Перевод Надежды Парфеновой

 

 

Эдвард Чупак

 

Сильвер

или жизнеописание пирата, составленное им самим

 

Посвящается Марии – одной ей навсегда.

 

 

Благодарности

Большое, огромное спасибо Дженнифер Гейтс и Мэри-Бет Чаппел из «Захари Шустер Хармсворт» за советы и наставления. Особо признателен Джону Парсли из «Томас Данн Букс» за то, что он не дал мне сбиться с дороги.

 

 

 

Глава первая

Я – Сильвер

 

Я – Сильвер, и никто в этих водах не смеет со мной тягаться. Никто, сэр. Ни ты, ни Квик, ни Смит и ни Ганн, Бонс или Черный Джон. Ни чертов Пью. Ни Кровавый Билл. Ни Соломон и ни Джим Хокинс, тетка его подкурятина.

Ты пустил Смоллета и моих людей на корм рыбам – что ж, весьма милосердно с твоей стороны, так как позже они перемерли бы от лихорадки.

Я знаю, что ты скажешь своему Георгу, этому горе-корольку, который платит тебе жалованье за кровавые рейды. Ты доложишь, будто захватил меня врасплох на каком-нибудь райском острове, и нипочем не признаешься, что Смоллетт, рухнув с марса-рея, на полпути к кабестану зацепился за ванты и узрел твой корабль, идущий на нас. Смоллета тогда подвесило вверх тормашками. Ему, должно быть, привиделось, что твой фрегат бороздит рулем небо, полоща в волнах паруса.

А мы наскочили на риф.

Слышал, Георг любит романы, так расскажи, что Смоллетт увидел корабль-призрак – порадуй убогого.

Нет, это не рай. Это – Южные моря. Рай там, где шторм сотрясает весь корпус и сдирает обшивку, плеща морской пеной тебе в глаза. Рай не знает пощады. Дождь лупит так, словно хочет стереть в порошок, и заставляет бояться за жизнь. Мокрый шкот выскальзывает из рук, обдирая в кровь ладони. Идешь галсами против ветра и перекидываешь паруса до тех пор, пока руки не начинают отваливаться. Виснешь на планшире, чтобы не оказаться в пучине. Там, в глубине, рая нет ни на йоту – только Старый Ник* и его подручные с кнутами, горящими головнями и пучеглазыми отпрысками.

------------------------------------------------------- сноска -----------------------------------------------

* Одно из прозвищ дьявола (Здесь и далее – примечания переводчика).

----------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Что может быть лучше, чем карабкаться по снастям или седлать бушприт? Последний соленый бродяга, достойный своей серьги, предпочел бы отправиться рыбам на корм, нежели застрять на суше.

Я сверился с картой и готов порадовать тебя новостью, что «Линда-Мария» наткнулась на рифы Острова Роз, когда ты возник перед нами из дождя и тумана. Ты наверняка захочешь отметить его название в судовом журнале, чтобы представить отчет для короля. Так что своим поражением я обязан не вам, сэр, а рифу – это его заслуга. Дело было, между прочим, в январе, а год шел тысяча семьсот пятнадцатый. Мне это не важно, а тебе скажет о многом. Ты так долго меня искал… хотя и не дольше, чем Остров Сокровищ.

Ах да, Библия. Надо было начать все с нее. Что это будет за рассказ, если я не упомяну о книге, которую Эдвард мальчишкой принес на корабль? Она прокладывала нам курс; за ней мы следовали с зеленой юности до седых лет, пытаясь разгадать ее тайны.

Мне сразу стало ясно, что в ней сокрыта загадка – едва я открыл первую страницу и увидел слово «Blood», написанное прямо под заголовком. Не каждому придет в голову писать в Библии «кровь», да еще красными чернилами. Все прочие заметки были сделаны черными, как душа писца – на мой вкус, славнейшего малого в мире.

Я взвесил эту книгу в руке, забрав у Эдварда прежде, чем тот затребовал ее обратно. Она не умещалась на ладони, зато оттягивала руку – столько хитрости и обмана в нее заложили. Переплели ее основательно, в кожу, чтобы сберечь тайны, сокрытые на страницах. Такая вот старая Библия – хотя почти столетней давности, местами потертая, с истрепанными от частого разглядывания страницами, но упорно хранящая свои проклятые секреты.

К бурным проявлениям чувств я не склонен, но Библию Эдварда держал бы у сердца за ее подлость – даже если бы не раскрыл всех загадок.

«Кровь» – нацарапал в ней первый из негодяев. «Blood» – оставил он в завещание потомкам. «Кровь» – точно семя плевела посадил в Эдемском саду. «Blood» – вывел он бережно, как эпитафию самому себе.

А над этим багряным словом красовалась заставка из вензелей, которую я привожу здесь по памяти, поскольку не в силах забыть ни одной черты этого зловещего шедевра.

 

------------------------------------------------ рисунок 1 ---------------------------------------------------------

 

Ниже, под заставкой и кровавым словом, писец оставил число «1303», которое я поперву принял за дату рождения или смерти владельца, а может, год, когда он замыслил свое злодеяние.

Затем, еще ниже, насмешник оставил признание, бесконечно коварное в своей простоте. Он написал: «В 41 метре от основания я спрятал шесть деревянных ящиков, крытых слоновой костью, целиком пустых, и одно примечательное сокровище, завернутое в грубый холст на глубине менее 2 метров и самое большее, 87 метров в разбросе». Небывалая добыча: золотая россыпь в восемьдесят семь метров шириной! Конечно, мы исходили все моря вдоль и поперек, разыскивая ее, побывали в краях, где живут людоеды и в краях, где свирепствует лепра, проплыли сквозь бури и шквалы, сквозь ливень и град, и, куда бы ни держали курс, смерть неслась за нами по пятам. Она даже сейчас крадется следом – вон, притаилась за кормой и ждет.

Для начала я вспомню только одну загадку из тех, что хранит в себе книга. Загадка эта как нельзя лучше подходит к первой главе моего повествования, и в переводе с латыни призывает читателя быть благосклонным к новым начинаниям. «Audacibus annue coeptis». Наш затейник начертал ее дважды: один раз – на последней странице Библии, другой раз – на обугленном стволе дерева с Острова Сокровищ, расколотом молнией. На все руки был мастер.

 

 

 

Я болен и почти ослеп. Шкура покрылась нарывами, кости ломит. Меня бьет такой кашель, что вот-вот голова отвалится. Однако не обманись моей хворью, дружище. Когда придет час, я не упаду и не сплохую. Не кувыркнусь кверху килем, пока не убью тебя. Поставь меня на ноги, чтобы я мог глотнуть рому за свою поправку.

Ненавижу англичан. Хотя и не так, как португальцев. Но больше всех презираю испанцев. И нет у меня родины, кроме Северного моря, потому что я – Сильвер, Долговязый Джон Сильвер. Так начинается правдивый рассказ о моих странствиях, о добре, зле, благодати и проклятии моей моряцкой жизни.

Мне впору упокоиться на дне, но ты пожелал отвезти меня в Лондон, чтобы подвесить там, на Ньюгейтской площади. Уж лучше бы это сделали французы – они хотя бы кормят перед казнью кое-чем посытнее морских сухарей. Верно, родился я в Англии, но уйти предпочту по-французски.

Я не твой пленник.

Мне доводилось топить капитанов от Тортуги до Гаттераса. Я отведал яства всех краев и заливал их добрым испанским вином. Коли речь зашла об Испании, кроме вина там и взять нечего, разве что резвых коней, причем всю заслугу в этом деле я отношу на их, конский, счет.

Ты меня здесь не удержишь. Я не вожусь с трусливыми англичанами.

