-нибудь окаменелость.
Триш принялась красить ногти на ногах
Маковки своим серебристо-розовым лаком.
Порой мне не верилось, что они совершенно
ничего не замечают. Триш жила в старом георгианском пасторском доме в Мидкоуме,
где в стене сада виднелся аммонит. Он был просто огромный, больше фута от края
до края, с глубокими морщинистыми бороздами на спиралях. Такой трудно не
заметить. Но они его не видели.
– Что, это он и есть? – поинтересовалась
Триш, когда я ей показала.
На самом деле ей было совершенно все
равно. Лично я отдала бы левую руку, лишь бы заполучить такую большую
окаменелость. Маленькие ископаемые найти не составляет труда, они выходят прямо
на поверхность весной, когда поля только что вспахали. Иногда всего лишь
отпечаток на камне, но часто аммониты сами, казалось, выползали из-под сырой
земли – кусочки, разбитые плугом, а временами почти нетронутые каменные
спирали. У меня в спальне хранилась целая коллекция. Они походили на «огненные
колеса» фейерверка. Папа говорил, что они напоминают ему окаменевшие
плюшки-улитки. А по мне, так они просто прекрасны.
Я рассматривала Триш. Длинные темные
волосы, на зависть прямые, закрывали ее лицо, когда она наклонилась над ногой Маковки,
отгораживаясь от мира словно палаткой. Мне Триш никогда не предлагала покрасить
ногти на ногах.
С Триш я подружилась первой. Наше
знакомство было скорее делом случая, нежели сознательным выбором: в классе мы
оказались единственными новичками, не проучившимися в этой школе с первых дней.
Все остальные знали друг друга с семи лет. Они невзлюбили Триш, потому что ее
звали Кляйн, и не жаловали меня, потому что я училась на стипендию. Никому из
них и в голову не пришло, что еврейства в Триш ни на грош, только фамилия, а
единственным моим достоинством оказалась стипендия. Вот уже почти три года мы
были лучшими подругами по простому недоразумению.
Но с прошлого года положение стало
меняться. Неожиданно Триш вытянулась, а я осталась коротышкой. На ту самую Триш
– как мне всегда казалось, некрасивую, с большим носищем и широким ртом, такую
же неловкую, как и я, – стали заглядываться мальчики. У Триш появился первый
лифчик и завелись прокладки. А еще Триш познакомилась с Маковкой.
Маковка появилась в Грин-Дауне сразу
после Рождества. Ее отец работал в министерстве обороны, и его перевели из
Плимута в Бат. Она тотчас же примкнула к нам с Триш. Поначалу я не имела ничего
против. Появилось такое чувство, словно у меня куча друзей. Теперь я в этом
сильно сомневалась.
Триш выпрямилась, засунула кисточку
обратно в бутылек с лаком и закрутила крышку. Маковка помахала в воздухе усыпанными
веснушками пальцами, восхищаясь серебристо-розовым оттенком.
– Сделай так и Кэти, – сказала она Триш.
– Только лак переводить, – ответила Триш.
– Да мне и самой не хочется, – торопливо
вставила я.
Триш права. Я такая неряха: лак скоро
обдерется, а у меня нет никакой жидкости для снятия лака, чтобы потом удалить
остатки. Хотя, надо признаться, мне бы понравилось, если бы она накрасила мне
ногти этим серебристо-розовым тоном.
– Итак, – сказала Маковка, – чем займемся
сейчас?
Обе уставились на меня. Я знала: им
хочется, чтобы я снова пригласила их к себе домой. Но мне больше нравилось это
поле с его изнуренными коровами и аммонитами.
– Давайте позанимаемся биологией, – предложила
я, чтобы протянуть время. На лице Триш появилась довольная улыбка – в этой игре
ей не было равных. Она полезла в свой ранец.
Мы никуда не спешили. Нас никто не ждал.