Дьявол швырял в меня шторма и сажал на мели, но я не поддался ни ему, ни его бесам. Кто же ты в сравнении с ним? Он столько раз пытался утянуть меня на дно, но я всегда перерубал тросы и наступал ему на копыта. Мой план прост. В день, когда мне суждено будет потонуть, я вызову его на бой, а потом смухлюю. Он поскачет на меня во весь опор, а я поплетусь ему навстречу, будто бы с испугу. А как только он соберется меня схватить, я подставлю ему костыль. Ник рухнет за борт, и все его чертово племя склонится передо мной. Я приговорю его к палубной службе – заставлю каждый день драить «Линду-Марию» от гальюна до кормы. Или отошлю в Лондон трубочистом – пусть каждый день любуется пламенем сверху, а нырнуть в него – ни-ни. Еще, конечно, можно посадить его в Парламент – глядишь, наведет там шороху. Хотя, это было бы благодеянием, а я не любитель их творить.

«Линда-Мария» – вот мой корабль. Соленые бродяги, что ходят на ней, кличут ее матушкой, потому что она им дорога не меньше. Кто ты такой, чтобы держать ее штурвал? Разве ты драил ее палубу, как я, день-деньской, по приказу Черного Джона? Никак нет, сэр. Разве чинил ее паруса, сплеснивал канаты дюжину дюжин раз, пока те не становились до того крепки, что юнга мог на них виснуть? Ты ли скреб ее днище, избавляя от наростов порядочности, случайно прилипших в порту? Нет, сэр. Зато я о ней пекся. Разве ты выводил ее из торосов и рифов, где она могла получить пробоину? Разве ты приводил ее в гавань при свете луны, чтобы она показала себя с наилучшей стороны? Нет. Я мечтал о ней с самого первого дня, едва мальчишкой взошел на ее борт и до того часа, как стал капитаном. Даже сейчас мечтаю, пока ты топчешь ее шканцы. Обшивка скрипит и ноет. «Линда-Мария» знает, что ты ее не стоишь.

Это – моя история, и если я пишу ее чересчур подробно, то лишь потому, что мне приятно вспомнить старые времена. Перо у меня в руке с английского корабля, который я взял на абордаж у берегов Акадии. Твой король должен был его хватиться. Помню, я обогнул Ньюфаундленд и нашел судно сидящим на мели после бури. После краткого нашего знакомства большая часть команды отправилась кормить рыб, а остальных я препроводил в трюм и впоследствии обменял караибам на орехи, сахар и тому подобное. У караибов своеобразные вкусы – им, должно быть, по нраву рагу из англичан.

Перо, которым я пишу, из павлиньего хвоста, а пергамент был добыт на том же корабле. Раз он достоин твоего королька и его декретов, значит, и мне сгодится. Откуда чернила – не помню, но уверен, что их прошлое тоже примечательно. Они немного жидковаты, как английская кровь, и потому текут, но тут уж писец виноват.

У меня в каюте есть карты всех морей, которые я исходил, и всех берегов, которые грабил. С гордостью сообщаю, что все они мною украдены. Эту вот балестилью я позаимствовал у твоего соотечественника в прошлом сезоне, да сгниет он там, где потонул – на берберийском побережье. На случай, если решишь его разыскать, он на корме, сообразно рангу, а его подопечные – много глубже. Здесь, внизу, балестилья бесполезна, но это ничего, потому что очень скоро я выберусь наверх, и все изменится. Твои горизонты меня не влекут. Они скучны и серы, друг мой. Скучны и серы.

Мой рассказ о времени и расстоянии.

Одни капитаны отсчитывают время по приливам, другие – по пройденному пути. Они определяют скорость, а расстояние находят из карт. Я предпочитаю бросать в воду водоросли, а еще лучше – пленных, особенно испанцев – разницы никакой. Твердолобые типы вроде Черного Джона бросали лаглинь с вертушкой и находили скорость по нему. Для меня и моей братии – слишком большой труд. Мы узнаем время по солнечным часам или склянкам. Если забудем их перевернуть, считаем, что время остановилось, хотя никто особенно не задумывается на сей счет. «Линда-Мария» никогда не опаздывает к убийству.

Теперь о расстоянии. Кое-кто из капитанов меряет его по Солнцу и Полярной звезде. Некоторые заставляют марсовых высматривать ориентиры. Есть и такие, кто ходит вдоль берега и замечает путь по его очертаниям. Я же высчитываю расстояние по правой руке. Указательный палец, если ткнуть им в небо, составит два градуса к горизонту, а запястье – все восемь. Вся ладонь – восемнадцать градусов, если поднять ее к облакам, звездам и черному флагу. Рука никогда меня не подводила, разве что в туман или, как сейчас, в лихорадку. Впрочем, скажу я, и расстояние неважно. Оно бежит у тебя между пальцев, как гитов, только ни к чему не крепится. Его через блок не пустишь и паруса им не подберешь.

Да, а еще это рассказ о Библии, золоте и сокровищах. И о предательстве.

Я начал его записывать в этот самый день, друг мой, когда ты запер меня в каюте. В правой руке у меня перо, в левой – кинжал. Я прокляну тебя в своих записях. Будь уверен.

Ты не сказал мне ни слова с тех пор, как убил моих людей. Ни единого слова – и это после стольких лет! Ты запер меня в моей же каюте, но я веду счет дням и, как придет время, буду втыкать кинжал тебе в сердце по числу этих дней. Я засек время, когда твой прихвостень повернул ключ в замке.

Тебе следует бояться, потому что я за тобой приду.

В дверь стучат.

Кто это? Ты, капитан, или кто из моряков? Нет, я обознался. Это всего лишь твой увалень-юнга, которого ты послал меня истязать.

 

 

 

– Вам нездоровится, сэр? – спросил увалень.

– Это, знаешь ли, оскорбление со стороны твоего капитана – присылать тебя вместо того, чтобы придти самому, – ответил я. – Так и передай. А еще передай, что он – покойник. Не забудешь?

– Этого я ему не скажу.

– А если это приказ?

– Вы здесь больше не капитан. Капитан там, наверху.

– Что за невежа. Открой дверь, я угощу тебя элем.

– Капитан велел никогда ее не открывать.

– У меня тут женщина, – сказал я ему.

– Неправда.

– Правда.

– Нет.

– Ну и зануда же ты.

– Капитан запретил мне говорить с вами. Он сказал, вы злодей.

– Я? Да я кроткий, как овечка.

 

 

 

Я не стал говорить увальню, что убью его, если он повернет ключ в замке, поскольку этим отпугнул бы навсегда. С другой стороны, от увальней можно ждать чего угодно.

Между прочим, сомнительного удовольствия его лицезреть мне не выпало; он, должно быть, болтался на марсе, когда ты на меня напал, но отчего-то его черты знакомы, словно мозоль на левой ноге: бесцветные водянистые глазки, за которыми – ни крупицы ума, лоб – прямой, как подъем борта, приплюснутый нос и толстая шея, в самый раз для петли. Волосы у него черные и будто прилизанные – единственное, что придает ему значительности. Вот он – каприз природы: чего недостает внутри, то проявляется снаружи. Волос у твоего юнги в избытке, а вот ума – ни на грош.

Мне отсюда хорошо слышно, как он шастает взад-вперед по палубе, словно на ногах вместо пальцев обрубки. Пальцы рук у него толстые, как у всякого увальня: верно, у него не грудь, а бочонок. У него даже ремень есть, чтобы не сваливались портки, и рубаха на пузе не расползалась. Он почти кругл, этот коротышка. Кузнец бы расплющил его, оказав тем самым услугу обществу. Впрочем, мне до этого дела нет…

 

 

 

– Капитан сказал, что я могу обсуждать с вами только одно, – произнес увалень. – Ваше питание. Чтобы вы не голодали и дожили до повешения.

– Он хочет меня отравить, – просветил я юнгу.

– Вас – никогда, – отозвался тот. – Иначе король не отдаст ему награду за вашу голову, как обещал. Вас повесят. В Ньюгейте. Капитан сказал, вам даже выделили местечко на площади. Две недели – и мы будем там. И тогда вас повесят. В Ньюгейте. На закате.