Мой отец не вернется домой до половины седьмого, он меняет проводку в чьем-то
доме. Родители Маковки на всю неделю укатили в Шотландию к бабке, которая
находилась при смерти, поэтому Маковка пока жила у Триш. А мама Триш никогда не
парилась по поводу того, как поздно дочь заявляется домой после школы.
Папа пока не набрался мужества просветить
меня в определенных жизненных вопросах. Он предоставил это право школе, а там
тоже все ходили вокруг да около. Но в этом семестре мы с восторгом узнали, что
новый учебник по биологии гораздо откровеннее высказывается на эту тему, чем
наша училка.
Триш собрала волосы в тугой пучок на
затылке и раздула ноздри, передразнивая мисс Милличип.
– А сейчас, девочки, откройте страницу
один-девять-четыре, – грассируя, сказала она. Мы с Маковкой, изображая
послушных учениц, открыли свои учебники. И принялись разглядывать загадочные
картинки, напомнившие мне связанные с сантехникой чертежи и схемы проводки, над
которыми за кухонным столом корпел отец.
– Сегодня мы познакомимся с размножением,
– продолжила Триш. Сегодня мы и вправду проходили на уроке эту тему, но мисс
Милличип не открыла никаких волнующих сведений, кроме продолжительности
вынашивания плода у кроликов. – Какого вида размножением, Маковка Маккларен?
Маковка захихикала.
– Размножением человека, мисс.
Эти схемы мало походили на любое
человеческое тело, которое мне доводилось видеть. Неужто эти спиральные трубы и
впрямь спрятаны внутри меня? На обратной стороне была изображена репродуктивная
система мужчины. Пока я разглядывала ее, у меня появилось странное ощущение.
Она зародилось недалеко от труб, но, казалось, поднималось по центральному
стволу моего тела, так что даже губы и язык стали набухшими, горячими и неповоротливыми.
Мама Триш, более продвинутая, чем
среднестатистический родитель Грин-Дауна, объяснила суть дела своей дочери с
год тому назад, так что Триш считала себя экспертом в этом вопросе.
– У женщины, – наставительно заговорила
она, – есть отверстие, которое называется «регина».
– Ты уверена? – спросила Маковка. – Здесь
написано, что оно называется «вагина».
– Разумеется, уверена, – надменно ответила
Триш. – По латыни это слово означает «королева». Должно быть, в учебнике просто
опечатка.
На лице Маковки читалось недоверие, но ни
у одной из нас не хватило смелости возразить Триш. Ее мама жила в Лондоне и работала
фотомоделью, до того как вышла замуж за отца Триш.
– А у мужчины, – продолжила Триш, – есть
отросток, который называется «пенис». – Это оказалось последней каплей. Мы все
просто со смеху покатились.
– Ты видела когда-нибудь хоть один? –
спросила Маковка, когда мы успокоились.
– Само собой, видела, – ответила Триш. –
Я раньше купалась со Стивеном.
– Это не считается, – сказала Маковка. –
Твоему брату только десять. Я имею в виду у взрослого.
По лицу Триш было понятно, что она
взвешивает, соврать или нет. Несмотря на пикантную карьеру матери, в ее семье,
скорее всего, царила столь же скромная атмосфера, как и в любой другой, живущей
в пригороде Бата в семидесятых годах двадцатого века. Отцы и браться не имели
обыкновения шляться по округе в чем мать родила.
– Нет, – наконец призналась она. – Но я
видела, как все устроено у мамы. Это отверстие жуть какое волосатое.
Я решила, что пришло мое время внести
свой вклад в разгоревшийся спор.
– Я видела, – сказала я.
Обе с удивлением уставились на меня.
– Правда? – спросила Маковка,
одновременно с Триш, которая выпалила: – Я тебе не верю.
– Зуб даю, видела, – сказала я. – Просто
ужас какой-то.
– Это был «трясун»? – полюбопытствовала Маковка.