– Тьфу на тебя. Таких, как я вешают в полдень – спроси у любого зеваки.

– Вот бы посмотреть.

– Хочешь увидеть повешение? Я это устрою, – сказал я увальню. – Сперва вздерну на рее твоего капитана, а потом тебя. Так что насмотришься вволю, пока будешь висеть на марлине.

– Вы и впрямь злодей, – пискнул он.

– А ты – сущий чурбан. Тупой, как кофель-нагель. – Я сказал ему правду для его же блага. Всегда так поступал со своими юнгами. – Поди сюда, парень, и отведай моего мушкета. Я был чуть старше тебя, когда прикончил его хозяина.

Поразмыслив, я решил отправить твоего увальня за борт на корм каракатицам. Должна же быть от него хоть какая-то польза миру.

– Зови капитана, чурбан. Нам надо потолковать. – Я ударил по полу башмаком для пущей убедительности. – Твой капитан боится со мной говорить. Это мой корабль. Поэтому делай, что велено. Или я – не Джон Сильвер?

– Я спрошу капитана, – отозвался юнга.

Хорошо бы, этот мальчишка прилип ко мне, словно портной, который как-то подшивал мне штаны на ходу. Я бы рассказал ему о своих странствиях. Хотя, боюсь, тратить на него слова – все равно, что бросать корабль на рифы.

– Вот невежа. Я здесь капитан.

– И нам за вас дорого заплатят.

– Сколько же? Скажи, для меня это вопрос чести. Дорогой дорогому рознь. Открой дверь, и я удвою награду.

Мальчишка сказал, что мне нельзя верить.

– Тех, кому можно верить, немного. Как думаешь, юнга, твой капитан из их числа?

– Меня зовут Джим, сэр.

– Только не говори мне, что ты – Хокинс.

– Не скажу, сэр, – отозвался он глухо, как булыжник.

– Так ты не родня юному Хокинсу?

– Я – Джим Маллет. Так меня зовут. Маллет*, сэр.

– Значит, тебе при рождении повезло больше, чем мне. У меня имени не было – даже такого дурацкого, как у тебя. Открой дверь, Маллет.

– У меня приказ, сэр. Я лучше посмотрю, как вас повесят в полдень, если вы предпочитаете это время суток.

– Передай капитану, что я пока еще жив. Передай, что это мой корабль, а я – его капитан. Передай, что его ждет та же судьба, что и кружку эля у Уайта на Пэлл-Мэлл: я проглочу его одним махом. Так ему и скажи.

------------------------------------- сноска ----------------------------------------------------------

* Кефаль (англ.)

----------------------------------------------------------------------------------------------------------

Юнга глухо затопал, уходя прочь. На этом наш разговор оборвался, если не считать кашля, приглушенного носовым платком. Маллет оказался не только тупицей, но еще и джентльменом. Какая жалость. Я научил бы его уму-разуму.

Негоже парню вот этак плестись по жизни. Он должен уверенно топать по ней тяжелыми башмаками. Черными башмаками, начищенными до блеска. Он должен пить забористый ром, а не разбавленное вино. Пить, пока не выкашляет всю печенку где-нибудь между двух Индий, травя байки о Долговязом Джоне Сильвере, в особенности о его сокровище. Об этом рассказывать – особое удовольствие, все равно что попивать бренди долгим вечером, полным неожиданностей и случайностей, обещающим алый рассвет. Главное – чтобы рассказчик не упустил ни одной толики крови.

 

 

 

Глава вторая

Черный Джон

 

Прознай о моем сокровище Черный Джон – примчался бы из самой преисподней. Прискакал бы ради одного взгляда, а там пусть хоть еще семьсот лет его черти жарят. Клянусь своей косицей.

Черным Джоном звали морского пса, который был моим капитаном. Вся команда звала его так, покуда я не отправил его на тот свет.

Теперь моряки и портовые дамочки уж не вспоминают этой клички. Нет больше Черного Джона с тех пор, как мне случилось его уложить. А я уложил его – глубже некуда, на самое дно, где он обретается и поныне, если только черти не уволокли его в свои владения. Сто против одного, что так и было. А может, он теперь держит вахту где-нибудь на Грейт-стрит – бродит там призраком, гремит цепями. Черный Джон всегда был неугомонным. Ему сама судьба велела поселиться в каком-нибудь мрачном углу. Что говорить, мой капитан это заслужил. Да, и ежели он впрямь попал к чертям в приказ, я скоро с ним встречусь, потому что и мне суждено судьбой жить во мраке.

Только мое время еще не пришло, так что покамест я напишу о годах своей юности, о том, как обзавелся преступными наклонностями и порочными привычками – всем тем, что славит нашего брата.

Черный Джон, бывая в Бристоле, любил отобедать в «Трех Козах», где и состоялось наше знакомство. Я готовил, прислуживал и таскал провизию для Дика Пила, владельца трактира. Трактирщик, сухопутная крыса до мозга костей, был, однако же, отъявленный пройдоха, так что мы быстро нашли общий язык.

Когда Пилу было угодно подать на ужин яичницу, я таскал для него яйца, а хотел он побаловать постояльцев дичью – воровал дичь. Если же дичь была не к столу, случалось мне таскать и баранину. До сих пор помню, как бежал по Хай-стрит с бараньей ногой под мышкой. Но я всегда знал, что рожден для большего, нежели мелкое воровство.

Пил тоже был малый не промах. Бывало, подаст постояльцу бифштекс, и не успеет тот дожевать его – убирал тарелку, а из остатков готовил рагу. Или какая бабенка закажет эль, да не допьет вовремя, а трактирщик осадком дополнял следующую кружку. Старый Пил все умел обратить в дело. Это он научил меня из каждого пенни выжимать фартинг прибытку. Что было, то было.

Слепой Том, у которого я рос, передал меня Пилу, когда мне стукнуло двенадцать, потому что не мог более обо мне заботиться. Здесь надобно рассказать о том, как в двенадцать лет я раздобыл для морского пса Джона черный камзол. Камзол этот я снял с одного старого моряка. Тот соленый бродяга стал первым, кого я укокошил, а камзол, помнится, был с серебряными пуговицами. Как они сияли в свете бристольской луны!

Моряка я приметил в переулке рядом с «Тремя козами». Судя по тому, как он кренился при каждом шаге, в брюхе у него не было ничего кроме рома и трюмной водицы. Я подкрался к нему сзади и дернул за камзол. Моряк даже не обернулся.

– Отдай камзол, – сказал я ему. Тогда ничего умнее мне в голову не пришло – в деле грабежа-то я был совсем новичок.

– Не дождешься, – ответил дед. Потом добавил: – Я тебя знаю. Ты – поводырь у Слепого Тома. Я сегодня не подаю – ни тебе, ни ему. Ступай, куда шел.

– Тома больше нет, – сказал я.

– Тем лучше. И тебе, и ему, и Бристолю.

– Отдай камзол, говорю.

– Тот слепой только мешал городу, как прыщ на видном месте. Тоску наводил своими причитаниями. И ты с ним заодно.

– В последний раз говорю: отдай камзол или я сниму его с твоей туши.

Заметь, как скоро я смекнул, что к чему.

– Что, убьешь меня за камзол? Поищи себе другое занятие, щенок, или позову констебля.

– Уже нашел, – ответил я и снова схватил моряка за полу, но тут старый хрыч заарканил меня петлей из шарфа. Пришлось наподдать ему локтем в живот, чтобы вырваться. Тут уж он на меня всерьез бросился, да промазал на морскую сажень. Он бросился снова, но в этот раз споткнулся и рухнул на землю. Я схватил палку и ну дубасить его, пока он не распрощался с камзолом, Бристолем и своей дрянной жизнью. Иные не умеют сговориться по-хорошему.

Убить этого пьянчугу оказалось не жальче, чем стащить яйца для Дика Пила. Юный Сильвер – чертовски приятно его вспоминать – твердо знал, что путь его лежит отнюдь не туда, где бренчат на арфах и носят венцы.

Будь у меня мать, она удавила б меня в награду за предприимчивость, хотя большинство матерей воздерживаются от подобных мер. Итак, я шел по пристани в том самом камзоле, и он спасал меня от ночной стужи. Какая мать так сумела бы? Предприимчивость – сама себе награда, так-то. Да, я еще кое-что испытал после пережитого: гордость. Я не скулил и не лаял, выпрашивая подачку, а сам ее взял. Это далось мне так же легко, как воровство для Пила. Дорожка-то была одна, стоило лишь пройти по ней чуть дальше.

Вернувшись в трактир, я застал там Черного Джона и его головорезов. Мне всегда нравилось действовать напрямик, так что я подошел к нему и предложил:

– У меня есть для вас славный камзол, Черный Джон.

– Как тебя зовут, парень? – спросил он.

– У него нет имени, – сказал Пил морскому псу. Так и было. Слепой Том не позаботился меня назвать. Для него я был просто «парень» и все.

– Как же ты его подзываешь? – спросил Черный Джон Пила, почесывая единственный клочок физиономии, не заросший бородой.

– То так, то сяк, – отозвался Пил. – Главное, он приходит. Слепой Том – он привел мне мальчишку – не сказал мне об имени. Так что можете звать его, как заблагорассудится. Ему все едино. Правда, – добавил трактирщик, – он малый с норовом.

– Это можно исправить. Тут главное – твердая рука и тугой ремень. С ними любой мальчишка станет, как шелковый, – объявил мой будущий покровитель.

– Ему это будет не по нраву, капитан.

– А ты не спрашивай, Пил. Тут ремень должен говорить за обоих. Мальчишка, стало быть, своевольный?

– Своевольный, – ответил Пил. – Зато смышленый.

– Значит, провиант для тебя таскает? – Черный Джон так яростно дернул себя за бороду, что я уж решил, у него челюсть отвалится. Как бы не так: челюсть Черного Джона сидела крепко. С таким же успехом он мог выдернуть клок бороды – та тоже не поддавалась. Черный Джон вечно с ней воевал.

– Иногда, – отозвался Пил. – Я это терплю только из-за его аппетита, капитан, а он у него отменный. Любого матроса объест.

– Парню надо дать имя, – изрек Черный Джон. – Не скажу, чтобы он того заслуживал, но для порядка требуется. Представь себе, трактирщик, что было бы, начни я звать своих людей «эй ты» и «поди сюда». Корабль пошел бы ко дну. Мир без имен был бы шатким, что твое колесо: толкни – опрокинется.

– Как он мне достался без имени, так я его и взял, – заявил Пил между прочим. – А что будет с миром, при этом не думал.

– Вот потому меня и выбрали капитаном, – сказал Черный Джон, вздернув бороду. – Кому попало командовать «Линдой-Марией» не поручат. А для такой прекрасной дамы – и в этом всяк встречный со мной согласится – лучше имени не найдешь.

Пил кивнул с такой поспешностью, что зубы клацнули.

– Слепой Том правильно сделал, что привел мальчишку сюда, – сказал морской пес.

– Видать, чуял, что скоро отправится к Старому Нику на выселки, – поддакнул Пил. – Верно, капитан, он правильно сделал. Знал, что я всегда пожалею сироту. Все, как вы сказали, Черный Джон. – Он проводил глазами струйку дыма из очага, которая заклубилась над столами и устремилась к окну. Что говорить, Пил не отличался отвагой. Больше всего ему хотелось улетучиться, как этот дым.

– Так как же тебя зовут? – спросил меня Черный Джон. – Не можешь же ты быть совсем безымянным. Давай же, скажи мне. Нехорошо будет, если прибой замолчит и мир опрокинется вверх дном. Ты ведь этого не хочешь? А раз так, говори.

– Отвечай, раз капитан спрашивает, – поспешно вставил Пил – не успел я и рта раскрыть. Его голос дрожал от стремления угодить Черному Джону из страха, что тот перевернет его мир, его таверну вверх дном, если я не отвечу.

– Зовите меня, как вам будет угодно, – ответил я. – Хотите – буду Джоном, Эдвардом или Вильямом. Гарольдом или Френсисом. Честным или не очень, сэр. Добрым или злым – каким захотите. Правда, чаще всего я бываю голодным. Так что если у вас сыщется ломоть хлеба и кусок мяса, да глоток эля – залить это все – я ваш.

– Кусок мяса, говоришь, и ломоть хлеба. Да глоток эля, – повторил Черный Джон. – Разве Пил тебя голодом морит?

– Нет-нет, он ест вдоволь, – поспешил отозваться трактирщик. – Просто аппетит у парня изрядный, капитан.

– Смотрите: отличный камзол, – сказал я Черному Джону. – Почти новый.

Я подсел к нему. Даже ладонью по столу хлопнул – в знак готовности разделить их пиратский ужин.

Трактирщик Пил кормил меня не ахти как. Он и себя-то не баловал: казалось, с него довольно было одного вида стряпни. Устрица у него почиталась знатным пиршеством, мидия – целым застольем. Пил не мог взять в толк, что этим сыт не будешь.

– Здесь не садись, – одернул меня он и добавил, обращаясь к Черному Джону: – Простите мальчишку, сэр – совсем несмышленый.

Из очага вылетела еще одна струйка дыма.

Я пропустил замечание мимо ушей.

– Лучшего моряцкого камзола во всем Бристоле не сыскать.

– Он не моряк, – сказал Пил, – а капитан. – С этими словами он наполнил их кружки элем. До этого он только раз при мне так расщедрился – когда принимал одну даму, свою Джудит. Дама эта похоронила трех мужей и унаследовала все их состояния, что делало ее неотразимой в Пиловых глазах. Он, помнится, подал ей цесарку – целиком. Джудит в то время обхаживала другого холостяка, и только много лет спустя проявила к Пилу благосклонность. Меня всегда занимал вопрос – прикончила ли она его и остальных, или те сами померли – от страха. Она и смолоду была сущей ведьмой, да и манерами не блистала. У нее была привычка облизываться после каждого проглоченного куска. Должно быть, она и на мужей смотрела, как на еду. Не знаю, скольких еще Джудит пережила до того, как Пил попался ей в сети. Я видел ее как-то раз, уже спустя много лет после его кончины. Она оглохла и выжила из ума, и это были ее лучшие качества.

– Верно, такой камзол только капитану носить, – продолжил я. – Одни пуговицы чего стоят.

– И как же он к тебе попал? – спросил меня Черный Джон, вертя в пальцах пуговицу.

– Пришлось убить кое-кого, – приосанился я. У меня уже тогда были широкие плечи. Я здорово наловчился таскать яйца из буфета – надо было только заднюю стенку поддеть. Пил недосчитывался яиц и начинал ползать по полу, заглядывая под буфет, чем до колик меня веселил. То и дело у него пропадал ломоть овечьего сыра. Сыр он держал завернутым в бумагу и запирал на ключ. Я взломал замок. Пил был уверен, что запер дверцу, но додумайся он повернуть его в замке больше одного раза, моя хитрость была бы раскрыта. Впрочем, вертеть попусту ключом в замке он не привык, за что и расплачивался. На яйцах и сыре я и раздался в плечах, а сноровка, с которой были добыты упомянутые припасы, этому только помогла.

– Убить, говоришь? – переспросил Черный Джон.

Пью, безволосый краб, поглядел, как капитан тянет себя за бороду чуть не к самому полу и, обезьянничая, потянулся к собственной голове, где сроду ничего не росло – вот болван и ущипнул себя за подбородок. Если бы Черный Джон взял палку и ткнул себя в глаз, Пью сделал бы в точности то же самое.