– Нет, мой папа, – сказала я. – Я сидела
в туалете и не закрыла дверь, а тут вошел он, не подозревая, что я там. Эта
штуковина торчала из дырки в его пижаме. Смахивала она на вареную говяжью
сосиску, красную и малость лоснящуюся. Только вот морщинистая какая-то, а на
конце фигня с глазиком, который выпучился прямо на меня.
– Что ты сделала? – спросила Триш. – Я бы
точно завопила бы. Стала бы звать маму.
Она не хотела обидеть – по крайней мере
мне так кажется – но все равно меня ее слова сильно задели. Маковка увидела мое
лицо и сбивчиво выпалила:
– А что он сделал?
– Он просто вышел, – сказала я. – А
потом, когда мы завтракали, он на меня накричал за то, что я не закрываю за
собой дверь в уборную.
– Ну и как, он… ну, ты понимаешь, он
стоял? – спросила Триш.
– Точно не знаю, – ответила я. – Все
случилось так быстро, больше всего мне запомнилась та фигня с глазиком.
– Должно быть, он стоял, раз ты видела
глаз, – сказала Триш. – Если бы он был опущен, то указывал бы на пол, а не
смотрел на тебя.
– Но если бы он стоял, то указывал бы на
потолок, – возразила Маковка. – Значит, он не стоял. А вообще-то, с какой стати
он должен был стоять? Секса-то никакого не наблюдалось.
– Он встает, даже когда мужчина просто
думает о сексе, – сказала Триш. – Мне кажется, твой папа, наверное, все еще
думает о сексе. Может, он застрял на полпути, собираясь то ли встать, то ли
повиснуть.
– Не знаю, – сказала я. Рука соскользнула
с книги и замерла на столь умиротворяющей земле. Мне больше не хотелось
продолжать этот разговор. Стало неловко, словно я сфотографировала пенис отца и
теперь показывала снимок девчонкам.
– Знаете, по статистике мужчины думают о
сексе каждые две минуты, – сказала Маковка. – По крайней мере, так написано в
одной статье в «Дейли экспресс». Американские ученые провели опрос. Поэтому мне
кажется, вряд ли эта штуковина встает всякий раз, когда мужчина просто подумает
о сексе.
Триш не сдавала позиции.
– Мама говорит, что так и есть. Но об
этом никто не знает, потому что они носят брюки, а в брюках ни черта не видно.
– А по мне, так все видно, – заупрямилась
Маковка. – Я хочу сказать, он же разбухает, так ведь? Поэтому у них большая
выпуклость на брюках спереди. – Сей факт снова заставил нас покатиться со
смеху.
– В таком случае джинсы Гэри Беннета
давным-давно лопнули бы, – сказала Триш. Последовало благоговейное молчание, пока
мы обдумывали столь потрясающе восхитительную мысль.
* * *
Гэри Беннет как раз и был той причиной,
по которой Триш и Маковке так не терпелось попасть в мой дом по поводу и без
повода. Старше нас всего лишь на два-три года, он уже оставил школу и работал
учеником мастера по внутренней отделке помещений. Белокурые волосы Гэри курчавились
непокорными кудряшками, у него были голубые глаза и рот, очерченный как у
римской статуи, и мы все грезили, как однажды эти соблазнительные уста прильнут
к нашим. Миссис Оуэн, жившая через три дома от нас и порой приносившая
запеканки собственного изготовления, потому что все никак не могла поверить,
что папа умеет готовить, дружила с мамой Гэри – вдовой, работавшей в одном кооперативном
обществе. Мать с сыном переехали в наш район всего лишь пару месяцев назад, и
Триш первой положила на него глаз.
– У тебя в доме напротив живет такой
парень! – сообщила она мне.
Меня тогда ее слова не слишком
заинтересовали. Но потом дизайнерскую фирму, в которой работал Гэри, наняли для
покраски дома Маковки. После обеда в течение целых двух недель он там работал,
и Триш с Маковкой спешили домой из школы, чтобы полюбоваться на него.