– Хотел принести камзол вам, – сказал я Черному Джону. – Хорош, не правда ли? Лучше не бывает, капитан. – Последнее слово я добавил так же запросто, как он говорил «парень», обращаясь ко мне.

– Убить, говоришь? – спохватился Пил. У него аж руки затряслись. Я испугался, что он прольет эль прямо на Черного Джона или кого-то из его команды. Мне не хотелось остаться без покровителя, так что я сам взялся наполнить им кружки.

– Да, именно так.

– Знакомый камзол, капитан, – произнес Пил. – Он лежал в сундуке моряка у меня на задворках. Один мой посетитель вдруг ушел в плавание…

– И оставил сундук на суше? – спросил Черный Джон.

– А может, и нет, капитан, – ответил Пил. – Что-то память пошаливает.

– Даже распоследний олух не пойдет в море без сундука, – сказал капитан.

– Ни один, – поддакнул Пью.

– Что ж, я надену этот камзол, – произнес Черный Джон и накинул его себе на плечи – точно как я, когда убил соленого бродягу. Камзол сидел на Джоне, как влитой.

– Неплохо, – сказал капитан, – для мальчишки без имени.

Пью повторил каждый его жест.

– Благодари капитана, – велел мне Пил. – Славный мальчуган, – добавил он, как будто ко мне это относилось. – Он оказал тебе большую честь. Великую честь. – Он запнулся и продолжил: – Не припомню, чтобы такое случалось на моей памяти.

Я так и не понял, что Пил хотел сказать и к кому из нас обращался. Впрочем, и сам Пил мог этого не знать. Он никогда не упускал случая подольститься, поскольку это было к его выгоде. Черный Джон, однако, был слишком увлечен камзолом, чтобы обратить внимание на трактирщика. Морской пес сказал, что окажет упомянутую честь и наденет камзол в ночь отплытия, в чем я смогу сам убедиться на пристани, а затем – в знак особого благоволения – отломил от своей краюхи хлеба кусок и вручил его мне.

Я уставился на горбушку, которой расщедрился для меня Черный Джон.

– Ты сидишь за одним столом с Черным Джоном! – не выдержал Пил. – Делишь с ним хлеб – притом, как я слышал, самый вкусный в Бристоле!

Пил не солгал: эту краюху я стащил из лучшей бристольской пекарни. Он до того обрадовался, что закончил разговор без убытка для себя, что тут же бросился считать стаканы на столах. Ничто не приносило ему большего удовольствия, чем подведение счетов. Мой же с капитаном разговор был еще не окончен, как и его – со мной.

– Теперь ступай, парень, – сказал Черный Джон. – Мистер Пил, позаботьтесь о нем хорошенько.

– Всенепременно, капитан, – отвечал Пил с самым многозначительным поклоном.

– И не забудьте дать мальчишке имя.

Я был не слишком доволен подачкой Черного Джона, и потому сказал:

– У вас есть корабль. «Линда-Мария». А у меня глаз на красоток. – Тут я подмигнул ему. Решил, что Черному Джону придется по душе, что его кораблем восхищаются. – «Линда-Мария», – повторил я и провел большим пальцем по носу – как-то приметил этот жест у галантерейщика, когда тот обсчитал покупателя. Ну и хитрый же вид был у шельмеца! Черный Джон и бровью не повел.

– Глядите-ка, – сказал он сподручным, – своего имени не знает, а мой корабль назвал!

Его шайка захохотала надо мной, и Пью – громче всех.

– Зато я знаю, что у вас должна водиться монета-другая серебром, – сказал я. – Отплатить за услугу. Тому парню, который принес вам камзол. Бедняга. Всего-то добра у него, что кусок хлеба. Даже имени нет.

– Зато есть длинный язык, – отозвался морской пес и снова дернул себя за бороду.

– Это он по глупости, – сказал Пил Черному Джону, – не в обиду вам. Ни в коем случае, – добавил он, пятясь от капитанского стола. Потом он объявил, что чует запах дыма, хотя никакого дыма в комнате подавно не было. Даже дым оставил беднягу Пила.

– Это всего-навсего сера, – произнес Пью.

Позволь мне напомнить тебе о нем – ты ведь давно уже с ним не плавал. Он всегда был гадким типом, этот Пью. Безволосый, как я говорил, с носом, похожим на клюв. От его ухмылки в дрожь бросало. Руки, как у обезьяны – длинные и хваткие, если вцепятся, так уж не отпустят. Бывало, заснет на палубе, подберет этак их под себя – вылитый краб.

– Запах самый подходящий, – поддакнул еще больший мерзавец по прозвищу Квик. С ним ты не встречался, но сейчас мне не хочется его описывать – уж больно был гнусен. Аж вспомнить тошно.

– Значит, серебро тебе подавай, – сказал мне Черный Джон, проводя пальцем по носу. Подмигивать, правда, не стал. – Я знал торгаша, который так делал, когда кого-то обсчитывал. Квик однажды зашел к нему в лавку.

– В прошлый раз, когда мы бросали здесь якорь, – уточнил Квик. – Хотел поставить заплату на куртку. Тогда я отрубил ему палец, а после перерезал глотку.

– Слышишь, денег мальчишке подавай, – произнес Черный Джон, гладя бороду. – Серебра, – задумчиво повторил он.

– Я же сказал, сэр, – вставил Пил, – аппетит у него отменный. – Взгляд трактирщика бегал по комнате. Он не упускал случая разведать обстановку. Будь в том нужда, он мог бы доложить капитану, сколько пуговиц у того на корсете раньше, чем Черный Джон его прикончит.

– Ты прав, трактирщик, этого мальчишку простым ремнем не исправишь, – ответил морской пес.

– Так точно, капитан. Ремня для него маловато. – Пил замешкался, прервал подсчеты и зачем-то полез рукой в карман передника.

– На море, должно быть, не меньше занятного, чем на суше. Я бы не отказался поплавать на «Линде-Марии», сэр, – сказал я Черному Джону и ударил себя в грудь – довольно крепкую для своих лет. Если моим плечам помогли вырасти яйца и сыр, то грудь укрепила овсянка, которую я подъедал с тарелок прежде, чем Пил успевал собрать ее в другой котел. Едва ли Черный Джон и его команда встречали торгаша, который бил себя в грудь. – Я много чего умею. Буду рад вам служить, сэр. Куда бы нас не занесло. В бурю и крепкий ветер и даже, если в том будет нужда, при ясной погоде. Привередничать не стану.

Пью забылся и тоже стукнул себя в грудь, потом торопливо огляделся – не заметил ли кто его измены – и вытер руки об стол.

– Зато я стану, – сказал Черный Джон. – Он довольно высок для двенадцати лет, – добавил капитан Пилу. Тот кивнул. – Протяни руку, парень. Покажи мне ее. Давай, клади сюда.

Черный Джон вытянул свою клешню, и не успел я поднять руку, схватил ее, смял и грохнул об стол к восторгу своей команды.

– Зови мамочку, – бросил морской пес. – Зови сейчас же, чтобы я услышал.

– У меня ее нет, – ответил я.

Черный Джон отпустил мою руку. Я растер пальцы.

– Ты мне услужил, теперь я окажу тебе услугу, – сказал пират. – Оставлю тебя в живых, хотя мог бы и придушить – чтобы не дерзил. У меня было на то право.

– Закон есть закон, – пропел Пью.

Потом Черный Джон воздал мне по закону: ударил ногой так, что я полетел на пол. Однако я тут же поднялся.

– Я все равно пойду в моряки. На ваш корабль.

– Может, ему было мало? – произнес Пью. – Так Пью говорит.

– Могу добавить, – вызвался Квик.

Не успел Черный Джон ответить, как я выпалил:

– Я хочу с вами, сэр. И больше ни с кем. Вы – лучший из капитанов, что ходят под парусами мимо нашего Бристоля. – Я готов был добавить «и самого Лондона», если понадобится.

Черный Джон вместе с бородой обдумал мои слова, а как кончил обдумывать, произнес:

– Что верно, то верно. Но мне не нужен юнга.

Я уже слышал, как волны накатывают на песок. Я вдыхал запах моря. Слышал, как палуба «Линды-Марии» встречает меня скрипом, хотя нас еще не познакомили.

– Нет, – повторил Черный Джон. – Юнга мне ни к чему.

– Уж не такой как ты, – добавил Квик. Почти на каждом корабле водились подхалимы вроде Квика, которые следили за другими и наушничали, чуть что. Они, как компасы, указывали капитану курс, оповещали о бурях на горизонте.

Я готовился с ответом, но тут кое-кто из команды, кто желал мне дожить до тринадцати лет, посоветовал придержать язык. Однако они плохо меня знали.

– Раз так, заплатите мне за камзол, который я вам принес.

– Он мне не нужен, – произнес Черный Джон, снял камзол и распорол его кинжалом надвое. – Держи, мальчик мой. Я не ношу рванья.

Его приятели зашлись хохотом, да так, что чуть по швам не треснули – как мой камзол под ножом Черного Джона. Они забарабанили по столам «Трех Коз», проламывая доски и расплескивая эль. Такой же славный эль (да и каким он еще бывает?) полился из их глоток. Пью полоснул ладонью по воздуху, подражая капитану, и принялся хохотать, пока не свалился на пол.

Я вернул Черному Джону обрывки и попросил полмонеты за полкамзола.

Смех оборвался. Джеймс Квик – этот клещ на теле человечества – сказал капитану:

– Я покажу этому сопляку серебро, сэр, если позволите.

– Острое серебро, – поддакнул еще один паразит, Пью. Он от рождения не вышел ни умом, ни статью, чем всех веселил. У него всегда чесались руки кого-нибудь пырнуть. Он вечно ерзал, как жук. То и дело нашептывал о других капитану, вроде Квика. В свое время глаз у него был орлиный: мог приметить корабль за много лиг до того, как его видели другие. Я порой задумывался над тем, почему мы с Черным Джоном терпели его на корабле. Не иначе, чтобы, глядя в зеркало, сравнивать себя с этим лысым крабом и радоваться, что непохожи на него.

Была еще одна причина, по которой я не прирезал Пью, как только выпал шанс. Мы заключили с ним сделку. Он видел Библию Эдварда. Можно сказать, первым ее нашел. Всякий раз, глядя на обложку этой книги загадок, я вспоминал, как выглядел Пью в тот самый день. Обложка год от года чернела и лоснилась от морской соли, как начищенный сапог. Пью годы красоты не прибавили. Он стал еще безобразнее, ослеп и почти оглох. Впрочем, кое-что роднило его с книгой: от них обоих тянуло плесенью.

Что до Квика, он невзлюбил меня с самого начала, как и я его. Мы сразу стали врагами. Может, тебе он понравится из-за желания пустить мне кровь, но не спеши к нему привязываться, потому что чуть погодя я его прикончил.

Квик был из тех вечно потливых и насквозь пропащих мерзавцев, которые ходят в хвосте у дьявола. Его черные патлы падали на лоб, а из-под них глядели крошечные, крысиные глазки. Один шрам шел поперек лба – тот, что достался ему от голландца. Вторым его наградил Кровавый Билл. О Билле расскажу позже – не могу же я всю свою жизнь свернуть и выложить разом, как канатную бухту. В общем, Билл собирался сделать из Квика рагу, за то, что олух загородил ему море. Квик по глупости помешал Биллу смотреть на морские глубины, за что и поплатился. Второй шрам проходил вдоль его груди, с захлестом на спину.

Черный Джон пропустил предложение Квика мимо ушей и сказал со всей любезностью палача:

– Я дам тебе серебро. Протяни руку, парень. Давай, положи ее на стол и получишь награду.

Видя, что выбора нет, я положил ладонь на стол.

Квик прошмыгнул ко мне за спину. Обычно я против шнырянья за спиной, если это не я шныряю.

Пил, который сокрушался о разбитых столах и пролитом эле, решил вмешаться.

– Пощадите мальчишку, капитан, – запричитал трактирщик. – Превосходную баранину мне таскал. Лучшую в городе, сэр. Он сам не знает, что говорит. Сирота, что с него взять.

О баранине Пил тоже не солгал.

– Если уж хотите наказать его, сэр, – продолжал он, – то оставьте на берегу. Это послужит ему уроком, капитан. От него только и болтовни, что о море. Бредит им день и ночь, сэр.

Черный Джон снова сжал мою руку.

– Вот твое серебро, парень, – сказал он.

Я уже съежился, готовясь встретить судьбу, но тут Черный Джон уронил мне в ладонь две монеты. Квик даже сел от разочарования.

– Вот оно, получи, – повторил морской пес и ударил по столу кулаком, да так, что монеты подпрыгнули к нему в руку. «Три козы» содрогнулись от хохота его дружков.

– Верно, нет больше пиратов, как Черный Джон, – сказал я. – Кто еще умеет красть собственные деньги?

Команда «Линды-Марии» разом закрыла рты. Черный Джон так опешил, что не шелохнулся. Я думаю, он только от удивления не разрезал меня пополам. А может, решил сжалиться надо мной ради Пила. Или же ему понравилось баранье жаркое, которое я украл. Так или иначе, Черный Джон тогда меня помиловал.

– А ты продувная бестия, парень, – сказал он мне.

– Я буду работать на вас день и ночь, – ответил я. Мои легкие уже наполнились запахом моря, и каждая мачта «Линды-Марии» взывала ко мне.

– «День и ночь», – передразнил Пью. – Мальчишка говорит, что будет работать. На капитана, как слышал Пью.

– Мне не нужен юнга, – сказал Черный Джон. – Но я дам тебе имя, бестия. Я нарекаю тебя Джоном в честь себя самого, и на сегодня прощаю. Живи покамест. Насколько мне помнится, ты – не мой отпрыск, но нынче я подарил тебе жизнь. И как щедрый покровитель, нарек своим именем.

– Еще не поздно прирезать его, сэр, хотя он и был назван в вашу честь, – вставил Квик.

– Хорошее имя «Джон», – подхватил Пью, – Для надгробия лучше нет, говорит Пью.

– Увы мне, трактирщик, – сказал морской пес. – Каким сбродом приходится командовать. Не успел подарить мальчику имя, как Квик уже приготовился разделать его, а Пью – обобрать. Увы мне, увы.

Пил понимающе кивнул.

– Может, добрый кусок баранины вас развеселит?

– Нет, трактирщик. Даже лучшей баранине не унять моей печали. – Здесь морской пес воздел палец для следующего изречения. – Нарекаю тебя, мальчуган, Долговязым Джоном, поскольку ты высок для своих лет. Даю тебе так же прозвание Сильвер за пристрастие к серебру, которое, может, станет твоей судьбой. Итак, отныне ты – Долговязый Джон Сильвер.

С этими словами Черный Джон отдал мне пресловутые две монеты. Пью сунул руку в карман, пошарил там и вытащил пустой кулак.

– Мальчик благодарен вам, капитан, – спохватился Пил. – Верно, сынок?

– Когда буду опять в этих широтах, жди меня, Джон Сильвер, да приготовь черные сапоги. А рваный камзол мне не нужен.

Пил прижал к губам ладонь.

– Я раздобуду для вас сапоги. Клянусь именем Долговязого Джона Сильвера.

 

 

 

Такова, дружище, была моя жизнь до того, как я начал бороздить моря под «Веселым Роджером» и пристрастился к поиску сокровищ. Тогда я был всего-навсего продувной бестией, как назвал меня морской пес.