– Почему бы нам не отправиться к тебе и
не дождаться, когда Гэри вернется домой?
Я уставилась на свои руки. Теперь они
царапали землю почти с маниакальной страстью.
– Пошли же, – настаивала Триш.
Даже не глядя на подругу, я знала, что ее
глаза, сейчас цвета ночного моря, прикованы к моему лицу, призывая посмотреть
на нее, чтобы вынудить согласиться.
Пальцы коснулись чего-то склизкого –
большой, жирный червяк. Я поспешно отдернула руку.
– Папа…
– Он придет еще нескоро. А у Маковки есть
бинокль. – Я догадалась, что они договорились заранее.
* * *
В начале года, когда мы с Триш только
познакомились с Маковкой, я подхватила какой-то неизвестный вирус, похожий на
грипп, но только затяжной. Отец попросил миссис Оуэн присмотреть за мной. Ее не
потребовалось долго уговаривать – седые кучеряшки жизнерадостно подпрыгивали,
когда миссис Оуэн семенила вверх-вниз по лестнице с чашками бульона.
Мало-помалу мне становилось все лучше и лучше, но мышцы по-прежнему оставались
слабыми, и врач сказал, что мне надо еще полежать в постели, до полного выздоровления.
Я бы только радовалась, что можно не ходить в школу, если бы меня не снедало
беспокойство, что Маковка тем временем вытеснит меня из сердца Триш.
Папа носил мне книжки из библиотеки, но
вскоре я заскучала. Миссис Оуэн пробовала удержать меня в постели, но я
ускользала и сидела в комнате для гостей, окна которой выходили на тот дом, и
смотрела на улицу.
Раньше здесь была спальня родителей, и
хотя она пустовала вот уже лет десять, я часто туда захаживала, потому что там
повсюду чувствовалось незримое присутствие моей матери. На туалетном столике
лежала ее старая косметика: тюбики стертой губной помады давно вышедших из моды
оттенков, бархатистые тени для глаз зеленого и синего тонов, высохшая тушь. Я
перебирала ящики, цепляя дешевые безделушки на запястья и пальцы, закутываясь в
шелковые шарфы: сначала я Грейс Келли, потом какая-нибудь хиппи из Вудстока. В
гардеробе тоже висели вещи: пыльные пальто и длинные платья, которые устарели
уже к тому времени, как мамы не стало, но они внушали мне необъяснимый страх и
я их не трогала.
Как-то раз миссис Оуэн ушла, чтобы
пройтись по магазинам, и я свернулась на банкетке у окна, дожидаясь ее прихода.
Уже смеркалось. Уличные фонари еще не зажглись, когда я заметила свет в спальне
дома на противоположной стороне улицы: доме Гэри Беннета.
Думаю, Гэри даже в голову не приходило,
что надо задергивать занавески, когда он поднимается наверх переодеть рабочую
одежду. В этот вечер он включил свет и зашел в комнату, стаскивая через голову
свитер и футболку, а затем скрылся из поля зрения, отправившись мыться. Спустя
какое-то время меня удостоили очередного соблазнительного проблеска обнаженной
груди, когда Гэри подошел к шкафу и вытащил рубашку. Затаив дыхание, я
смотрела, как он застегивает пуговицы. Затем Гэри повернулся ко мне спиной,
когда натягивал чистые джинсы, ссутулив плечи, чтобы застегнуть молнию.
Я помню эти вспышки наготы как вереницу
поляроидных снимков – худые белые плечи в никотиново-желтом свете от висевшей
на потолке лампочки, удивительно крепкие руки, плоские плиты грудных мышц,
которые лишь недавно стали развиваться, когда еще мальчишеское тело стало
делать работу взрослого мужчины. Будь моя воля, я бы смотрела и смотрела, но тут
услышала, как скребется ключ миссис Оуэн в замке, и понеслась обратно в постель.