Родился я по случайной прихоти судьбы. Отец мой, скорее всего, был моряком, мать – портовой шлюхой – вот и вся моя родословная, если верить Слепому Тому. Никто никогда не заявлял на меня прав. Я не знал ни отца, ни матери. У каждого из моей команды кто-то был. Даже тех, кого я убивал, кто-то ждал на берегу. Только Джон Сильвер, капитан и продувная бестия, явился в мир без матери и молока.

До того, как меня подобрал Том, я спал на улице, питался отбросами – тем, что не доедали даже собаки. Уличные шавки – вот мое племя. Никто не считал меня своим, так что я избрал родней собак. Их да Тома.

Должно быть, родился я в пасмурный день – погожих в Бристоле и не бывает. Не там, где я спал, ел и промышлял. Попы уверяют, что в аду жарко, как в пушечном жерле, а я скажу – враки. Ад лежит чуть севернее Бристоля и там всегда холодно. Не знаю, человек или дьявол родил меня в таким месте. Раз на мне нет рогов, значит, человек, хотя будь он дьяволом – я бы не слишком удивился.

Впрочем, когда подыхаешь с голоду, все равно, где находиться. Хорошо, Том меня спас. У него я выучился считать. Деньги яйца выеденного не стоят, если не знать им счета. Я всегда был благодарен старому Тому за науку. Это лучшее, что он для меня сделал, если не считать знакомства с Пилом.

Старый Том… Чуть не забыл: он, вдобавок, научил меня зарабатывать на пропитание.

Я умел лаять по-собачьи. Мог завывать, как банши, а за фартинг сверху – мурлыкать котом. Мог петь, мог плясать. За монету-другую я был готов на все.

Нечестные пути влекли меня еще до знакомства с Томом. Бристоль всегда был беспечен с детьми и деньгами. От нужды я наловчился чистить карманы. Мне было приятно ощипывать тех, кто обрек меня на голодную смерть.

Как-то вечером Том на меня наткнулся. Точнее, наткнулась его палка: он ударил мне ею по голове. Я нашел себе приют на одной улочке и прятал там монеты за выпадающим из стены кирпичом. Заметь: уже тогда, ребенком, я привык прятать сокровища. Так вышло, что в тот вечер Том решил оставить сбережения на моей улице – его казна переезжала с места на место. Повадки таких, как я, Том хорошо знал – потому и ударил меня палкой.

Очень скоро мы пришли к соглашению. Тому нужны были глаза, а мне – воспитание. Так я и пристал к нему – водой было не разлить. Том взял меня под крыло (точнее, под полу своего черного плаща) и растил, пока не отдал на поруки Пилу.

От Пила я перенял только одну науку, если не считать воровства и разбоя, которые для знающих людей сродни полезной привычке. До того, как к нему попасть, я не имел ремесла. Он научил меня чистить, солить, резать, варить, парить, жарить – самые подходящие навыки для голодного оборванца. Говорю тебе, нигде смолоду так не окрепнешь, как на кухне в трактире.

Правда, даже самый жаркий ее огонь не согревал меня до конца. Слишком часто и подолгу мерз я на бристольских улицах, чтобы так запросто отогреться. Зато констебль, который раньше не упускал повода меня поколотить, в харчевне желал мне здоровья и щипал за щеки. Я его ненавидел.

Итак, Том оставил меня у Пила, жаркого огня и подобревшего констебля, потому что сильно захворал. Он перестал побираться, почти ничего не ел и не пил. Я по жадности съедал все, что после него оставалось. Его деньги я тоже забрал. Тогда они мне казались несметным богатством. Все познается в сравнении. Сейчас, быть может, я и впрямь первый богач на суше или на море, но когда у тебя за душой ни гроша, даже пара медяков могут осчастливить. Если считаешь меня подлецом после того, как я лишил старика пропитания, значит, ты никогда не голодал.

Как-то поутру Пил вручил мне книгу и карандаш вкупе с одним предложением. В книге, как выяснилось, он записывал свои прибыли и убытки, а предложение состояло в том, чтобы научить меня писать и читать (в качестве довеска). Пил не был щедр ни по природе, ни по воле сердца, так что когда я заартачился (с меня было вполне довольно роли добытчика) он сообщил, что моего мнения не спрашивает и для убедительности положил на стол ремень (видимо, решил воспользоваться советом Черного Джона). Не знаю, что он собирался с ним делать, потому что даже в те годы тягаться со мной было бесполезно. Для начала Пил сложил ремень вдвое и тихо щелкнул им. Это действие он повторил несколько раз, пока не извлек поистине громкого щелчка. Я забрал ремень из предосторожности, чтобы Пил не покалечился. Было бы досадно, если бы он закрыл таверну, а меня вышвырнул на улицу.

Я положил ремень на стол между нами. Пил сердито прищурился. Ему ничего не стоило кликнуть констебля. Против того мало было одной ловкости рук, так что я поблагодарил Пила за доброту и сказал, что если ему снова вздумается осыпать меня благодеяниями, я буду рад это стерпеть.

Пил, в свой черед, изрек, что мое учение пойдет нам обоим на пользу. Я-де смогу помогать ему вести дела, да и сам поспособнее стану. Способностей у меня и так было в избытке, о чем я и сообщил, но трактирщик не унимался. Он сказал, что каждый стоящий моряк должен уметь читать; стал рассказывать о картах и судовых журналах, прошелся насчет последствий неправильного прочтения карт, компасов, ошибочного прокладывания курса и так далее. Все это, заявил он мне, рассказывали у него в трактире. Далее Пил обронил, что обязался перед Слепым Томом заботиться обо мне. Едва ли Том оказал ему большую услугу, тем более, что к той поре он уже переместился в иную обитель, но я все же решил прислушаться к пожеланиям Пила – увидел для себя выгоду в том, чтобы вести для него записи и расчеты, ибо кто мог помешать мне иной раз ошибаться в свою пользу?

(Пил, по всей видимости, тоже подумал об этом, потому что с тех пор урезал мне жалованье).

Он положил книжицу на стол рядом с ремнем. Я заметил, что ее обложка держалась на обрывках лесы. Как отличалась эта книжонка, ценимая трактирщиком превыше всех книг, от Библии Эдварда – истинного сокровища! Корешок Пиловой книги со временем оторвался; его неоднократно чинили. Иного я от Пила не ждал – он был тем еще скупердяем.

Я не раз видел бристольских лекарей за работой еще до знакомства с ним. Они то и дело появлялись на улицах и забирали нищих с собой, но чтобы кто-то возвращался – такого не было. Я видел, как они зашивали раны, но никого это не исцелило. Любопытно, что бристольским врачам платят за пагубу, которую они наносят ближнему своему, а честных флибустьеров вроде меня выслеживают и вешают при первой возможности.

Листы Пиловой книги были сшиты такой же нетвердой рукой и напоминали бедняг, над которыми постарались те горе-хирурги. Пил бережно, почти любовно провел рукой по корешку.

Обложка его книги почернела от жира и небрежного обращения, края обтрепались и засалились – опять-таки, в отличие от Библии Эдварда, которая почернела от заключенных в ней несчастий. Всякого, кто брал ее в руки, рано или поздно пятнала ее чернота.

Первая страница трактирщицкой книжонки была сплошь покрыта записями и числами – они даже вились на полях. Вполне в духе Пила, который стремился все использовать без остатка. На второй странице были те же странные каракули. Пил на моих глазах переворачивал страницу за страницей. Он ухмыльнулся мне, а я – ему, чувствуя, что должен польстить хозяйской гордости.

Большей частью его записи напоминали папуасские татуировки, которые что-то значат только для тех, кто в них сведущ. Так же было и с Пилом. Для него книжные пометки содержали огромный смысл. Он жмурился от удовольствия всякий раз, когда их видел. Для меня они пока были китайской грамотой.

– Десять лет, – произнес Пил. Я подмигнул ему. Он как-то по-особенному на меня покосился. Я ответил тем же.

– Исполнится этим летом, – сказал он, переворачивая страницу и тыча пальцем в одну надпись. Затем Пил зачитал мне ее и объяснил, что она означает. – Тощий Джим, – произнес он.

Я вспомнил, как в прошлом июле к нему пришел человек лет на десять меня старше и попросился на место помощника. Пил сказал ему, что у него есть я, а тот парень ответил: «Меня зовут Тощий Джим. Запомни это имя». Пил сделал лучше: он записал его в учетную книгу. Тощий Джим сказал ему, что когда-нибудь у него будет лучшее заведение в Бристоле, с музыкой и женщинами. Пил напомнил ему, что главное – посетители, если только он не хочет разориться. Тощий Джим обозвал «Три козы» похоронной конторой и сказал, что Пил все равно ничему бы его не научил. В конце концов Тощий Джим действительно открыл славный трактир, даже лучший, чем у Пила, потому что у него водились музыканты, женщины и посетители, в чем я убедился много лет спустя, когда ненадолго бросил там якорь.

Пил вырвал из книги страницу – медленно, словно не мог расстаться даже с листком бумаги. Позже он стал вычитать часть моего жалованья за пользование писчими предметами, коль скоро я черпал знания в его школе. Пока что Пил помахал передо мной означенными предметами, словно я был дикарем, не знающим бумаги, а затем медленно, почти любовно написал несколько цифр. Слепой Том научил меня считать, но не понимать цифры в записи. Мне приходилось вычислять в уме – наверное, именно так я приобрел хорошую память. Пил оставил меня с карандашом, цифрами и половиной кулька ячменя, наказав сосчитать зерна и записать счет – десятками, двадцатками и так далее. Я заартачился. Пил стоял на своем, и я, успев к тому времени проголодаться, сделал как он велел. Горсть-другую ячменя я сжевал и таким образом ощутил первую выгоду от обучения.

Пока Пил стряпал, я считал зерна и писал в тетради. Вернувшись, он поразился тому, что увидел. Помню, посмотрел этак на листок, потом на меня, потом снова на листок. Перевернул его и оглядел с двух сторон, как будто не мог поверить, что я сумел так хорошо сложить числа с первой же попытки. Он спросил, не заходил ли ко мне кто-нибудь, и я ответил, что все время оставался наедине с ячменем, карандашом и бумагой.

Потом забрал ячмень и принес кулек риса, словно это что-то меняло, упер руки в боки и велел записывать числа. Я считал рис и складывал числа, а когда закончил, Пил объявил, что потрясен. Он даже потрогал мой лоб – проверить, не болен ли я, и, убедившись в моем добром здравии, присвистнул. Свист, правда, был больше похож на хрип, однако Пил свернул кухню и вырвал еще один лист бумаги, на сей раз быстрее. На нем он записал буквы алфавита и сказал мне их повторить, что я и исполнил без заминки. Следующим делом он прочел каждую букву и пропел стишок для их запоминания. Я тут же его повторил. Пил снова пощупал мне лоб.

Затем он записал на странице свое имя, мое имя – то, что дал мне Черный Джон, имя Слепого Тома, прочитал их по буквам. Я повторил. Пил сказал, что будь он фехтовальщиком, я уже через полмесяца обучения мог бы его превзойти. Я сказал, что хватило бы и двух недель, чем, по-видимому, задел его. Пил скрипнул зубами, а такое на моей памяти случалось лишь однажды: когда какой-то моряк отдал концы у него за столом, не успев расплатиться.

Пил записывал по моей просьбе слова и читал их вслух. Моими первыми словами были: «меч» и «нож», «море», «луна», «ром» и «кинжал», «смерть», «молоко», «ложка» и «золото», «Бристоль», «сокровище», «ячмень», «рис», «баранина», «фунт», «стерлинг», «книга», «вор», «мать», «отец», «широта» и «долгота», «курс», «стрелка», «компас», «карта», и – ради Пила – «мясо», «вилка», «черпак», «котел» и «мука». Ему было приятно.

Через неделю я уже мог составлять предложения, притом недурные. Я намеревался написать о своей жизни. Не скажу, что все мои фразы были гладкими и четкими, но многое мне удавалось выразить с первого раза, хотя и не так хорошо, как тебе, при твоем-то образовании. Может, ты не забыл, как я пел тебе сальные песенки, а ты повторял. С тех пор ты весьма преуспел на этом пути: можешь даже прочесть, какую награду назначил король за мою голову. Тем не менее, я потребую у тебя благодарности за науку, когда приставлю кинжал к твоей шее. Пишется «кин-жал», сэр.

Я прочитал записи Пила – в них не было ничего особенного, если вспомнить, что автор проводил досуг в обществе кастрюль и разделочных досок – и попросил его принести мне книг. Пил принес Библию, из которой я уже знал достаточно – нам с Томом перепало немало проповедей, когда мы стояли у церковных врат, дожидаясь окончания службы. Надо сказать, что у трактиров и грязных притонов нам доставалось больше, поскольку оттуда люди выходили в лучшем расположении духа. Бристольские священники, если подумать, мало чем отличались от врачей: я никогда не видел тех, кого они спасли от гибели, не говоря о том, чтобы поднять мертвого.

Впрочем, Библия Эдварда определенно стоила своего переплета. Надо отдать должное пройдохе, который схоронил в ней свои загадки. У большинства людей почерк с наклоном, а этот каждую букву ставил прямо, как будто гордился ею. Не могу его винить – я бы тоже был доволен собой, если бы устроил миру такую подлость. Рука у него ни разу не дрогнула. Он сознавал собственное коварство.

Ответы, предложенные насмешником, так просты, бесхитростны и одновременно так путаны и безжалостны – никакого намека на помощь, кроме нескольких строк:

«В 41 метре от основания я спрятал шесть деревянных ящиков, крытых слоновой костью, целиком пустых, и одно примечательное сокровище, завернутое в один грубый холст на глубине менее 2 метров и самое большее, 87 метров в разбросе».

Все эти слова истинны, поскольку в них заключен ответ. И все они – ложь, поскольку ничего не открывают, кроме самих себя.

Позволь, я расчленю для тебя эти фразы. Первая: «в сорока одном метре от основания я спрятал…» и так далее. Сразу вопрос: где находится основание? Что вообще означает это слово – какой-то фундамент или что-то еще?

Далее, автор сообщает, что спрятал шесть деревянных ящиков, крытых слоновой костью. Действительно ли он имел в виду число «шесть», или эта цифра упомянута в связи с предыдущей? Потом, почему на ящиках лежит слоновая кость? И как, друг мой, прикажешь теперь понимать «целиком пустых»? Должны ли мы связать это с найденными ответами или считать ложным следом и сообразно забыть обо всем, что говорилось ранее?

Затем он пишет: «одно примечательное сокровище» – то, к чему мы стремились все эти годы. К нему сводится смысл предложения. Однако, что это за сокровище, и чем оно примечательно?

Следующее, о чем он открыто утверждает – что сокровище завернуто в один грубый холст. Но кто бы додумался прятать сокровище в мешковину?

Разве что величайший в мире скупердяй.

Далее, как явствует из послания, сокровище было спрятано «на глубине менее 2 метров и, самое большее, 87 метров в разбросе». Что, спрашивается, нам дают эти цифры?

Ответ, как мы оба знаем, очевиден. Я разгадал каждый из шифров, в том числе и этот, самый важный из всех. В конце концов, по прошествии многих лет, мне открылась жестокая правда. И, доложу я тебе, она стоила этого времени – по меньшей мере, для меня, коль скоро я заполучил сокровище, а ты остался с носом. Теперь ты гордо шествуешь по палубе, а я заперт в каюте, но так было далеко не всегда.

 

 

Школа перевода В.Баканова