Я едва могла дождаться той минуты, когда
смогу рассказать девчонкам о том, что увидела. В первый после болезни день в
школе Триш и Маковка пришли после уроков ко мне, и мы расположились в комнате
для гостей в ожидании. Примерно в полшестого вечера в доме через дорогу
вспыхнул свет, и Гэри прошествовал мимо окна, стаскивая через голову джемпер.
Он вытирался полотенцем, стоя перед окном, и разглядывал улицу, блаженно не
ведая о трех почитательницах, поспешно ныряющих вниз всякий раз, как только он
смотрел в сторону нашего дома.
С тех пор не проходило и дня, когда бы мы
ни предпринимали попытки подсмотреть, как он раздевается. Нам везло не всегда.
В некоторые вечера он проводил целый ритуал в углу комнаты, вне поля зрения.
Или не возвращался домой допоздна, мне приходилось следить, чтобы Триш и
Маковка уходили прежде, чем вернется домой отец. Однажды его мама зашла в
комнату в самый разгар представления и, возможно, обругав Гэри за подобное
выставление своего тела, прошла к окну и задернула занавески.
К весне грудь Гэри стала крепче и шире, а
волосы порядочно отросли. Светлые вечера разочаровали нас. Гэри больше не
включал свет, а отражение неба на стекле не давало возможности рассмотреть, что
происходит внутри. Но мы не теряли надежды. Глядишь, теплая погода поможет.
Потом Гэри стал раскрывать настежь окна, а однажды даже опирался обнаженной
грудью о подоконник целых две минуты, разглядывая улицу. Триш засекла время.
Если Гэри и заметил наши торчащие головы,
то не подал и виду. Но позже, раза два-три, когда я встречалась с ним на улице
по дороге в школу, он мне подмигивал или приветливо махал рукой, хотя раньше не
обращал на меня никакого внимания. Меня бросало в краску. Я стала задумываться,
сколько еще времени мы сможем безнаказанно шпионить за ним.
Но не по этой причине я не хотела вести
девчонок к себе домой в тот день. Отцу не нравилось, когда приходили мои
подруги, он никогда не выражал недовольство в открытую, но каким-то образом
давал это понять. Я знала, что он ценит то время, которое мы проводили с ним
наедине. Отец печалился, что ему приходится работать, когда я возвращаюсь
домой, и страдал, что с нами нет мамы, которая могла бы меня покормить. Он не
приходил с работы раньше шести вечера, но мне стоило большого труда каждый раз
уговаривать Триш и Маковку отправляться по домам раньше, чем он вернется.
– Ну же, пошли, Кэти, – сказала Маковка.
– Я сказала отцу, что ты страстный орнитолог, поэтому он одолжил мне бинокль.
Теперь нам надо опробовать его в деле.
– Мы сможем рассмотреть Гэри крупным
планом, – веско добавила Триш.
А если он нас видел? Тем не менее меня
охватило возбуждение. Так мы точно увидим больше. Маковка клялась, что однажды
заметила, как мелькнула белизной каемка трусов, когда Гэри потянулся за
висевшей на вешалке рубашкой, и нам очень хотелось ей поверить, но мы с Триш
ничего такого сами не видели, чтобы подтвердить ее слова.
Триш сразу усекла, что я в
нерешительности. Она стремительно встала.
– Либо мы идем к тебе домой, либо в
теннисный клуб, – сказала она. – Без тебя.
Ее отец был архитектором. А мой
разнорабочим. Он не мог позволить себе членство в клубе, в котором Маковка и
Триш брали уроки по субботам.
– Ладно, – сказала я, неохотно отрывая
неугомонные пальцы от земли. – Пошли, что ли.
[1] Пер. В. Л. Топорова (зд. и далее прим. перевод.)
[2] В начале 80-х годов председатель Национального профсоюза шахтеров Великобритании.
[3] Шотландская песня на слова Роберта Бернса, по традиции поют на прощание в конце праздничного обеда.
[4] Американский писатель.
[5] Надотряд вымерших беспозвоночных животных класса головоногих моллюсков.